Текст книги "Дочь профессора"

Автор книги: Пирс Пол Рид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

13

Возвратившись в Кембридж, Лилиан нашла, что Генри и впрямь ведет себя как-то странно. Она вернулась домой под вечер, и Генри, как всегда в эти часы, сидел, попивая свой коктейль, но если обычно после ее одиноких отлучек в Вермонт или в Нью-Йорк, он встречал ее неприветливо и хмуро, то на этот раз в его взгляде была непритворная нежность. Он приготовил для нее коктейль и даже спросил, все ли было благополучно дорогой, но тактично не справился о том, как она провела остальное время.

Приканчивая второй коктейль, Лилиан внезапно прозрела: ее муж влюблен в другую. Чем же еще можно было объяснить столь великодушное поведение и намеренное чтение скучной политической книги? Воображение Лилиан работало с бешеной быстротой: не успела эта мысль поселиться у нее в голове, как они уже были разведены, и Генри благополучно и счастливо женат на одной из домовитых дамочек Кембриджа, исполненные презрения дочери предоставлены своей судьбе, а она, Лилиан, покинута всеми в беде и абсолютно одинока. Оставит ли Билл Джинни? Нет. И думать нечего. Его бы тут же забаллотировали. Да к тому же она никогда не смогла бы ужиться с таким эгоистом, как Билл Лафлин.

«О боже! – подумала она (после третьего коктейля). – Что же мне делать?»

Тут мысли ее обратились ко всем прочитанным журналам и советам, которые они дают женщинам, попавшим в аналогичное положение.

– Поедем куда-нибудь поужинать, – предложила она Генри.

– Миссис Пратт приготовила жаркое, – отвечал Генри, не поднимая глаз от книги, – да и картофель уже на плите.

– Бог с ним, ну пожалуйста! – сказала она. – Поедем в какой-нибудь ресторан в Бостоне.

Генри поглядел на нее, улыбнулся.

– Что ж, хорошо, – сказал он.

– Я переоденусь в одну секунду.

Лилиан поднялась к себе в спальню и решила по совету всех журнальных статей одеться как можно соблазнительнее. Она поглядела на себя в зеркало. «Черт побери, – подумала она, – я и вправду старею».

Она стала разглаживать кожу руками, но морщины и морщинки снова появились на прежнем месте.

– Сама виновата, – произнесла она вслух, все еще видя себя в роли разведенной жены Генри Ратлиджа.

Хотя и сильно под хмельком, она сумела придать себе элегантный вид; деликатные маленькие морщинки не портили ее привлекательности и, в общем-то, были мало заметны.

Генри выключил плиту, но не дал себе труда переодеться и так и остался в свитере и широких брюках.

В машине Лилиан сделала попытку сыграть роль неискушенной девушки на первом свидании. Элегантно одеться и подкраситься было не так уж трудно; изменить свою обычную манеру поведения оказалось куда труднее.

– Ты видел девочек? – спросила она.

– Они редко бывают дома, – сказал Генри. – Но как будто немало времени проводят вместе. По-моему, им куда больше пользы друг от друга, чем от нас с тобой.

– Не думаю, что нам уже следует от них откреститься, – сказала Лилиан.

– А может быть, это было бы лучше, – сказал Генри. – Мне кажется, когда детям минуло шестнадцать, родители уже сделали для них все, что могли, как хорошего, так и плохого.

– Они бывают крайне впечатлительны в шестнадцать лет, – сказала Лилиан, – и поэтому им особенно нужен теплый домашний очаг.

Генри искоса поглядел на жену, он думал о ней в точности то же самое, что она думала о нем: ее поведение казалось ему необычным, только его это не так уж занимало.

В Бостоне они зашли в ресторан, который посещали раза два в год, с тех пор как переселились в Массачусетс. Ресторан был французский и очень дорогой, и официант покосился на свитер Генри, однако метрдотель узнал профессора и провел на места для почетных гостей, а Лилиан, стараясь загладить впечатление от небрежного костюма мужа, грациозно проплыла к столику, села и выпрямилась на стуле, держа перед собой раскрытое меню.

Когда ужин был заказан, Генри бесстрастным голосом произнес:

– Мне это все меньше и меньше доставляет удовольствие.

