Текст книги "Дочь профессора"

Автор книги: Пирс Пол Рид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

2

Комната, в которой они сидели втроем – отец, мать и дочь, – неторопливо потягивая напитки, была совсем недавно отделана заново и элегантно обставлена, но о том, что профессор не только очень известен, но и богат, говорили в первую очередь висевшие на стенах картины. Помимо рисунка Тулуз-Лотрека, здесь было полотно Ротко, небольшая картина Тобей, этюд в розовых тонах Ренуара и акварель Писсарро. И в глубине гостиной – жемчужина этой небольшой коллекции: «Женщина в ванне» кисти Боннара. Именно для того, чтобы создать нужный фон этой картине и была выбрана светло бежевая краска для стен; с Ротко этот цвет гармонировал не столь удачно. По обе стороны камина стояли невысокие, встроенные в стену книжные полки, с которых глядели не обычные корешки ученой библиотеки профессора, а старый пергамент, поблекшая кожа и золотое тиснение собрания настоящего библиофила. Сверху на этих полках, а также в разных других местах гостиной находилось несколько красивых, редких и ценных предметов: египетский саркофаг пятого века до нашей эры, в котором некогда покоилась мумия ребенка; инкрустированный ятаган, который мог бы принадлежать Саладину; серебряные с позолотой и гравировкой часы, примерно восемнадцати дюймов в высоту, работы парижского мастера, жившего в годы правления Людовика XV.

Бюро Лилиан относилось к той же эпохе, что и часы; сейчас крышка была откинута, и на доске в некотором беспорядке лежали бумаги. На полочке бюро стояли две фотографии в серебряных рамках: одна из них запечатлела Генри в молодости (банальный портрет подающего надежды молодого человека), на другой можно было лицезреть все семейство три года назад, когда Лауре было девять лет, а тринадцатилетняя Луиза походила на сорванца мальчишку. На фотографии все они казались счастливыми – более счастливыми, чем теперь, – впрочем, тогда они ведь знали, что глаз объектива вот-вот откроется и увековечит их, в то время как теперь никто за ними не наблюдал.

Минут через двадцать Лилиан направилась в кухню приготовить ужин, Луиза поднялась к себе в спальню, а Генри прошел через холл в свой кабинет.

Кабинет был вполовину меньше гостиной и имел более строгий вид; здесь не было ни старинных переплетов, ни пергаментов, и бумаги не были разбросаны на столе с элегантной небрежностью, а лежали стопками в суровом порядке. Тем не менее здесь тоже имелся уютный маленький камин, два кожаных кресла с медными гвоздиками и небольшая картина Брака на свободной от книг стене, выкрашенной в коричневый цвет того оттенка, который выгодно усиливал эффект от сочных зеленых и желтых тонов этого произведения искусства.

Генри Ратлидж взял книгу и сел, пользуясь возможностью за полчаса до ужина ознакомиться с только что изданным трудом по интересующему его предмету. Прежде чем приняться за чтение, он скользнул глазами по книжным полкам, где стояли его собственные труды: «Теория и агитация» и «Немецкая традиция в политической мысли Америки». Эту последнюю книгу ни один студент Гарварда или любого другого университета не позволил бы себе просматривать так бегло, как профессор Ратлидж намеревался просмотреть книгу, которую он держал в руках. Впрочем, надо сказать, что мало кто из профессоров политической теории, имеющих кафедру, с такой же добросовестностью, как Генри Ратлидж, следил за развитием ученой мысли в своей области. Взгляд профессора, покинув полки, задержался на мгновение на небольшой стопке отпечатанных на машинке листков, лежавших на обтянутой кожей доске его стола, – на своем незаконченном труде, и вернулся к книге, которая была у него в руках. Почитав несколько минут, он отпил первый глоток третьего мартини.

