Текст книги "Дочь профессора"

Автор книги: Пирс Пол Рид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

17

На следующее утро Джулиус, как уже было однажды, приготовил для Луизы завтрак и, войдя в гостиную, присел на корточки возле кушетки.

– Просыпайся, – прошептал он, почти касаясь губами ее носа. – Завтрак готов.

Она открыла глаза. Поморгала ресницами.

– Джулиус, – произнесла она.

Он вернулся в кухню и слушал оттуда, как она встает, одевается, идет в ванную.

– Сказать тебе что-то? – спросила она, усевшись на конец за стол.

– Скажи.

– Сегодня первый день… Первый день за много лет, когда я, проснувшись, почувствовала себя счастливой.

Джулиус покраснел.

– Это из-за кушетки, – сказал он. – На ней так неудобно спать, что проснуться было для тебя счастьем.

– Не смейся, – сердито сказала Луиза. – Я серьезно говорю.

– Что ж, по-моему, это очень хорошо, – сказал Джулиус. – Счастливое пробуждение приятно.

Луиза сосредоточенно смотрела на гренок.

– Вероятно, это значит, что я люблю тебя, только…

– Только что?

– …только, когда я начинаю думать об этом, я перестаю понимать, так это или не так.

– Ну вот, какая обида, – с улыбкой сказал Джулиус. – А ведь мы уже почти добрались до сути.

– Не смейся надо мной, – сказала Луиза.

– Ну хорошо, продолжай, – сказал Джулиус.

– Понимаешь, дорогой, сегодня я проснулась с чудесным чувством… С чувством радости от пробуждения, от того, что впереди новый день… И жизнь продолжается, и я существую…

– А разве обычно так не бывает?

– Нет, обычно я страшусь пробуждения, борюсь с ним. Ведь нет ничего, ради чего стоило бы пробуждаться. А сегодня вдруг появилось что-то. Сначала я подумала было, что это – ты, но теперь думаю, может быть, это то, что мы готовим… Ну, ты понимаешь.

– Понимаю. Может быть.

– Ты не сердишься, что я так разболталась?

– Нисколько.

– А некоторым это очень не нравится. Если болтают во время завтрака.

– Ну, кому как. Но не мне.

– Ты любишь меня?

– Люблю ли я тебя?

– Да. Я, конечно, понимаю, что это ужасная пошлость, но если бы кто-нибудь спросил тебя, любишь ли ты меня, что бы ты ответил?

Джулиус засунул в рот целый гренок и, пережевывая его, пробормотал:

– Да. – Опустив глаза, он помешивал ложечкой кофе.

– Даже если допустить – на самом деле, может быть, так оно и есть, – что я не люблю тебя по-настоящему?

– Я полюбил тебя с первой встречи.

– С того самого сборища?

– Да.

– После того первого вечера?

– Да.

– Ты, должно быть, легко влюбляешься.

– Вовсе нет, – сказал Джулиус. – Я еще никого не любил – до тебя.

– А я все время думала, что уже никогда больше не полюблю.

– Что ж, может быть, и не полюбишь. – Лицо Джулиуса стало угрюмо.

– Не надо, – сказала Луиза. – Пожалуйста, не надо. Не сердись. Я понимаю, что несу всякий вздор… Что я просто эгоистка. – Помолчав, она прибавила: – Мы ведь это знаем, правда? Знаем, когда мы любим, а когда нет?

– Я думаю, знаем, – сказал Джулиус.

– Только ты не забывай, что когда это впервые, то все так легко и прекрасно потому, что впервые не может, не должно быть без любви, иначе все ни к чему. Но ведь бывает и так: тебе покажется… если впервые… что это любовь… И тогда потом уже трудно вернуть то, без чего не может быть любви, – доверие и надежду…

18

Словно муж, глазам которого внезапно открылась неверность его жены, или человек, полностью убедившийся в том, что доверенное лицо его обкрадывает, Генри мало-помалу отчетливо понял: Элан, Дэнии, Джулиус – а весьма возможно, и Луиза – замышляют какую-то крайне рискованную политическую авантюру. Если поведение Луизы за ужином насторожило его, то единодушное безразличие, проявляемое ныне его учениками к академическим дискуссиям в семинаре, окончательно убедило профессора в том, что возникшее у него подозрение не напрасно.