– Что именно?

– Шикарные рестораны.

– Очень жаль, – сказала Лилиан.

– Да нет, нет, – сказал Генри, – я не имел в виду сегодняшний вечер. По правде говоря, я даже рад, что ты это надумала. Мне хотелось поговорить с тобой кое о чем, и здесь… вне стен дома, это как-то легче.

Лилиан сжала кулаки и поспешно принялась болтать о сравнительных достоинствах ресторанов Бостона и Нью-Йорка. Болтовня была довольно бессвязной, поскольку мысли ее были совсем не о том: главное, нужно было чем-то занять время до тех пор, пока ей не удастся утащить Генри отсюда и водворить обратно под домашний кров. Какую ужасную ошибку она совершила, пригласив его поехать в ресторан, какие идиотские советы дают женщинам эти журналы!

Вскоре, однако, она не смогла больше продолжать свою болтовню и – импульсивная и смелая по натуре – пошла напролом.

– О чем же ты хотел со мной поговорить? – спросила она, затаив дыхание и понизив голос по крайней мере на целую октаву, понимая, что это уже будет не ресторанный разговор.

Генри наклонился к ней над столом.

– Я хочу продать дом, – сказал он.

Лилиан уставилась на него, широко раскрыв глаза.

– Ты хочешь продать дом? – повторила она.

– Я хочу переселиться в какой-нибудь домик поменьше.

– Но почему?

– Я больше не хочу жить богато.

– Не хочешь жить богато?

– Да.

– Что это значит?

Генри улыбнулся.

– Хочу освободиться от моих денег.

– Это почему же?

– Мне не нравится жизнь богатого человека.

– А что в этом плохого?

– Тебе она нравится?

Лилиан принялась за поданного ей омара.

– Да, – сказала она, – конечно, нравится.

– А мне кажется, что она обесчеловечивает людей, – сказал Генри.

– Как это понимать?

– Она лишает их одного очень важного условия человеческого существования – материальных лишений и необходимости с ними бороться.

– Ну и слава тебе господи.

– Нет. Это то же самое, что помещать львов в условия зоопарка. Они теряют жизненный импульс, ибо жизненный импульс – это борьба за существование.

– Для львов – возможно.

Генри принялся за своих креветок.

– И поэтому они начинают тосковать и духовно умирают либо очертя голову начинают метаться в поисках чего-то другого.

– Львы?

– Нет, люди.

– Чего же… – начала было Лилиан, желая спросить, чего же именно они ищут, но решила не продолжать. – А не слишком ли это поздно? – спросила она вместо этого.

– Думаю, что нет.

– Но ведь ты же сам сказал, что после шестнадцати лет…

– Я забочусь не о детях. Я делаю это для себя.

– Для себя?

– Чтобы не потерять самоуважения.

– Боже милостивый, Гарри, – сказала Лилиан своим обычным тоном, так как мысль о разводе теперь полностью улетучилась у нее из головы. – Я понимаю, что у тебя там всякие идеи, но уж, пожалуйста, не вздумай ставить свои эксперименты на мне и на девочках.

– А я думал, что ты ничего не будешь иметь против.

– То есть как это? Жить в какой-нибудь трущобе в Роксбери?

Генри улыбнулся.

– Я имел в виду Лексингтон или Бельмонт. Впрочем, мы можем даже остаться в Кембридже. Я просто хочу жить в таком же доме, в каком живет любой ординарный профессор.

– Любой ординарный профессор может жить и в доме на Брэттл-стрит.

– Нет, Лил, во всяком случае, не в таком доме, как наш. Если, конечно, у него нет еще нескольких миллионов помимо его профессорского заработка.

Лилиан отломила ножку омара и выпила немного белого вина. Сквозь стекло бокала она изучала лицо мужа. Но ему была знакома эта ее уловка. Его глаза встретили ее взгляд, и он рассмеялся. Она тоже улыбнулась.

– Ты и в самом деле заметно постарел последнее время.

– Пришла пора посмотреть правде в глаза и подвести итог, – сказал он. – Начинаешь задумываться, когда дело подходит к пятидесяти.