В комнате Луизы, где она сидела, наскоро перелистывая роман, который лег в основу только что просмотренного ею фильма, на стене висела подписная литография Шагала, а для Луизы это были просто какая-то женщина и птица, неотступно следившие за ней глазами во время всех детских болезней, перенесенных ею в этой комнате, совершенно так же, как для Лауры – а ей теперь уже исполнилось двенадцать лет – висевшая на лестнице картина Леже была просто намалеванным на холсте жутким чудищем в клетке, потому что сквозь переплетения кубистской конструкции на нее пялился одинокий глаз. В последнее время Лаура несколько примирилась с чудищем, во всяком случае, оно уже не казалось ей таким зловещим, однако и теперь она не имела представления о том, что недавно открыла для себя Луиза: чудище стоило что-то около сорока тысяч долларов. Впрочем, если бы это и стало ей известно, то, будучи безукоризненно воспитанна и совершенно неиспорченна, она бы не стала раздумывать над значением этого факта, ведь Ратлиджи, даже по американским масштабам, были людьми богатыми, причем богатство пришло в семью и со стороны мужа и со стороны жены, и повторялось это уже не одно поколение, в результате чего в семье утвердилась своеобразная пуританская философия, строго определявшая, что можно и чего нельзя делать с помощью денег. Луизе и Лауре не полагалось иметь ничего из ряда вон выходящего, чего не могли бы иметь другие дети их круга, а если принадлежавшие им вещи – особенно одежда – были лучшего качества и более элегантны, то сами девочки этого почти не замечали.

К половине восьмого Лилиан приготовила ужин для всей семьи. В последнюю минуту в кухню заглянула Луиза с предложением помочь. Мать иронически улыбнулась и велела ей пойти сказать отцу, что ужин готов. Дочь вышла в холл, а Лилиан достала из жаровни кусочек мяса, чтобы попробовать и еще раз убедиться: конечно же, это не заурядный бифштекс, а самое лучшее филе, лучше не бывает. Вошел профессор – он уже сменил пиджак на джемпер – и сел за стол; лицо его казалось более озабоченным, чем обычно.

– Нам нужно решить, что мы будем делать летом, – сказал он, принимая от Лилиан тарелку.

– Хочешь пива, или молока, или еще чего-нибудь? – спросила Лилиан.

– Пива, пожалуй. – Генри поднялся было со стула, но Луиза, опередив его, метнулась к холодильнику и достала бутылку легкого импортного пива. Она протянула ее отцу, пристально глядя на него исподлобья. Генри снова опустился на стул и откупорил бутылку.

– По правде говоря, мне совсем не хочется туда ехать, – сказала Лилиан. – Мы это уже проделывали десять лет назад, и тогда было интересно, но повторять все снова как-то нет охоты.

– Мы никогда не были в Эфиопии, – сказал Генри.

– Но мы были в Египте и в Серенгети и тому подобных местах. Там будет адское пекло в июле.

– Вовсе нет, в Эфиопии не будет пекла. Она на высокогорном плато.

– Ну так поезжай, – сказала Лилиан. – Поезжай и возьми с собой Лу, а я с Лаурой поеду в Виньярд. Она, так или иначе, еще не доросла до всей этой археологии. До нее это не дойдет.

Лилиан машинально принялась за еду – мысли ее были далеко. Она избегала смотреть мужу в глаза, и он поступал точно так же, но Луиза смотрела на них обоих, ее прямой пытливый взгляд перебегал с одного лица на другое, она затаила дыхание.

– Право же, мне кажется, ты должна поехать на этот конгресс, – сказал Генри.

– Должна, черт побери? – сказала Лилиан, глотая коктейль, который она только что подала на стол. – Мне совершенно незачем туда ехать, да и тебе, насколько я по нимаю, тоже. Несколько европейских ученых с туго набитыми карманами устроят попойку, чтобы отпраздновать свои великие успехи, вот и все.

– Мне будет приятно повидаться кое с кем из этих людей.

– И напрасно. Они просто льстят тебе, потому что ты – на самом верху всей этой кучи дерьма… Да вдобавок еще друг Билла. «Свободу культуре!» Подумать только!

– И к тому же это предлог, чтобы побывать в Париже.

– Ну а мне одного предлога мало. Мне нужна основательная причина. Генри промолчал.

– Но ведь можем поехать мы… – робко сказала Луиза, глядя на отца, и голос ее дрогнул от волнения.

Генри улыбнулся дочери.

– Я могу сказать одно, – продолжала Лилиан, – у нас есть очень славный домик на берегу моря в Мартас Виньярд, и – да будет благословенно лето! – туда съедутся наши добрые друзья из Вашингтона и Нью-Йорка.