Утром перед очередным занятием семинара он сидел за столом у себя в кабинете, сплетая и расплетая пальцы, уставя неподвижный взгляд на пресс-папье. В соседней комнате секретарша выстукивала на машинке стереотипные письма с согласием или отказом, адресованные различным общественным организациям или журналам, приглашавшим его принять участие в конференции, в Festschriften <sup>[33]33
  Юбилейный сборник (нем.).


[Закрыть]</sup> , в симпозиуме…

Мозг Генри работал не столь методически четко, как пальцы машинистки. Он не мог заставить себя сосредоточиться на конспиративных планах своих студентов, хотя полностью отдавал себе отчет в том, что требуется безотлагательное вмешательство. Взгляд его то и дело обращался к окну – там, за толстыми стенами его факультета, ветер кружил в воздухе бумажки от конфет, травинки, мятые обрывки афиш.

Как ему удержать от задуманного своих учеников? Да и надо ли это делать? Ему вспомнилось, что на одном из занятий семинара он допустил, чисто гипотетически, вероятность… – теперь его взгляд, оторвавшись от окна, обежал полки с книгами, – допустил вероятность того, что небольшая группа людей может дать толчок к развертыванию революции: «ведь одной искры достаточно, чтобы пожар охватил всю прерию». Если он сам в это верит, то как может он возражать против их затеи, сколь бы опасной она ни была? Какие доводы привести, чтобы убедить их в том, что они не те, кого история предназначила дать великой капиталистической державе Америке такого хорошего пинка, который заставит ее, как бы она ни брыкалась, подняться еще на одну, последнюю, ступень социальной и политической эволюции?

Генри невольно улыбнулся, представив себе своих студентов в роли революционных вожаков. А ведь они скажут – он знал, что они это скажут, – «а почему бы и нет?». И как может он, отставший от жизни либерал, утверждать, что это не так? Ведь он при случае так же вот посмеивался над Лениным в читальне Британского музея, над Хо Ши Мином в кулуарах Клэриджа, над Че Геварой в Медицинском институте Буэнос-Айреса. Почему он так уверей, что Элан, Дэнни и Джулиус не смогут достичь своей цели? Быть может, ему просто не хватает воображения?

Он думал об этих троих студентах, о каждом по очереди, стараясь оценить их возможности. Дэнни, несомненно, обладал достаточно развитым интеллектом, чтобы создать теорию и не отступать от нее. Элану был присущ фанатизм – жестокая, слепая тяга к экстремистским актам, а Джулиус, по мнению профессора, умел судить здраво. Если бы один из них обладал качествами всех троих, он, несомненно, мог бы стать крупным политическим деятелем, но как триумвират они способны только угодить в тюрьму.

Секретарша принесла ему на подпись несколько писем. Он подписал их таким диковинным росчерком, что секретарша, женщина лет сорока, растерянно заморгала и даже испуганно вздрогнула, когда Генри неожиданно обернулся к ней. Но он сказал только:

– Не можете ли вы приготовить мне чашечку кофе и бутерброд – салями на ржаном хлебе?

Секретарша вышла из кабинета, а Генри поглядел на книгу, которую держал в руке. Это была «Идеология и утопия» Манхейма <sup>[34]34
  Манхейм, Карл (1903–1947) – немецкий буржуазный социолог, в 1939 г. эмигрировал в Англию.


[Закрыть]</sup> . Он вздохнул, поднялся с кресла и поставил книгу на полку. Потом поискал глазами другую книгу, и взгляд его в конце концов остановился на «Исповеди» Блаженного Августина <sup>[35]35
  Блаженный Августин (354—7430) – христианский теолог.