– Просто жизнь приобретает иную окраску, – сказала она. – Я это знаю. Скоро это ударит и по мне. Никуда от этого не денешься.

– Ну, я уверен, что ты будешь долго продолжать в том же духе.

Она покраснела и снова поглядела на мужа. Она не сразу отвела взгляд, пытаясь разгадать, что кроется за его словами, но на лице его нельзя было прочесть ни малейшего оттенка ни ревности, ни недоброжелательства.

– Значит, ты хочешь уволить миссис Пратт? – спросила Лилиан.

– Это уж как ты пожелаешь.

– Мои личные средства не дают мне возможности особенно роскошествовать.

– Остается по-прежнему мое жалованье.

– Да, конечно.

– Я ведь не собираюсь давать обет нищенства, – сказал Генри. – Просто я хочу перестать пускать пыль в глаза.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, ты сама знаешь. «Порш», и туалеты, и поездки в Вермонт и на Виргинские острова.

– Это твои ребята так тебя обработали?

– Какие ребята?

– Дэнии Глинкман и Джулиус Тейт, ну и все прочие из твоего семинара.

– Отчасти да.

– Не понимаю, как ты можешь поддаваться их влиянию.

– Я бы согласился с тобой, Лилиан, но идея ведь существует сама по себе, независимо от того, кто ее проповедует.

14

На другой день Генри заметил, что его студенты, обычно столь охотно дискутирующие на любую тему, внезапно стали молчаливы и рассеяны, а Элан Грей, который еще недавно оставался побеседовать с ним после занятий, теперь ушел, даже не поглядев в его сторону.

А Генри хотелось поглубже вникнуть в идеи этого священника-иезуита, и он послал ему записку, приглашая зайти к нему на Брэттл-стрит выпить стаканчик вина. Элан в своей ответной записке сообщил, что придет, и действительно появился у профессора на следующий же вечер в половине шестого.

Генри пригласил его в кабинет, предложил выпить. Элан с бокалом виски в руке присел на край кожаного кресла.

– А у вас неплохое собрание книг, – сказал он.

– По правде-то говоря, – сказал Генри, – библиотека у меня в соседней комнате. Здесь только то, что необходимо для работы.

– А там что?

– Немного инкунабул… И кое-какие первые издания. Когда-то я собирал их.

– И картины, – сказал Элан, поглядев на Брака. – Тоже неплохая коллекция.

Генри взял бокал и сел.

– Вы считаете, что это дурно? – спросил он.

– Нет, – не слишком уверенно ответил Элан.

– Я этим больше не занимаюсь, – сказал Генри.

– Почему же?

– Просто не могу… платить тысячи долларов за… Мне кажется, что это эгоистично.

– Что-то же вы должны делать с вашими деньгами.

– Я предпочитаю отдать их тем, у кого их недостаточно.

– Неимущим?

– Да.

Элан рассмеялся.

– Я знаю, что это наивно, – сказал Генри. – Имейте в виду, я не субсидировал этих игроков в филантропию, которые хотели умиротворить несчастных бедняков в Роксбери… Во всяком случае, это не было моим осознанным намерением. Хотя в конечном счете могло свестись к тому же.

– Надо быть самым заядлым антимарксистским марксистом, чтобы намеренно умиротворять бедняков, – сказал Элан. – Я убежден, что даже Рокфеллер исполнен самых благих намерений.

– Так или иначе, – сказал Генри, – я понимаю теперь, что было бы наивно отдавать деньги беднякам. Но с другой стороны, я не хочу больше обладать своими деньгами. В сущности, я хочу от них освободиться.

– Ну что ж, – сказал Элан, – это превосходное намерение.

– Но я не очень ясно представляю себе, как лучше ими распорядиться. И подумал, что вы можете дать мне совет.

Элан рассмеялся.

– Вот уж действительно, что называется, embarras de richesses <sup>[32]32
  Хорошо, да через край (франц.).


[Закрыть]</sup> . А я вовсе не уверен, что мне известно, как вам лучше ими распорядиться.

– По-видимому, – сказал Генри, – они должны пойти на нужды революционного движения, но кто укажет мне, какой именно партии следует их вручить. Есть, к примеру, «Пантеры»…

– Черные шовинисты, – пробормотал Элан.