– Да-да, – сказал Генри. – Конечно. Я просто подумал, что мы можем обойтись без этого хотя бы раз. Хотя бы на один месяц.

Лилиан пожала плечами и перевела разговор на другое. Беседа приняла общий характер, но тень задумчивости продолжала лежать на лицах. После ужина Генри вернулся к себе в кабинет, а Лилиан – в гостиную, к своей книге и сигаретам.

Луиза прошла следом за отцом под предлогом, что ей нужна для школы книга о Джефферсоне. Она села в кресло, а Генри принялся искать на полках что-нибудь подходящее к случаю. Откинувшись на спинку кресла, Луиза болтала ногами в белых чулках, покусывая нижнюю губу. – Папочка, – вымолвила она наконец, – но мы-то можем поехать, правда? Я хочу сказать – мы с тобой.

Профессор обернулся и поглядел на нее поверх очков.

– Ты думаешь, тебе будет интересно со мной вдвоем?

– Мне будет замечательно… Побывать в Париже, посмотреть на королевских львов в Аддис-Абебе.

– А ты не будешь скучать… без Лауры и Лилиан?

– Не буду, честное слово! – Она выпрямилась, выжидающе наклонилась вперед. – Обещаю тебе.

Это обещание, подкрепленное молящим взглядом, должно было заверить его еще и в том, что она не будет ему в тягость. Генри улыбнулся и снова обратился к полкам.

– А как насчет конференции? – спросил он. – Соберутся ведь одни старики профессора.

– Но ты же не старый.

– Большинство из них будет старше меня.

– Это еще неизвестно, может быть, среди них окажется какой-нибудь блестящий молодой человек, который поведет меня в «Фоли Бержер».

– В Европе не принято водить по кабаре девочек твоего возраста.

– А я буду говорить, что я старше…

Генри снова обернулся к ней.

– Никто тебе не поверит.

Луиза опустила глаза на свои едва наметившиеся груди.

– Ну что ж, тогда я останусь в отеле и буду смотреть телевизор: «J'aime Lucy» и «Monsieur le Batman» <sup>[9]9
  «Я люблю Люси» и «Мосье Батман» (франц.).


[Закрыть]</sup> .

Генри рассмеялся.

– Во Франции в отелях даже нет телевизоров.

– Тогда я поболтаю с портье. Словом, тебе не придется беспокоиться обо мне. Я не буду для тебя обузой.

– Конечно, нет. Я в этом уверен. – Генри обернулся и протянул Луизе книгу о Джефферсоне. – Во всяком случае, до тех пор, пока ты не соскучишься. И в конце концов это всего пять дней, после чего мы сможем отправиться в Афины, и в Каир, и в Аддис-Абебу.

Луиза приподнялась в кресле.

– Папа… Это будет восхитительно! Восхитительно. Я знаю, что это будет восхитительно. Я хочу сказать: я ведь многое узнаю,правда? Это же не то что просто поехать во Флориду или куда-нибудь еще.

– Да, мне кажется, тебе это будет полезно. Там должно быть несколько изумительных храмов. Совсем особая цивилизация – христианская и вместе с тем не такая, как на Западе. Со времен царицы Савской эти цивилизации развивались совершенно самостоятельно, иными путями, нежели европейские… Думаю, что нам с тобой обоим будет интересно поглядеть.

– О да! – воскликнула Луиза; она вскочила и обняла отца. – Скажи, что мы поедем, скажи, скажи! Генри улыбнулся.

– Ладно, едем, – сказал он.

– Ура! – закричала Луиза. Она выбежала из кабинета и бросилась в гостиную сообщить решение матери.

Генри сел за свой письменный стол. Тень сомнения снова на минуту легла на его лицо. Потом он взялся за свою рукопись.

3

Отец и дочь прибыли в Париж самолетом и с аэродрома Орли поехали прямо в отель на Рю де Сен-Пэр. Отель был небольшой, но роскошный, вестибюль пропах сигарами и дорогими духами. На портье была превосходно сшитая форма из синей саржи с бронзовыми ключами крест-накрест на отворотах. Родственные отношения только что прибывшей американской пары были портье известны, так как он успел посмотреть их паспорта, однако от него не укрылись затаенные ухмылки, появившиеся на лицах тех, кто увидел перед собой только красивого мужчину в летах, зарегистрировавшегося в отеле с хорошенькой девушкой.