[Закрыть]</sup> . Указательным пальцем он потянул к себе томик, зажатый между другими книгами, и уселся с ним за свой письменный стол.

19

Занятие семинара, началось в три часа. Генри прошел в аудиторию из своего кабинета; мозг его снова переключился с писаний Блаженного Августина на проблему студенческого заговора в бесплодной попытке найти убедительные доводы против их замысла, более того – хотя бы определить свою позицию.

Его подозрения – ибо пока это были все же только подозрения – укрепились, когда он увидел Элана, Дэнни и Джулиуса в аудитории: они сидели в последнем ряду у стены, и в глазах у них было то отрешенное выражение, которое у Генри всегда ассоциировалось с коммунистами, мормонами, сциентистами – словом, со всеми, кто верит в непреложность какой-то единой, всеобъемлющей истины. Профессор перевел взгляд – для душевного успокоения – на простые, серьезные, благовоспитанные лица Кейт, Майка и Дэбби.

– Итак, – сказал он, улыбаясь сидящим в первом ряду, – куда мы с вами добрались в прошлый раз?

Кейт заглянула в свою тетрадь.

– Мы обсуждали Гоббса, – сказала она.

– Так, Гоббса, – сказал Генри. – «Левиафан». Олицетворение государства, обладающего абсолютной силой и властью. Теперь это представляется нам чем-то вроде теории тоталитарного государства, но не следует забывать, что в ту эпоху большинство граждан готовы были терпеть одного могущественного тирана, который мог бы защитить их от более мелких, но многочисленных. В основе философии Гоббса и, скажем, Маккиавелли лежит утверждение, что централизованная государственная власть – вещь положительная. Развитие европейских монархий (будь то Генрих VIII или Людовик XIV) до вершин абсолютизма зиждилось на стремлении к порядку, в какие бы одежды священного права оно себя ни облекало. Когда же людям стало казаться, что упорядочение государственного строя может быть достигнуто путем ограничения власти монархов, начался рост так называемых демократических идей, и лет через сто, думается мне, станет ясно, что некоторые страны избрали сейчас для себя социалистическую систему правления вследствие беспорядка, царящего при капитализме.

Генри поглядел на тех троих, сидевших в глубине аудитории. Выражение их глаз не изменилось.

– Употребляю слово «беспорядок», – продолжал профессор, – в самом широком смысле. Единственный факт, не подлежащий в настоящее время сомнению, это то, что при капитализме создаются определенные противоречия, которые приводят к беспорядку. Сможет ли социализм устранить эти противоречия, покажет время. Я полагаю, что окончательная оценка этих политических и экономических систем может быть дана не ранее, как лет через сто.

Профессор умолк. Кейт подняла руку.

– Но, право же, профессор, – сказала она, – мы не можем сидеть и ждать еще сто лет, не попытавшись что либо сделать для Америки.

– Конечно, нет, – сказал профессор. – Нам все время приходится действовать и принимать решения для упорядочения нашего общества, но эти решения основываются на еще не проверенных гипотезах. Только это я имел в виду.

– Для меня, право, не ясно, как вы можете говорить, что революция – это стремление к порядку, – сказал Майк.

– Я не говорю, что это всегда так. Я сказал, что так должно быть. И в этом случае революционное движение получает поддержку тех, кто еще к нему не примкнул.

Генри снова поглядел на тех в последнем ряду: три пары отрешенных глаз.

– Однако, с другой стороны, любая обреченная на неудачу попытка вреднее, чем бездействие, ибо она лишь усугубляет беспорядок, который является побочным продуктом капитализма.

– Но как можно быть уверенным в успехе, пока не сделана попытка? – сказал Сэм.

– Уверенным быть нельзя, – сказал Генри, – но здраво и достаточно точно предвидеть результат, объективно проанализировав потенциальные возможности любой данной ситуации, возможно. Здесь, как и во многих других случаях, главная опасность – самообман.