– Как вы сказали?

– Они не признают никого, кроме самих себя, – сказал Элан, – никого, кроме черных. Они не подлинные революционеры в нашем понимании слова.

– Согласен. А что вы скажете о СДО?

– Да, – сказал Элан. – Это, пожалуй, то, что надо.

– Кому же персонально могли бы вы вручить деньги? Элан был в нерешительности.

– Мне кажется, я бы немного повременил, – сказал он. – Через год-два ситуация может значительно проясниться.

Генри кивнул.

– Пожалуй.

– Боюсь, как бы в настоящий момент все это не ухнуло впустую, потому что те, на ком вы остановите свой выбор, могут не оказаться во главе движения.

– Это верно.

– Я бы подождал.

Генри снова кивнул. Он встал, чтобы наполнить бокалы.

– Когда богач пришел к Христу, – сказал он, стоя спиной к Элану, – Христос приказал раздать все, что тот имел, беднякам.

– Да, правильно, – сказал Элан.

Генри обернулся, протянул Элану бокал и сел.

– Разве это не то же самое, что умиротворять массы?

– Христос, – сказал Элан, – думал о душах человеческих. Ему важны были лишь души людей, их духовная жизнь. Все остальное – материальная, мирская жизнь – так или иначе было злом, и заботу об этом можно было предоставить кесарю.

– А разве для революции души людей не представляют никакого интереса?

– Не совсем так. Революция – это объективная материальная необходимость. Духовное совершенствование – это субъективный процесс воли.

– Однако то, что толкает людей на революцию, разве это не субъективный волевой процесс?

– Не обязательно. Чтобы понять объективную необходимость, нужна только ясность сознания. Это не находится в зависимости от условий вашего личного существования. А христианская добродетель – она в том, чтобы угождать богу, она – в покаянии, и добрые дела блудницы могут быть больше угодны богу, нежели дела Мао Цзэдуна или Фиделя Кастро.

– Но поскольку все это, – сказал Генри, – поскольку все… кончается смертью, не должны ли мы больше стремиться к добру, чем к необходимости.

Элан обвел глазами комнату.

– А это в зависимости от…

– От чего?

– От нашего призвания, мне кажется. Одни из нас призваны стать святыми, другие революционерами.

– А прочие – банкирами или генералами?

– Нет. Каждому из нас дано видеть истину, потому что все мы наделены способностью мыслить. Банкиры и генералы не злые, а заблудшие души, и даже в своем заблуждении они могут быть святыми, в то время как мы – нет, хотя мы и правы.

– А вы уверены, что вы не можете быть святым?

– Уверен.

– Тогда почему вы стали священником?

– Одно время я думал, что мое призвание… ну, в общем, духовное призвание.

– И что же произошло?

– Мало-помалу оно становилось все менее реальным.

– Духовное?

– Да.

– А материальное все более и более реальным?

– Да.

– Но вы по-прежнему верите в духовное?

– Да… да, конечно, я по-прежнему верю в духовное… Я верую в бога. В Иисуса Христа. Да. Я священник. Я служу мессу. Но это становится все менее реальным; все менее и менее реальным. – Он поглядел на недопитый бокал в руке и проглотил оставшееся виски.

– А революция, – спокойно спросил Генри, – становится все более и более реальной?

– Да, – ответил Элан. – Для меня… теперь… это – единственная реальность.

15

В семь часов Элан ушел, а в половине восьмого Генри сел ужинать с женой и дочерьми.

– Что было нужно этому священнику? – спросила Лилиан.

– Я сам его пригласил, – сказал Генри. – Он интересный человек.

– Какой-то он противный, скользкий, – сказала Лаура.

– С чего ты это взяла? – спросил Генри.

– Не знаю. Может, потому что он священник.

– А по-моему, это, наоборот, очень хорошо, – сказала Луиза, – что даже в католической церкви при всей ее реакционности среди священников встречаются радикалы.

– Ну, Элан-то бесспорно радикал, – сказал Генри.

– Я знаю, – сказала Луиза.

– Ты разговаривала с ним, когда у нас был прием?

– Нет. Это Дэнни мне сказал.

