Текст книги "Дочь профессора"

Автор книги: Пирс Пол Рид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

7

Два дня, проведенные ими в Айове, оказались все же менее тягостными, чем три недели в Массачусетсе. Лилиан встречала их в аэропорту. «Хэлло», – сказала она Джесону. Лицо ее было непроницаемо. Встреча с Генри произошла вечером, когда профессор вернулся с семинара. Едва взглянув на Джесона, он тут же перевел глаза на дочь – поглядел на нее как на сумасшедшую, и Луиза расплакалась.

А Джесон Джонс даже не догадывался о том, почему Луиза плачет; сам он приложил все усилия, какие только мог, чтобы выглядеть как можно лучше. Он выбрился тщательнее, чем обычно, и рубашка на нем была почти совсем чистая. Правда, кеды на ногах у него были дырявые, но отнюдь не настолько грязные, чтобы наследить на ратлиджском ковре.

Впрочем, Генри и Луиза быстро сумели овладеть собой. Профессор предложил молодым людям выпить, и они вежливо согласились. Но затем Генри тут же заговорил о преимуществах длительных помолвок, предшествующих свадьбе, и Луиза сразу поняла, куда он клонит.

– А вы с мамой долго были помолвлены, папа? – спросила она.

– Мы? Не помню. Нет, не долго. Но у нас все было по-другому.

Луиза насупилась, помрачнела и направилась на кухню к матери.

– Как долго вы с отцом были помолвлены? – спросила она Лилиан.

– Около трех недель.

– Я так и думала.

Лаура проскользнула на кухню следом за Луизой.

– Послушай, Луиза, – сказала она. – Он мне нравится. Он чудной.

– Вот-вот, в самую точку, – сказала Лилиан.

– Мама, перестань, – сказала Луиза. – Я люблю его.

– Ничего, не расстраивайся, – сказала Лилиан. – Мне он очень нравится. Похож на нечесаного пуделя. А насчет Генри не тревожься. Он переживет.

– Надеюсь.

– Вы оба еще щенки.

– Мне уже девятнадцать. Это не так мало в наши дни.

– В наши дни – да. Пожалуй, это верно. – Лилиан принялась готовить соус. – Ты уверена, что любишь его?

– О да, мама, да. Люблю.

– И он любит тебя?

Мгновенное колебание.

– Да… Я уверена, что любит.

Лилиан ничего не сказала: она продолжала растирать в салатнице горчицу с оливковым маслом, уксусом и солью.

– Он выправится, – сказала Луиза.

– А что он собирается делать?

– Прежде всего ему надо закончить учебу в Калифорнии. Пока что мы вернемся туда и будем жить там.

– А в армию его не призовут?

– Да, вот еще это. Но пока не призвали. Может, и не призовут.

Они вернулись в гостиную: там Генри показывал Дже-сону свою коллекцию картин. Напряженное выражение лица Генри стало еще более напряженным, когда в гостиную вошла его дочь – очаровательная даже в этом ужасном костюме хиппи. Генри поглядел на жену: ее лицо было бесстрастно, но, поймав его взгляд, она едва заметно улыбнулась.

После обеда Луиза и Лилиан принялись составлять небольшой список гостей, которых предполагалось пригласить на свадьбу, – дедушек и бабушек с обеих сторон и самых близких друзей.

– А Лафлинов пригласим? – спросила Лилиан.

– Нет, – сказала Луиза, поглядев на Джесона, который сидел в стороне и явно чувствовал себя не в своей тарелке. – Стоит ли тащить их всех сюда из Вашингтона?

Обсуждая предстоящую свадьбу, Луиза невольно оживилась, однако присутствие Джесона, который слонялся по комнате и не знал куда себя девать, стесняло ее. Лилиан, заметив это, вышла на минуту и тут же возвратилась и села, а еще через нескользко минут в комнату вошла Лаура. Она подсела к Джесону и спросила, играет ли он в крибидж.

– Да, – сказал он. – Приходилось.

– Хотите сыграем?

– Идет.

Так пятнадцатилетняя Лаура села играть в крибидж с будущим мужем своей сестры и обыграла его.