Было уже одиннадцать часов, но ни Генри, ни Луиза не чувствовали усталости – ведь их тела еще продолжали жить в привычном для них времени, а в Кембридже сейчас было только пять часов, и поэтому они вышли из отеля и прошлись пешком по бульвару Сен-Жермен, а потом по набережной Сены, вдыхая прохладу и отдаваясь во власть легких приступов неясной ностальгии, когда какой-нибудь случайный запах будил случайное воспоминание из прежних путешествий за границу. Луиза была очень возбуждена; казалось, ей хочется побежать, раскинув руки, и она то устремлялась вперед, опережая отца, то возвращалась обратно; ей трудно было идти в ногу с ним. Генри же от нахлынувших на него воспоминаний сделался, наоборот, задумчив. Он едва заметно улыбался проносившимся в его голове мыслям.

– Мне ведь было десять лет, да, когда я последний раз была здесь? – спросила Луиза.

– Да, – сказал Генри, – как будто так.

– А Лауру укачало, я помню. – Она углубилась в воспоминания об этих давно прошедших каникулах. Потом спросила: – И мама тоже с тех пор здесь больше не бывала?

– Бывала. Мы были здесь два года назад.

– Она раньше всегда ездила с тобой вместе?

– Обычно да.

Они пересекли бульвар и уселись за столик в кафе «Флор». Уже пробило полночь, но в такой погожий вечер почти все столики на открытом воздухе были заняты. Генри заказал себе перно, а Луиза попросила citron presse <sup>[10]10
  Лимонный сок (франц.).


[Закрыть]</sup> . Акцент Генри выдавал в нем американца, однако его французская речь была столь безупречна, что произвела впечатление даже на хмурого официанта.

Луиза отхлебнула глоток и с непринужденностью истой американки откинулась на спинку стула; глаза ее были широко раскрыты – столько на нее нахлынуло разнообразных ощущений: чужой, зарубежный город, внезапная смена времени, ночное кафе на бульваре. Мимо шли прохожие: молодые и довольно небрежно одетые, и очень элегантные старики, и совсем оборванцы или одетые просто, по-домашнему, на чисто французский манер. Она поглядела на отца и улыбнулась: он-то был одет как надо и держался так непринужденно.

– Когда ты первый раз был в Париже, папа? – спросила она.

– Да, пожалуй, в твоем возрасте.

– А потом ты много раз здесь бывал?

– Нет, до войны не бывал.

– А во время войны?

– Приезжал сюда однажды, в отпуск.

– Представляю себе, наверное, это было восхитительно!

– И как же ты это представляешь? – Генри улыбнулся.

– Ну, рестораны, аккордеоны и всякие там шикарные француженки…

Генри рассмеялся.

– Это больше смахивает на Голливуд.

– А как было на самом деле?

– Мало еды. Много людей, оставшихся без крова.

Луиза кивнула.

– Понимаю.

– Попадались женщины с бритыми головами.

– Почему?

– Потому что они гуляли с немецкими солдатами.

– Правда? Неужели они это делали?

– Коллаборационистов нередко расстреливали.

– И тырасстреливал?

Генри улыбнулся.

– Нет. Я был избавлен от этого, я ведь служил в армии Соединенных Штатов.

Луиза потрясла в воздухе сжатым кулаком:

– Добрый старый девяносто третий!

– Вот именно.

– Это было очень страшно?

– Нет. Но довольно скучно.

– Ну а в сражениях?

– Мне не так уж много приходилось в них участвовать.

Лицо Луизы вдруг стало серьезно. Она поглядела на отца, желая удостовериться в том, что сейчас, как, в сущности, и всегда, она может спросить все, что ей заблагорассудится.

– А ты… ты убивал кого-нибудь сам?

Генри снова улыбнулся.

– Не голыми руками, конечно.

Лицо Луизы оставалось серьезным.

– Конечно. Но все-таки убивал?

Теперь уже и Генри стал серьезен.

– Вероятно, я несу ответственность за несколько смертей.

Некоторое время Луиза молчала; она пристально рассматривала свой бокал.

– Но ведь они были нацисты? – сказала она.

– Да, немецкие солдаты.