До окончания занятий Генри обратился к Элану, Дэнни и Джулиусу и попросил их задержаться. Они смущенно переглянулись, но подошли к профессору, в то время как остальные покидали аудиторию. Генри остался сидеть и жестом предложил им занять места в переднем ряду.

– Вы не очень-то умелые конспираторы, – сказал он, когда они остались одни. – Всякому ясно, что вы что-то замышляете.

Джулиус отвел глаза и поглядел в окно, Дэнни покраснел и только Элан открыто встретил взгляд профессора,

– А мы и не пытались ничего скрывать от вас, – сказал он. – Мы ведь как будто пришли к соглашению, что следует предпринять что-либо более радикальное, чем… Ну, скажем, чем просто пожертвовать свои деньги.

– Прекрасно, – сказал Генри. – Но мне хотелось бы знать, что именно вы намерены предпринять.

– Мне кажется, это только поставит вас в затруднительное положение, – сказал Элан.

– Я готов рискнуть, – сказал Генри.

– Бога ради, профессор, – сказал Дэнни, – вы знаете, как мы уважаем и ценим вас… Но то, что мы задумали, это совсем не для вас.

– Тем не менее, – сказал Генри, – мне бы хотелось знать.

Все трое молчали.

– А если вы попытаетесь помешать нам? – сказал наконец Джулиус.

– Каким образом?

– Позвоните и ФБР…

– Этого профессор не сделает, – сказал Дэнни.

– Да, – сказал Генри, – этого я не сделаю.

– А зачем вам нужно знать? – спросил Элан.

– Да, видите ли, вы пробудили во мне интерес… И это не чисто академический интерес. Как вы сами сказали, от

дав свои деньги, еще не изменишь устройства мира. Мне бы хотелось услышать и другие идеи.

Элан поглядел на Дэнни, потом на Джулиуса. Те пожали плечами, и Элан снова обернулся к Генри.

– Позвольте нам подумать.

– Разумеется, – сказал Генри. – Загляните ко мне домой сегодня вечером… или завтра… словом, когда хотите, и сообщите о вашем решении.

Луиза ждала Джулиуса у дверей аудитории. Она с вызовом поглядела на отца. Он улыбнулся и ушел к себе в кабинет, а она присоединилась к троим студентам, и они зашагали в противоположном направлении.

– Твой отец, по-видимому, кое-что знает, – сказал Дэнни.

– Я не говорила ему, – сказала Луиза, опустив глаза.

– Нет-нет, – сказал Элан. – Он, должно быть, сам начал догадываться.

– Каким это образом? – спросил Джулиус.

– По некоторым нашим высказываниям, ну, и потом… мы ведь перестали принимать участие в дискуссиях.

– Да, это было глупо с нашей стороны.

– По счастью, – сказал Элан, – догадывается только профессор, а я не думаю, чтобы он стал что-либо предпринимать.

– Ну и как же – посвятим мы его? – спросил Дэнни.

– Посвятим? – переспросила Луиза. – Ты что, рехнулся?

– Он ведь просит об этом, – сказал Джулиус.

– Он может рассказать Лафлину, – сказал Дэнни.

– Нет, – сказала Луиза, покачав головой, – не думаю.

Он не любит Лафлина. Но он будет пытаться отговорить нас.

– А может, это и не так плохо, – сказал Элан.

– Ты считаешь, что у нас ничего не выйдет? – спросил Дэнни.

– Нет, – сказал Элан, – я думаю, выйдет. Но я думаю также, что мы должны твердо знать, чего добиваемся, и спор с твоим отцом, Луиза, должен помочь нам укрепиться в нашем решении. Переубедить нас он не сможет, а если не сможет он, так, значит, не сможет и никто другой.

20

Генри всего на несколько минут заглянул к себе в кабинет и тут же направился домой на Брэттл-стрит. Выйдя на Гарвардскую площадь, он увидел Луизу и ее приятелей: они стояли у газетного киоска в центре площади и о чем-то совещались, лица их были серьезны, а поток пешеходов, лившийся из подземного перехода, обтекал их со всех сторон.