Но хотя игра в крибидж и помогала им управиться с Джесоном в последующие три недели, Луиза все же видела, что он внутренне весь кипит: его бесило все – ее родители, их дом, друзья, разговоры. Генри тоже был, казалось, взвинчен до предела, хотя и проводил большую часть времени в университете. В те немногие часы, когда он, вернувшись из университета и еще не успев куда-нибудь уйти, находился дома, он был неизменно вежлив с Джесоном, и как бы по обоюдному молчаливому соглашению оба старались избегать в разговоре опасных тем, включая предстоящую свадьбу. А стоило кому-нибудь невзначай хотя бы косвенно затронуть эту тему, как все объединенными усилиями стремились направить разговор в другое русло. Генри и Джесон ни разу не поговорили друг с другом, как мужчина с мужчиной, – они предпочитали не заглядывать в будущее и не обсуждать никаких вопросов.

Генри удалось сохранить спокойствие до конца, и, когда настал решающий день, он все так же невозмутимо облачился в подобающий случаю костюм. Он улыбнулся дочери, появившейся на площадке лестницы в подвенечном платье и с модной прической, отчего красота ее понесла некоторый урон. Небольшая группа родственников и друзей устремилась следом за Генри, который, взяв дочь за руку, повел ее в гостиную, где навстречу им шагнул Джесон – вымытый, выбритый, причесанный, в коричневом костюме, после чего судья сочетал их законным браком. Родители, родственники и друзья невесты принесли новобрачным свои поздравления. Со стороны жениха на свадьбе не присутствовало ни единого человека.

Генри Ратлидж, отец невесты и хозяин дома, радушно принимал гостей. Лицо его застыло как маска, когда он слушал тихий голос Луизы, дающей торжественную и нерушимую во веки веков клятву, но потом оно снова приняло любезное выражение. И лишь когда гости стали разъезжаться и Лилиан поднялась наверх, чтобы помочь дочери переодеться, и по дороге заглянула в спальню, она увидела, что Генри стоит, прислонившись к комоду, и плачет, закрыв лицо руками.

– Милый… – пробормотала Лилиан.

– Прошу тебя… пожалуйста, не называй меня так.

– Будь по-твоему. – Лилиан вздохнула.

8

Гости, как положено, помахали им вслед, когда Луиза и Джесон – мистер и миссис Джонс – отбыли во взятом на прокат автомобиле в направлении мыса Код. Предполагалось, что свой медовый месяц молодожены проведут в старом коттедже на берегу моря, любезно предоставленном им кем-то из друзей Ратлиджа.

Это была невеселая свадебная ночь, хуже не придумаешь. На дворе было холодно, и хотя дом отапливался, летняя мебель выглядела неуютно в такую ненастную погоду.

Всю дорогу в машине Джесон молчал, а войдя в дом, плюхнулся в плетеное кресло и заявил: – Я хочу есть.

Луиза достала из холодильника страсбургский пирог и бутылку шампанского, оставленные для них с поздравительной карточкой хозяевами дома. Джесон поглядел на эти деликатесы, когда она поставила их перед ним на стол вместе с кусочками ржаного хлеба и маслом. – Я не могу есть это дерьмо, – сказал он.

Луиза молчала. В доме больше ничего не было. Она села на стул по другую сторону стола.

– Какая куча дерьма, какая куча вонючего дерьма, – сказал Джесон, имея в виду уже отнюдь не то, что стояло перед ним на столе.

– Все эти тупицы, эти ублюдки…

Луиза молчала.

– И эта твоя дерьмовая семейка…

– Я знаю, знаю, – сказала она, вся дрожа в своем красивом, легком платье. – Прости.

– Вот теперь, – сказал он, – теперь я понял, что значит быть негром. И уж, во всяком случае, я совершенно точно знаю, что значит быть метисом.

– Послушай, но я же в этом не виновата, – сказала Луиза, слегка повысив голос.

– Нет, разумеется, ты в этом не виновата, – сказал Джесон с подчеркнутой иронией. – Если, конечно, не считать тебя членом этого дерьмового семейства.

– Твоя семья тоже не бог весть что.