– Я надеюсь, по крайней мере, что он не из тех радикалов, что устраивают бунты? – сказала Лилиан.

– О господи, мама, – сказала Луиза. – Чем, по-твоему, он должен заниматься, если он радикал? Ходить голосовать?

– Можно, казалось бы, обойтись без иронии, когда ты говоришь с матерью, – сказала Лилиан.

– Элан несомненно веритв насилие, – сказал Генри, – но, мне кажется, он никогда не пойдет дальше какой-нибудь обыкновенной стычки с полицией.

– Конечно, он пойдет дальше, – сказала Луиза. – Он же не либерал и не станет ждать, пока ему проломят череп.

– Ну что ж, – сказал Генри, – поглядим.

– Ты думаешь, – сказала Луиза, – что если у тебяне хватает духу сделать что-нибудь, так, значит, и у других тоже.

– Ну вот, началось, – сказала Лилиан. – Опять за старое.

– Нет, – сказала Луиза. – Не за старое – ведь теперь папа признает, что должно быть предпринято что-то решительное, он только не знает что.

– Кто тебе сказал, что я придерживаюсь такого мнения?

– Дэнни и… Джулиус.

– Кто бы ни сказал, это же неправда! Генри, дорогой, возрази ей, – сказала Лилиан. – Ты же знаешь,что надо делать.

Генри покраснел и промолчал.

– Ты не считаешь нужным сообщить дочерям? В конце концов это ведь их тоже непосредственно касается.

– А что такое? – спросила Луиза. – Что ты надумал делать?

– Я еще не окончательно решил, – сказал Генри.

– Твой отец намерен отдать кому-то свои деньги, – сказала Лилиан.

Дочери молча смотрели на отца. Потом Лаура спросила:

– Это правда, папа?

– Да… Возможно.

– Что ж, я считаю, это грандиозно. В самом деле, папа.

– Спасибо, – сказал Генри и улыбнулся своей младшей дочери.

Луиза не проронила ни слова.

– А как ты думаешь? – спросил ее Генри. Луиза явно была в замешательстве.

– Мне кажется, – сказала она, – что это… все же лучше, чем ничего.

– Спасибо, – повторил Генри, на этот раз с иронией. – Между прочим, – добавил он, – тут возникает – и твои друзья Дэнни и Джулиус, без сомнения, разъяснят это тебе, – возникает кое-какое затруднение.

– Рада слышать, – сказала Лилиан.

– Какое затруднение? – спросила Луиза.

– Ну, прежде всего, – сказал Генри, – встает вопрос: кому эти деньги должны достаться?

– А разве ты не можешь просто отдать их беднякам, живущим в гетто? – спросила Лаура.

– Нет, – сказал Генри, – нет, потому что, слегка облегчив им подобным образом жизнь, мы лишь отдаляем день, когда они наконец восстанут против всей системы в целом.

– Эти деньги должны послужить делу революции, – сказала Луиза.

– Вот именно, – сказал Генри, – но кто ее представители?

– Мы.

– Кто это – «мы»?

– Мы, то есть люди вроде Элана, или Дэнни, или Джулиуса.

– Ну, они – это еще не революция, – сказал Генри.

– Нет, революция.

– Это всего лишь кучка талантливых, но незрелых юнцов…

– Вовсе нет. – Пальцы Луизы судорожно сжали ручку кофейной чашечки.

– …юнцов, которым приятно разжигать себя конспиративными разговорами и фантастическими планами драматических сцен убийства.

– Фантастическими? Это мы еще увидим.

– В том-то все и дело, – сказал Генри, – что ничего мы не увидим.

– Ты, конечно, не увидишь! – вскричала Луиза, вскакивая из-за стола. – Ты не увидишь потому, что ты, черт побери, слишком самодоволен и респектабелен для этого. А все-таки это произойдет. И без твоей помощи – мы в ней не нуждаемся!

Отшвырнув ногой стул, она выбежала из комнаты. Генри потянулся за кофе и налил себе еще чашку.

– Опять все сначала, – сказала Лилиан. – Вы с Луизой верны себе.

Генри пожал плечами, но лицо у него вдруг стало встревоженное.

– Они что-нибудь замышляют? – спросил он Лауру.