Генри пересек улицу, петляя между медленно движущимися автомобилями, и не спеша зашагал по противоположной стороне. Он пытался представить себе, что они там говорят, решая, посвящать его в свой план или нет, какие аргументы приводятся за и против. Но, думая о том, что ему придется выслушать их решение, он оставался на удивление спокоен и невозмутим, словно ему было не так уж важно, доверятся они ему или нет. Если не доверятся, думал он, это грозит тем, что их могут арестовать или, еще того хуже, они сами подорвутся на какой-нибудь самодельной бомбе. Эта мысль пробудила в нем тревогу за дочь, но еще мучительнее было представить ее себе совсем одинокой и несчастной.

Возможность другого решения – решения открыть ему свои планы – пробудила в нем иные опасения, порожденные неуверенностью в себе. Если они замышляют, как он подозревал, убить президента или государственного секретаря, он должен будет найти слова, подкрепленные логикой, ибо только логика могла воздействовать на их умы; найти такие слова, которые могли бы убедить их в том, в чем был убежден он сам: подобная акция отвратительна и бесполезна.

Ленин, вспомнилось ему, в своих сочинениях выступал против террора. Но согласятся ли они с Лениным? Едва задав себе этот вопрос, он уже знал их ответ: Ленин писал пятьдесят лет назад, положение вещей было тогда иным. Теперь революционеры прибегают к террористическим действиям, это стало заурядным явлением. В конце концов, и Вьетконг…

Он может сказать им: а Кеннеди? Вспомните возмущение, охватившее поголовно всех при известии о его убийстве. И они ответят, что, конечно, убийство, не приносящее политического результата, не может не вызывать возмущения, но убийство, которое совершат они, будет актом большого политического значения, и все, кто стремится разрушить капиталистическую систему, признают его правильным.

Проходя мимо дома одного из своих друзей и коллег, Генри хотел было зайти к нему и попросить совета, но передумал. Он знал наперед, что скажет этот ученый муж: если профессору не удастся переубедить их, тогда он должен либо предостеречь президента, либо обратиться в полицию. Но Генри понимал, что этого он никогда не сделает, он не вправе доносить на них. Более того, он был убежден и в том, что полиция не вправе их арестовать; ведь он сам тоже искал выход из тупика, и если насилие претило ему, так, быть может, причиной тому был только страх.

И когда в тот же день, ближе к вечеру, трое студентов пришли к нему, он все еще продолжал пребывать в этом состоянии неуверенности и сомнений. Вместе со своими приятелями пришла и Луиза: она следом за ними вошла в его кабинет – вошла, словно чужая, посторонняя в этом доме.

Профессор сел за письменный стол, Элан и Дэнни – в кресла, а Джулиус и Луиза расположились на полу на ковре.

– Итак? – спросил Генри, окидывая взглядом собравшихся.

– Мы решили, – сказал Элан, – что следует открыть вам все.

– Прекрасно, – сказал Генри.

– Это не должно вам льстить, – сказал Элан. – Мы просто хотим еще раз увериться в своей правоте и думаем, что вы нам в этом поможете.

– Так, понимаю, – сказал Генри. – Это действительно не слишком лестно.

Луиза сделала нетерпеливый жест и скривила губы, но ничего не сказала.

Элан поглядел на Дэнни. Дэнни кивнул. Тогда Элан поглядел на Джулиуса, но взгляд мексиканца был устремлен на профессора, и Элан тоже перевел взгляд на профессора и сказал:

– Мы намерены начать в Америке революцию и с этой целью решили совершить убийство, имеющее важное политическое значение.

– Я так и предполагал, – сказал Генри. – И кого вы убьете?

Снова Элан поглядел на своих друзей. Дэнни поймал его взгляд и сказал:

– Сенатора Лафлина.

– Лафлина?

– Да, – сказал Элан.

– Вы что – шутите?

– Отнюдь нет.