– Но по крайней мере они не обращались с тобой, как с последним подонком.

– Это твоя фантазия.

– Черта с два.

– Тебе просто хочется видеть их такими. – Теперь уже Луиза рассердилась, к тому же она очень устала. – Ты сам

захотел, чтобы мы поженились здесь. Я бы с удовольствием зарегистрировала наш брак в любой старой городской ра

туше. Тебя самого сюда тянуло, тебе хотелось приобщиться к восточному образу жизни.

– Да, – сказал Джесон с горечью, – да, меня это заедало… Да, правда…

И тут Луиза в сердцах – а может быть, затем, чтобы не слушать его больше, – схватила бутылку шампанского и пошла на пляж. Было холодно и совсем темно, но она дошла до самой воды. Глядя на белеющие во мраке гребни волн, она ощупью сорвала с пробки проволочную сетку и фольгу. Пробка взлетела вверх и упала в море. Луиза закинула голову и стала пить из горлышка. Потом она опустила бутылку и заплакала. Она пробыла на пляже около часа, пока не вымокла вся до нитки и не окоченела. Возвратившись в коттедж, она увидела, что Джесон, сбросив на пол костюм, спит на постели.

9

Пробыв на мысе Код два дня, они вернулись в Калифорнию, не заезжая к родителям Луизы, и поселились в горах над Беркли в маленьком домике, который сняла Луиза. Денег ей теперь, по-видимому, отпускалось больше: во всяком случае, их вполне хватало на оплату квартиры, еду, на содержание машины и марихуану. Луизе мечталось, что они начнут все сначала и будет как прежде, а этот неприятный эпизод – поездка на Восток и даже самая свадьба – будет забыт. Они по-прежнему беседовали и предавались любви, но той умиротворенности, которую порой обретал Джесон в дни, предшествовавшие их женитьбе, уже не было и в помине. А мысли его становились все более сложными и запутанными.

Луиза старалась не придавать этому значения. Ей нравилось хозяйничать в своем домике, в саду и особенно на кухне, где она могла дать больше воли воображению, приготавливая различные блюда, совершенно не осуществимые на единственной газовой горелке Джесона Джонса. Обстановки в домике не было, но стены в комнатах были чисто выбелены, и Луиза перетащила сюда матрац, плакаты и фигурку пляшущего Шивы. Потом она купила кое-какую необходимую мебель, матрац положили на кровать, покрыли пледами и поставили в комнатах цветы.

Луизе казалось, что ей удалось создать очень приятный домашний очаг, хотя она не могла не согласиться с Джесоном, когда он сказал, что в этом доме утрачена та особая атмосфера, которая была в его красностенной комнате. А в июне в их домик пришла повестка из мобилизационного пункта в Айове, переправленная сюда отцом Джесона. Джесон побледнел, он был испуган. – К черту, – сказал он, – не дамся я им. Луиза увидела, что он дрожит. Она подошла, прижалась к нему, поцеловала его, шепнула ему на ухо, что они могут уехать в Канаду или в Европу или она родит ребенка, но это не вывело его из оцепенения. А когда неделю спустя она сообщила ему, что похоже у нее и вправду будет ребенок, еще более неприятная гримаса исказила его лицо.

– Ненавижу все это! – сказал он. – Ненавижу… – И взмахом руки он дал понять, что имеет в виду все то, что именуется домашним очагом.

– Но ты же хочешь ребенка, ведь правда? – спросила Луиза. – И тогда тебя не призовут.

– Кто это, черт подери, хочет ребенка? – закричал он на нее. – Сначала он высосет все соки из тебя, а затем явится на свет божий и изгадит жизнь мне. Нет, я этого не хочу. Мне он не нужен. Мне вообще никто не нужен… – И он выбежал из дому, взял «фольксваген» и уехал, оставив Луизу одну, с ее обедом, над которым она так долго трудилась в этот вечер.