– Я не знаю, – сказала Лаура.

16

Луиза вышла из родительского дома, со всей мочи хлопнув дверью. Она прошла в гараж и некоторое время совершенно неподвижно сидела в своем «фольксвагене», в холодном бешенстве вцепившись руками в баранку. Потом запустила мотор и поехала к Джулиусу.

Он отворил дверь и снова, казалось, был смущен при виде ее, но Луиза не заметила этого, так как в ней еще все кипело, и молча прошла мимо него в слабо освещенную гостиную. И сразу приросла к месту, когда ее горящий гневом взгляд встретился со взглядом высокого пожилого мужчины, сидевшего в кресле.

– Добрый вечер, – с легким оттенком иронии проговорил мужчина, из чего Луиза сделала вывод, что ее возбужденное состояние от него не укрылось.

– Здравствуйте, – сказала она и кивнула, хотя мужчина в это время вставал с кресла и его крупная голова была опущена.

Джулиус вошел и остановился позади Луизы.

– Может быть, ты познакомишь нас? – сказал мужчина, глядя на Джулиуса поверх плеча Луизы.

– Да… Конечно… Луиза, это мой дядя Бернард.

– А вы, – сказал дядя Бернард, – вероятно, мисс Ратлидж. Джулиус рассказывал мне о вас.

Луиза снова кивнула.

– Извините, что я ворвалась без предупреждения, – сказала она.

– Ну что вы, это только приятно, – воскликнул дядя Бернард с преувеличенной любезностью. – Я все равно уже собирался уходить.

– Не надо, дядя, не уходи, – сказал Джулиус.

– Ну, разве еще минутку, а вообще-то мне пора, – оказал дядя, снова усаживаясь в кресло.

Луиза обернулась к Джулиусу, пытаясь выяснить, хочет ли он, чтобы она осталась, но он в эту минуту отвернулся, придвигая себе стул, и Луиза опустилась на кушетку и поглядела на дядю Бернарда.

– Вы дочь профессора Ратлиджа, не так ли? – спросил дядя Бернард.

– Да, – сказала Луиза.

– Ваш отец очень интересный человек, – сказал мистер Бернард Тейт, – весьма, весьма интересный человек.

Луиза промолчала.

Джулиус беспокойно заерзал на стуле.

– Мне часто хотелось, – продолжал мистер Тейт, не замечая замешательства племянника или игнорируя его, – посвятить свою жизнь изучению идейных проблем.

– А чем вы занимаетесь? – спросила Луиза.

– Увы, очень скучными делами. В Вашингтоне. Но это дает мне приличное жалованье, а потом я получу пенсию, так что жаловаться не приходится. – Он улыбнулся, и улыбка была такой же фальшивой, как его ироничность и его добродушие. – В конце концов, – продолжал он, – мой отец, дедушка Джулиуса, был всего-навсего сталеваром. – Он рассмеялся. – Быть может, работал на одном из сталелитейных заводов вашего дедушки.

– Что-то не припомню, чтобы у моего дедушки были сталелитейные заводы, – сказала Луиза.

– Разве нет? – спросил Бернард Тейт. – Впрочем, возможно, что и не было.

– Хотя, кто знает, он мог вкладывать деньги и в сталь, – сказала Луиза.

– Очень может быть, – сказал Бернард Тейт. – Очень может быть. А теперь его внучка и внук сталевара встречаются как равный с равным в одном из наших крупнейших учебных заведений. – Он обвел взглядом гостиную Джулиуса. – В этом величие Америки, – сказал он.

Луиза и Джулиус молчали.

– Ничто не приносит мне большего удовлетворения, – сказал дядюшка, – чем сознание того, что я могу дать Джулиусу возможность находиться здесь.

– Джулиус говорил мне, что вы платите за его обучение, – сказала Луиза,

– Значит, он просто умеет отдавать должное. Я рад это слышать.

– И еще он рассказывал мне о том, как вы прилетали к нему на день его рождения в Альбукерк.

– Это доставляло мне удовольствие.

– Ты был необыкновенно добр ко мне, – сказал Джулиус.

Дядя пожал плечами.