Когда они возвратились в отель, Луиза почувствовала усталость; хотя в Массачусетсе теперь только начинало смеркаться, но перелет через Атлантику если и не утомил ее физически, то оказался очень большой нагрузкой для нервной системы, и ее клонило ко сну.

Ее номер был рядом с номером отца. В коридоре Генри поцеловал ее, пожелав ей доброй ночи, и, пока она принимала ванну, уселся в кресло с еще одной книгой по своей специальности. Он пробежал глазами первую фразу, потом поднял голову, и на мгновение его мысли снова обратились к скрывшейся за дверью дочери – мимолетно промелькнуло видение ее еще не оформившегося тела, погруженного в горячую ванну; затем его мысли сосредоточились на том, какой она, в сущности, ребенок, если так старается казаться взрослой. Генри никогда не пытался лгать ей или уводить ее от правды жизни, прячась за эвфемизмами, но вот теперь, в шестнадцать лет, она снова, как в детстве, начала осаждать его бесчисленными вопросами. В устах семилетней девочки эти вопросы были надоедливы, но простодушны; теперь она открывала для себя новый мир, полный чего-то неуловимого, каких-то недомолвок, – мир взрослых, – и могло случиться, что она задаст вопрос, на который ему не захочется отвечать. Он видел, что она докапывается до чего-то, словно сыщик, напавший на следы преступления, но еще не открывший, в чем оно состоит.

А Генри и в самом деле не покидало чувство вины или, если это слишком сильно сказано, чувство смутного беспокойства, словно и вправду было совершено какое-то преступление и совершил его он. Мысленно перебирая различные события своей жизни и распределяя их для удобства по географическому, так сказать, принципу, он, добравшись до Мартас Виньярд (летнего курорта для богатых интеллектуалов), вдруг почувствовал укол совести, которого со страхом ждал, и ощущение неловкости стало острым. Однако он ведь не там, а здесь, и, если какие-либо недозволенности и происходят на пляже или в коттедже на берегу, он в этих прегрешениях не повинен.

4

Луиза проснулась утром в незнакомой, очень мягкой постели. На мгновение ее нервы и мускулы напряглись от неожиданности, но она тут же вспомнила, как и почему оказалась здесь, потянулась, легла поудобнее, расслабив все тело, и чуть было не задремала снова. Но волнение взяло верх над истомой, мелькнула мысль о завтраке, всплыли в памяти булочки и горячий шоколад, и она подумала: не будет ли это выглядеть слишком по-детски, если она закажет шоколад?

Кто-то повертел дверную ручку, но дверь не отворилась, так как Луиза заперла ее на ночь.

– Луиза, – послышался голос отца. – Ты проснулась?

Она села, потом выпрыгнула из постели – ночная рубашка при этом движении туго обтянула ее колени, – и в мгновение ока она была уже у двери, отперла ее и, успев прыгнуть назад, в постель, приветствовала отца сияющей улыбкой.

– Так-так, – сказал он, разгадав ее возбужденное состояние. – Мы уже целиком в предвкушении нашего первого дня в Париже?

– Ты не ошибся, – сказала она, садясь в постели и подтягивая колени к подбородку, чтобы освободить место для отца.

– А как насчет завтрака? Хочешь, чтобы подали сюда, или спустишься вниз и позавтракаешь со мной?

Луиза подумала.

– Спущусь вниз, – сказала она и снова выпрыгнула из постели.

Мелькнула линия ее живота, там, где солнечный луч проник сквозь тонкую ткань рубашки, и Генри встал и повернулся к двери.

– Я подожду тебя внизу, – сказал он.

– Нет, постой, – сказала Луиза. – Посоветуй, что мне надеть. – Она распахнула дверцу гардероба, где висело пять-шесть платьев.

– Не знаю, – сказал Генри. – Любое, какое хочешь.

– Но у нас сегодня торжественныйдень или мы будем просто осматривать город?

– Ленч у нас будет в ресторане с профессором Боннефуа.

– Тогда, значит, торжественный.

– Возможно.

– Чудесно. Я надену это. – Она достала из гардероба платье в зеленую и черную клетку.

– Отличное платье.

Теперь она уже ждала, чтобы Генри ушел.

– Через минуту я буду внизу, – сказала она.