10

Когда Джесон не приходил ночевать домой, а время от времени с ним это случалось, Луиза знала, что он ночует у Нэда Рэмптона – единственного, по-видимому, человека, на которого не распространялась его мизантропия. Луиза никогда не спрашивала у Джесона, где он пропадал – она и так это знала. Она знала также, что беседы с другом успокаивают его, так как ей случалось иногда бывать в Сан-Франциско и наблюдать их вдвоем. Стоило Джесону переступить порог нэдовской конуры, и напряжение его ослабевало. А затем начинались долгие неторопливые беседы двух друзей, и они затягивались так далеко за полночь, что у Луизы слипались глаза. Зато потом, когда они, возвращаясь домой, ехали по мосту через Залив, Джесон хотя бы удостаивал ее разговора.

– Уж эта чертова страна, – говорил он. – Уж эта наша дерьмовая Америка. Родись я где-нибудь в другой стране, до чего было бы хорошо, до чего хорошо!

– Да, – говорила Луиза. – Мне кажется, ты прав.

– Нэд считает, что нам надо податься в Мексику. Ведь как живут там индейцы?.. Сидят себе, жуют алоэ. Никаких войн. Никакой собственности. Они живут прекрасно и возвышенно от колыбели до могилы.

И кончилось тем, что они действительно покинули Беркли, хотя и не для того, чтобы переселиться в Мексику.

По-видимому, сам Нэд Рэмптон был нужнее Джесону всякой Мексики, куда тот его посылал, потому что однажды после очередной отлучки из дома на всю ночь Джесон заявил Луизе, что с Беркли покончено и они переезжают к Нэду в Сан-Франциско.

– Нет, – сказала Луиза. – Нет, Джесон. Это невозможно! – Она была в ужасе – приятель мужа вызывал в ней глубокую неприязнь, хотя она и не решалась открыто в этом признаться.

– Какого черта, почему невозможно? Мне надоело таскаться туда-сюда, а именно сейчас мне нужен Нэд, он мне просто необходим.

– Но как же так, – сказала Луиза, – ведь этот чердак – одна большая комната. У нас с тобой не будет даже своего угла.

– Мы поставим перегородку.

– А не может он переехать сюда? У нас хотя бы есть вторая комната.

– Нет, он не станет переселяться в Беркли. Да черт побери, Луиза, это же не он нуждается во мне, а я в нем.

– Нет, – сказала Луиза. – Я не поеду туда и все.

Я останусь здесь. Я здесь цветы посадила и все так хорошо устроила.

Джесон пожал плечами.

– Ну что ж, – сказал он, – твое дело. Оставайся, если хочешь, а я уезжаю.

И как ни сильна была неприязнь Луизы к Нэду Рэмптону, все же в ее собственных глазах это было чем-то незначительным по сравнению с ее любовью к Джесону Джонсу. К тому же Луиза не могла не признаться себе, что душевное состояние ее мужа стало вызывать в ней тревогу, и потому, увидев, что он тверд в своем намерении, она в конце концов согласилась переехать вместе с ним.

Чердак Нэда в Сан-Франциско имел в длину сорок ярдов; пол, потолок, стены – все было бетонное. Помещался он на пятом этаже торгового здания, все нижние этажи которого были заняты под товарные склады. В глубине чердака, как раз напротив входной двери, в одном углу нахедился души раковина, в другом углу – газовая плита и мойка. Уборная была этажом ниже. Нэд перетащил свою постель подальше от входа – в ту часть помещения, где находилась плита, чтобы хоть как-то отделиться от Джесона и Луизы, и воздвиг между их постелью и своей перегородку из чемоданов и картонной тары не выше человеческого роста.

– Я не стану заглядывать за нее, – заверил он Луизу, и первые несколько дней их совместного проживания оставался верен своему слову и даже отводил глаза, когда она шла по старому вытертому ковру через весь чердак в душ. Вечерами, возвратившись из колледжа, она сидела в своем углу у входа и читала, а Нэд и Джесон, понизив голос, разговаривали по душам. Луиза не проявляла интереса к их беседам, и это раздражало Джесона. Он сообщил ей об этом, ибо основное жизненное правило, установленное Нэдом, заключалось в том, что говорить нужно все, без обиняков, дабы ничто не разъедало человека изнутри.