– После того как твой отец умер, – сказал он, – для меня было не только долгом, но и удовольствием давать тебе образование. В конце концов, я не хотел, чтобы твой характер складывался исключительно в условиях… ну, скажем, в условиях латиноамериканскихвлияний. – Он рассмеялся.

Луиза, с интересом приглядываясь к нему, решила, что, вероятно, он служит по линии здравоохранения, либо просвещения, либо в какой-нибудь общественной организации, так как он смахивал одновременно и на врача, и на школьного учителя. Она поглядела на его тонкие сухие губы, на тяжелые полуопущенные веки, мешавшие уловить выражение его глаз, потом на его крупную лысеющую голову.

– Мне было очень приятно познакомиться с вами, Луиза, – сказал дядя Бернард, поднимаясь на ноги. Он был обут в тяжелые черные башмаки.

– Надеюсь, что я не…

– Нет, нет, – прервал он ее. – Мне пора домой.

Луиза перевела взгляд па Джулиуса, но тот смотрел на дядю.

– Ты проводишь меня до машины, Джулиус? – спросил мистер Тейт племянника.

– Разумеется, – сказал Джулиус. Потом обернулся к Луизе. – Обождешь меня минутку? – спросил он.

– Конечно, – сказала Луиза.

Когда они ушли, она села и углубилась в созерцание своих ногтей. Так, в раздумье, она просидела минут пять-шесть, пока не вернулся Джулиус.

– Прости, что я задержался, – сказал он.

– Ничего, – сказала она. – Это я виновата. Я никак не хотела помешать тебе провести вечер с дядюшкой.

– Не беспокойся, – сказал Джулиус. – Ему завтра надо очень рано вставать. Так что все равно он уже должен был вернуться к себе в отель.

– Ты ни капельки на него не похож, – сказала Луиза.

– Я, верно, больше пошел в мать.

– Я имею в виду не только внешность.

– Ну да, – сказал Джулиус, – он из другого теста. – Он сел рядом с Луизой на кушетку и взял ее руку. – Но не будем говорить о нем, – сказал он.

Луиза улыбнулась.

– О чем же ты хочешь говорить?

– Не знаю. – Джулиус рассматривал ее руку, повернув ее сначала ладонью вверх, потом обратно. – А ты грызешь ногти, – сказал он.

Луиза выдернула руку и засунула обе руки под себя.

– Сама знаю, – сказала она.

– Ну, ну, не сердись, дай-ка мне ее сюда, – сказал Джулиус и потянул к себе ее правую руку.

– Ладно, – сказала она, позволяя ему завладеть рукой, – только не говори больше гадостей.

– Разве это гадость? Ты грызешь ногти. Ну и грызи.

А руки у тебя все равно очень красивые.

– Благодарю вас.

– О твоих руках, надеюсь, можно говорить?

– Если тебе хочется.

– Где они были?..

– Да преимущественно со мной.

– Что они делали?..

– Много будете знать, скоро состаритесь.

– А что им хотелось бы делать?

– Левой или правой?

– Разве между ними есть разница?

– Левая никогда не знает, что творит правая. – Говоря это, Луиза сняла левой рукой руку Джулиуса, лежавшую на ее правой руке, и освобожденная рука обвилась вокруг его плеч и зарылась в его густые волосы за правым ухом.

– А сейчас обе руки действовали довольно согласованно, – сказал Джулиус, приближая свое лицо к лицу Луизы.

– Кажется, да, – прошептала Луиза. – Почти.

Их губы слились, и руки перестали жить своей самостоятельной жизнью, и все стало едино – и тела, и сплетенные руки.

А потом, когда долгий поцелуй оборвался, посыпался град легких поцелуев – в нос, в глаза, в шею, в уши, в кончики пальцев…

Время близилось к полуночи, и Луиза сказала:

– Могу я остаться у тебя на ночь?

– Ты еще спрашиваешь! – сказал Джулиус.

– Я лягу здесь, на кушетке.

– Это не обязательно, – сказал он, улыбаясь.

– Знаю, но я так хочу. Помнишь, ты сам сказал: должно быть что-то большее, и теперь я понимаю – ты был прав. Но я хочу быть уверена, что это есть… что это то самое… самое большое..