Генри вышел из ее номера и спустился на лифте в ресторан на первом этаже. Официант приветствовал его улыбкой и спросил, не подать ли завтрак Луизе в номер?

– Нет, – сказал Генри. – Сюда.

– Alors, deux cafes complets? [11]11
  Значит, два завтрака с кофе? (франц.)


[Закрыть]

– Ah, non. Je crois que ma fille prend du chocolat. <sup>[12]12
  О нет! Думаю, что моя дочь предпочтет шоколад. (франц.).


[Закрыть]</sup>

5

Профессор Боннефуа был, как и Генри Ратлидж, недурен собой, примерно того же возраста и так же преуспевал. Несмотря на то, что большинство французских ученых как левого, так и правого направления, занимающихся вопросами политики, очень его недолюбливали – а недолюбливали они профессора за его приверженность НАТО, – он все же пользовался достаточным влиянием, чтобы организовать конгресс американских и западноевропейских ученых и созвать его, мало того, что в Париже, но еще в такой момент, когда правительство де Голля, которое он поддерживал, пересматривало свое отношение к Североатлантическому пакту.

И он, и его жена прекрасно говорили по-английски, и профессор Боннефуа прибег именно к этому языку, сразу начав расточать недвусмысленные и даже рискованные комплименты Луизе.

– Почему ваш отец так упорно прятал вас до сих пор? – спросил он.

– Я, вероятно, была в лагере, когда он последний раз приезжал сюда, – сказала Луиза.

– Но это просто безбожно, – сказал француз, бросая на Генри шутливо-осуждающий взгляд.

– Луизе еще только исполнилось шестнадцать, – сказал Генри.

– Только? Но этого вполне достаточно для девушки, если она к тому же так хороша собой.

– Laisse <sup>[13]13
  Перестань (франц.).


[Закрыть]</sup> …– вполголоса пробормотала мадам Боннефуа.

Сама она была тоже красива, элегантна, молода, и попытка пресечь флирт мужа с Луизой скорее была продиктована не ревностью, а смущенным выражением лица Генри.

Луиза же была в восторге.

– А папа говорил, что французы не водят никуда девушек моего возраста, – сказала она.

– Я не задумываясь мог бы назвать вам десяток французов, которые с величайшей охотой повели бы вас… куда угодно, – сказал Боныефуа, с лукавой усмешкой поглядывая на Генри.

– Но обычно это все же не делается, – сказал Генри, игнорируя усмешку.

– Нет, конечно, – сказала Шарлотта Боннефуа.

– Обычно нет, – согласился ее супруг, – но ведь и Луиза существо не обычное. Она на редкость красива.

– Ну что ж, годика через два я привезу ее снова, – сказал Генри.

– Если вам захочется что-нибудь посмотреть, пока вы здесь, – сказал Боннефуа Луизе, – дайте мне только знать.

– Ну, я бы не прочь побывать в «Фоли Бержер», – сказала Луиза.

– Ни в коем случае, – резко сказал Генри. – Ты еще слишком молода.

– Слишком молода? – повторил Боннефуа. – Слишком молодым быть невозможно. Слишком старым– да.

Он рассмеялся, и его жена рассмеялась тоже – несколько принужденно. Генри улыбнулся, и, оставив наконец в покое Луизу, мужчины заговорили о конгрессе.

– Правительство везде, где только может, ставит нам палки в колеса, – сказал Боннефуа. – Оно теперь, пожалуй, более враждебно настроено по отношению к вам, американцам, чем к Советской России, хотя предполагается, что мы с вами – союзники, а СССР – наш противник.

– Да, порой похоже, что так, – сказал Генри.

– Но ваше правительство держится хорошо… Я хочу сказать, что ваш президент так терпелив, в то время как наш старик… он даже не отличается хорошими манерами.

– Жена нашего покойного президента любит французов, – сказал Генри улыбаясь. – Ее девичья фамилия Бувье.

– Ну, а остальные? – спросил Боннефуа. – Как относятся к нам в правительственных кругах? Сенатор Лафлин, например?

Услышав эту фамилию, Луиза перестала глотать устрицы.

– Видите ли, – сказал Генри, – он принадлежит к той категории американцев, которые чувствуют себя несколько уязвленными.