Луиза ответила, открыто и чистосердечно, что ее эти беседы действительно не интересуют, что новая жизненная философия ей ни к чему, и, может быть, конечно, Америка и прогнила насквозь, но она сама – нет.

– Вот именно, что и ты, – сказал Джесон. – Мы все прогнили насквозь. Нас разложила эта система.

– Если только, – сказал Нэд, устремив тяжелый взгляд на своего ученика и последователя, – если только мы не вырвемся из оков собственного «я». Тогда мы освободимся от самих себя и от нашего окружения – от Америки. Мы сдерем с себя коросту и выдавим гной.

– Именно так, – сказал Джесон, – именно так. Если только… – И он стукнул кулаком по ладони. Луиза пожала плечами.

Нэд поставил диагноз духовной болезни Джесона: разлагающееся общество навязало Джесону свое собственное толкование его личности, которое никак не отражает его истинного «я». Вот почему он так несчастен, вот откуда этот разлад с самим собой.

Луиза предложила несколько иной вариант:

– Может быть, ты чувствовал бы себя лучше, если бы поменьше копался в самом себе?

– Но послушай, Луиза, – сказал Нэд, – у нас же нет ничего, кроме самих себя, это все, что мы имеем.

Для излечения от недуга Нэд предложил Джесону на первых порах начать с умеренных доз наркотика, именуемого ЛСД, который поможет ему освободить свое истинное «я» от навязанных ему искусственных представлений. Джесон глотнул слюну и сжал кулаки.

– Это то же, что марихуана, – сказал Нэд, – только более действенно. Обратись ты к нему раньше, так никогда не довел бы себя до такого состояния.

– Идет, – сказал Джесон.

– А ты что скажешь, Луиза?

Луиза пожала плечами.

– Я не знаю. Надеюсь, что ему хотя бы не станет плохо и он не выбросится из окна.

– Не выбросится, – сказал Нэд, – ведь мы с тобой будем здесь.

– Конечно.

– Или, может быть, ты хочешь попробовать вместе с ним?

– Ну нет. – Луиза покачала головой.

В четыре часа пополудни Джесон проглотил свой сахарный комочек. Его начала бить дрожь, но Луиза взяла его за руку, и он понемногу утих. Глаза у него остекленели, а на лице появилось то выражение надменного покоя, которое когда-то так привлекло к нему Луизу. Потом он встал и начал расхаживать по чердаку, веселый, спокойный и счастливый, как дитя. Минут тридцать он забавлялся, гремя дверной ручкой, потом подошел к книжной полке и стал перебирать пальцами корешки книг, словно клавиши рояля. Когда стемнело, он подошел к окну и поглядел на полосу Залива, видную в просвете между крыш, – на мерцающие там, на другом берегу, огни.

– Поглядите, – сказал он. – Поглядите на эти огоньки.

– Да, Джесон, это очень красивые огоньки, – сказал Нэд.

Луизе стало скучно.

Джесон заметил это и подошел к ней,

– А ты, – сказал он, – ты меня не любишь.

– Что ты, Джесон, милый, я люблю тебя.

– Не называй меня милым.

– Она любит тебя, Джесон. Она очень любит тебя, – сказал Нэд. – Она любит тебя больше всего на свете.

Джесон отвернулся от них. Луиза с благодарностью поглядела на Нэда.

– У меня припасено кое-что и для нас с тобой, – сказал Нэд с улыбкой, вытаскивая из кармана кисет. – Настоящий мексиканский, экстракласс.

Они уселись на кровати Нэда, свернули сигаретки и до глубокой ночи курили марихуану, уносясь в своем ночном бдении в далекое неведомое путешествие по следам своего отчуждающегося «я». Но даже в состоянии этого одурманивающего безмятежного полузабытья Луиза не могла освободиться от чувства раздражения, вызываемого тем, что взгляд Нэда с тупым упорством шарил по ее телу.

11

Ночь прошла. Джесон вернулся к нормальному состоянию, клятвенно утверждая, что первая проба прошла очень успешно, что это здорово, это освобождение, однако внешне он оставался таким же угрюмым, как всегда. За этим последовали новые бесконечные беседы с Нэдом, и в конце недели Джесон, подойдя к Луизе, которая лежала на постели и ждала его, предложил ей провести эту ночь с Нэдом.