– Но Лафлин же совершенно незначительная фигура. Он ничтожество.

Элан, казалось, смешался, но постарался скрыть свое смущение и ответил не без сарказма:

– Ну, не такое уж он ничтожество, если вспомнить Вьетнам.

– Разумеется, он ничтожество, – сказал Генри. – Он просто говорит то, что, как ему кажется, говорят другие, только он неповоротлив и не поспевает уловить перемену.

– Мы знаем, что он ваш друг, – сказал Дэнни.

– В данном случае это не имеет никакого значения, – сказал Генри. – Если завтра Лафлин погибнет в авиационной катастрофе, мне, право же, наплевать.

Генри почувствовал, что Луиза смотрит на него в упор.

– В таком случае, – медленно произнесла она, – почему же тебе будет не наплевать, если мы его убьем?

– Мне будет не наплевать из-за тебя, из-за того, что может произойти с вами… со всеми вами, – сказал Генри. – Вам это не сойдет с рук.

– Сойдет, – сказал Дэнни, – если это будет Лафлин.

Потому-то мы и остановили свой выбор на нем. Понимаете, Луиза… Я хотел сказать…

– Лафлина предложила я, – сказала Луиза. – Потому что я через Бенни или Джин смогу установить, где и когда он должен быть.

– А потом они это припомнят, и тебя притянут к ответу.

– Маловероятно, – насмешливо сказала Луиза. – Ведь, как-никак, я – твоя дочь.

Генри хотел что-то возразить, но удержался, пожал плечами и промолчал.

– Вы понимаете, – торжественно начал Джулиус, словно актер, читающий роль, – Лафлин достаточно хорошо известен, и все знают, за что он ратует, но вместе с тем он не такая уж важная птица, чтобы дюжина шпиков всегда вилась вокруг него.

– Мы можем это осуществить, – сказал Элан. – Мы втроем… и Луиза.

– А потом? На что вы направите свою деятельность потом? – спросил Генри.

– Потом надо будет переходить к вербовке и созданию организации, после чего мы снова нанесем удар – уже более широким фронтом.

– Надо начать с чего-то, хотя бы с этого убийства, – сказал Дэнни, – чтобы показать, что мы шутки шутить не собираемся… что мы твердо решили бороться до конца.

– Так, – сказал Гепри. – Понимаю. Я это вижу. Но почему непременно кого-то убивать? Почему не экспроприировать банк или не бросить бомбу в ракетный центр. Или еще что-нибудь в этом роде?

– Именно потому, что вы это предложили, – сказал Элан, вперив горящий взгляд в Генри. – Потому что все это хотя и крайние меры, но они не выходят за рамки. Они не нарушают табу, наложенного на лишение человека жизни, табу, которое является сильнейшим оружием в руках правящей клики, ибо только она с помощью своей полиция и армии и может нарушить табу, используя насилие против народа. Они применяют насилие и боятся только одного: как бы народ в свою очередь не применил его к ним. Ибо стоит только схватке начаться, чем она кончится, никому знать не дано, и это они понимают.

Генри пожал плечами.

– Возможно, вы правы, – сказал он.

– Да, мы правы, я в этом убежден, – сказал Дэнни.

– А вы, Джулиус? – спросил Генри. – Вы разделяете уверенность Дэнни?

– Безусловно, – сказал Джулиус.

– А ты, Луиза? – спросил Генри и поглядел на дочь.

– Да, – сказала она. – Мы правы.

– Ну что ж, – сказал Генри, – я сдаюсь. Иными словами, я признаю, что не смог вас переубедить. Я ненавижу всякое насилие вообще, а когда речь идет об убийстве, то оно вызывает во мне даже физическое отвращение, но, вероятно, если быть честным с самим собой, придется признать, что это чувство может проистекать из моей принадлежности к определенному классу. А быть может, также в этом повинен мой возраст. Будь я моложе, возможно, я бы присоединился к вам. Впрочем, не знаю, не знаю.