– Я так и полагал, – сказал Боннефуа, откидываясь на спинку стула.

– Бенни Лафлин говорит, что французы – неблагодарная нация, – сказала Луиза, – и что это черт знает какое нахальство с их стороны – выступать против американцев, после того как мы спасли их от Гитлера.

– Бенни – это его сын, – сказал Генри.

– Яблочко от яблочка недалеко падает, как я посмотрю, – сказал Боннефуа и, по-видимому, остался очень доволен тем, что так «перефразировал» иностранный идиом.

– Но англичан он не любит тоже, – сказала Луиза, – так что, по-моему, он просто туповат.

– А за что он не любит англичан? – спросила Шарлотта Боннефуа.

– За то, что они сделали с ирландцами, когда послали своих карателей против шинфейнеров <sup>[14]14
  Шинфейнеры – участники движения за национальную независимость Ирландии в начале XX века.


[Закрыть]</sup> . Но он это говорит только для того, чтобы позлить меня, потому что его дедушка был ирландец, а мой прапрапрадедуся – англичанин.

– Ваш… прапрапрадедуся? – вкрадчиво переспросила француженка, подчеркнутым умалением возраста.

Луизы возмещая переоценку его, сделанную ее мужем.

– Да, англичанин, – сказала Луиза. – Он прибыл из Англии и сражался в войсках под знаменами Джорджа Вашингтона, а один из его двоюродных братьев, которого звали Дэниел Ратлидж, подписывал Декларацию Независимости, Вот почему дурачок Бенни ненавидит англичан – потому что англичане основалиАмерику.

– А как же насчет Луизианы, – спросил Ив Боннефуа, – и Нового Орлеана?

– Да, конечно, я понимаю, что французы тоже кое-что сделали.

– А испанцы и голландцы? – спросил Генри.

– Ну хорошо, – сказала Луиза, – но ведь возглавили-то революцию и дали нам Конституцию все-таки именно те американцы, которые приплыли из Англии, разве не так?

– Так, – сказал Генри.

– Ну конечно, – сказал Ив Боннефуа, – конечно, это сделали англичане и отважный мистер Ратлидж.

– Его звали Дэниел, – сказала Луиза, – и папиного дядю тоже звали Дэниел.

После завтрака они отправились на дневное заседание конгресса, которое происходило в «Зале Декарта». Немецкий профессор общественных наук читал даклад «О демократических ценностях в производственных отношениях». Послушать лекцию пришли очень немногие, и внимание большинства присутствующих мгновенно было отвлечено появлением профессора Боннефуа в сопровождении Генри Ратлиджа – знаменитого ученого из Гарварда, друга сенатора Лафлина, к тому же лично знавшего покойного президента Кеннеди. Все обернулись и смотрели, как эта знаменитость в сопровождении своего импресарио усаживается в заднем ряду вместе со своей прелестной дочерью и красавицей женой импресарио, которые разместились по бокам. Немец, стоявший на кафедре, запнулся, нахмурился, потом возобновил свой доклад. Ив Боннефуа наклонился вперед, упершись локтями в колени и опустив подбородок на сложенные руки. В этой сосредоточенной позе он оставался минут десять, после чего прошептал что-то Генри Ратлиджу на ухо и встал. Головы ученого собрания повернулись, наблюдая за его уходом, но немец возвысил голос, и внимание присутствующих возвратилось к докладчику, ибо профессор Ратлидж по-прежнему был здесь и, казалось, слушал с интересом.

По окончании доклада Генри Ратлидж скромно покинул зал, но с полдюжины европейцев, знакомых ему по предыдущим конгрессам, вскочив, устремились за ним следом, дабы поздравить его с какими-то статьями, напечатанными в каких-то журналах, и беззастенчиво поинтересоваться, читал ли он статьи, написанные ими. Генри отвечал, улыбался, бормотал что-то и потихоньку отступал к двери. Шарлотта Боннефуа, ухватив его двумя пальцами за рукав, демонстративно делала вид, что старается спасти профессора от ученых собратьев. Только Луиза была вполне счастлива: она любезно беседовала с теми, кто не мог добраться до ее отца, отвечала на их почтительные вопросы и с восторгом впивала в себя лесть. Но тут Боннефуа появился в вестибюле и, проявив решительность и твердость, увел Генри и двух дам от менее знаменитых делегатов, после чего препроводил всю свою компанию за дверь и в такси.