Луиза нахмурилась – совсем чуть-чуть, – стараясь подавить в себе мгновенно вспыхнувшее чувство отвращения: какая-то внутренняя скованность мешала ей теперь свободно объясняться с мужем.

– Но я не хочу, Джесон, – медленно проговорила она, понизив голос, понимая, что Нэд может слышать их разговор, находясь по ту сторону чемоданной баррикады.

– Я считаю, – сказал Джесон, – я считаю, что ты должна.

– Я же тебялюблю, – сказала Луиза.

– Послушай, – сказал он, и странно напряженное лицо его приняло такое выражение, словно на зубы ему попал песок, – ты должна сбросить эту петлю с шеи и преодолеть всю эту муть – это самое «ты-я». Это очень, очень гадко… – Он помолчал. – Мы все – часть одного… одного большого нечто… И надо легко, спокойно, бездумно сливаться с ним. Ты любишь меня. Так. Это хорошо. Но этого недостаточно. Ты должна любить и других людей, и вот здесь Нэд, и он хочет тебя. Ты знаешь, что он хочет тебя.

Он страдает,потому что он хочет тебя, как же ты можешь отказыватьему?

– Джесон, – спокойно, решительно проговорила Луиза. – Джесон, я ношу твоего ребенка.

Его жесткий напряженный взгляд стал мрачен.

– Моего ребенка!Это не мой ребенок, Луиза, потому что у меня нет ничего моего. Я давно покончил с этим примитивным бредом собственничества. Это мерзко, Луиза. Все зло отсюда, от этого уродливого… чувства собственности… чувства обладателя. Это породило истребление индейцев. Это породило Вьетнам. Хватать, держать, иметь. Если ты чем-то обладаешь, отдай это. А у тебя есть, что отдать. У тебя есть тело. Ты отдала его мне. Теперь позволь Нэду обладать им какое-то время. Ты должна это сделать, должна…

Последние слова он произнес, глядя ей прямо в глаза; взгляд его был странен.

– Я не знаю… я просто не могу, Джесон, – пробормотала Луиза.

– Тогда убирайся отсюда, – сказал он, – потому что я не могу выносить… всех вас больше… тебя… всех, кто не может освободиться от этого уродства, от этой отравы…

Луиза молчала; она отодвинулась от Джесона и лежала на самом краю матраца, почти на полу, не глядя на мужа.

– Ну, вставай, – сказал он. – Ступай отсюда. Убирайся вон. Убирайся туда, откуда пришла.

Она встала в одной ночной рубашке.

– Возвращайся к своим папочке и мамочке, к их картинам и книжкам, ко всей этой муре.

Луиза отступила от него к перегородке. Остановившимся взглядом, она смотрела на чемодан – нужно его упаковать… Перед глазами у нее встал их опустевший домик, аэропорт, самолеты, лица отца и матери, лицо Джесона, который с этой минуты станет для нее лишь воспоминанием. Она хотела было что-то сказать, но увидела странно отрешенное лицо Джесона и поняла, что он уже далек от нее, что, поглощенный своей думой, он глубоко ушел в себя, и не произнесла ни слова; она отвернулась от него, вышла из-за перегородки и прошла в другой конец чердака.

Нэд лежал на постели с книгой в руках. Когда Луиза приблизилась к нему, он поднял на нее глаза.

– Ну вот, правильно, – сказал он, – вот правильно. – Он взял ее за руку, и она, вся похолодев, чувствуя, как у нее кружится голова и тошнота подступает к горлу, стала на колени возле него на постель.

– У тебя сейчас зимняя спячка, – прошептал он, касаясь ее рукой, – но придет весна, в тебе забродят соки, а летом, увидишь, как ты расцветешь.

Он раздел ее, и ей показалось, что его чужой запах упорно, неотвратимо обволакивает все ее тело и ей нечем дышать. Его дыхание стало громким, и Джесон не мог не слышать, как оно участилось и как она вскрикнула в первую секунду. Но потом она лежала совсем тихо и желала только одного: чтобы Нэд был так же тих – ради Джесона.