– Боюсь, что они все до единого хотели добраться до вас, – сказал Боннефуа, сидя рядом с шофером и обернувшись к остальным.

– Ну и что ж, – сказал Генри. – В этом и есть смысл конгресса – встретиться со своими коллегами.

– Да, но это были как раз наименее интересные. Нам нужно будет сколотить несколько небольших групп – с Эрзенбергом, например, и с Хиндли. Потом еще этот швед Хальбестром. Вы знакомы с ним? Он будет завтра на вашем докладе.

Вечером Генри повез Луизу в Комеди Франсез на «Мещанина во дворянстве». Луиза почти не разбирала слов, но так как на сцене были еще и танцы под музыку Люлли, это помогло ей проявлять интерес к происходящему на протяжении всего спектакля. Генри ласково обнял ее за плечи и понимающе улыбнулся.

На следующее утро они снова позавтракали вместе. На этот раз Луиза отменила шоколад и пила, как и отец, кофе. Потом она осталась в вестибюле ждать Шарлотту Боннефуа, которая должна была повести ее по магазинам, а Генри поднялся к себе в номер еще раз перелистать свой доклад.

Пока они гуляли по «Галери Лафайет», у Луизы стало портиться настроение: мадам Боннефуа держала себя с ней подчеркнуто сдержанно – несколько ничего не значащих вопросов, и все. Никаких комплиментов.

– Ваша мама отдыхает сейчас на каком-то морском курорте?

– Да. Она поехала с Лаурой в Виньярд. Они не захотели ехать сюда.

– А вы потом присоединитесь к ним?

– Нет, мы собираемся сначала поехать в Африку.

Папе хочется побывать в Эфиопии, он никогда еще там не был.

– Что ж, это изумительная возможность для вас, не так ли?

– Да, пожалуй.

– Вы счастливая девушка.

– Да.

Они пересмотрели несколько платьев. Генри дал Луизе сто долларов, чтобы она могла себе что-нибудь купить, и предполагалось, что элегантная Шарлотта Боннефуа поможет ей сделать выбор, однако у Шарлотты эта миссия, по-видимому, не вызывала энтузиазма.

– Довольно мило, как вам кажется? – заметила она по поводу пяти-шести платьев. А когда Луиза увидела джемпер, который ей понравился, Шарлотта сказала:

– Шерсть надо покупать в Лондоне. Бессмысленно тратить на это деньги здесь.

Когда Луиза остановила в конце концов свой выбор на простом лиловом платьице, Шарлотта пожала плечами и торопливо и довольно резко сказала продавщице, чтобы она поскорее завернула покупку.

– У вашей мамы много друзей? – спросила она Луизу. – В Виньярде?

– О да, – сказала Луиза. – Уйма.

– Какого круга люди? Из Гарварда?

– Кажется, есть и из Гарварда, но большинство из Вашингтона и Нью-Йорка. Такие, как Лафлины, например.

– А сенатор Лафлин самый близкий ее друг?

– Да. Пожалуй. Понимаете, папа и Джин тоже дружат, но у них не так много общего, а вот Билл и мама —

их водой не разольешь.

Шарлотта кивнула.

– Не хотите купить немного linge?

– Что купить?

Шарлотта пояснила жестом и добавила:

– Белье,

– О! Я право не знаю. У меня, конечно, есть с собой кое-что, но, пожалуй, еще немножко не помешает.

– Montrez-nous des jolies chemises et des choses commeça [15]15
  Покажите нам красивые комбинации и все прочее (франц.).


[Закрыть],—сказала мадам Боннефуа продавщице, и перед ними разложили тончайшие комбинации и еще более интимные принадлежности дамского туалета из шелка и кружев.

Луиза была пленена. Она стояла, осторожно трогая пальцем шелк.

– Какая прелесть, верно? – сказала она Шарлотте.

– Выберите, что вам больше по вкусу.

Луиза начала перебирать изысканные, вышитые комбинации.

– Как-то даже глупо носить такие красивые вещи под платьем, ведь никто их не видит.

– Увидят, и довольно скоро, – коротко рассмеявшись, сказала Шарлотта Боннефуа.