Текст книги "Дочь профессора"

Автор книги: Пирс Пол Рид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

26

Вскоре домой вернулась Лилиан, и они с Генри отправились в Лексингтон пообедать с друзьями. Генри шутил и смеялся вместе со всеми, следя за тем, чтобы разговор не свернул на Вьетнам, расовый вопрос или упадок нравственности. На обратном пути в машине он держался с Лилиан мягко и дружелюбно, она же – настороженно, боясь, как бы у него не возникло какой-либо новой идеи, вроде той – с раздачей денег.

Когда они легли в постель, Генри тотчас уснул, но мозг его, как видно, был обуреваем тревогой, потому что он пробудился среди ночи с чувством смутного страха. Сначала он подумал, что это осадок от тяжелого, хотя и позабытого сна, но затем в памяти всплыло замышляемое его дочерью и ее приятелями убийство, и он понял источник своей тревоги.

Он встал, прошел в ванную и выпил воды, а укладываясь снова в постель, начал уговаривать себя, что до конца дело все равно никогда доведено не будет: если он наладит постоянный контакт со своими студентами, то всегда сможет что-нибудь придумать, чтобы отвлечь их от этой затеи.

Он уснул, но утром при пробуждении тревога снова первой всплыла в его сознании. Он привстал и нечаянно коснулся коленом горячего бедра Лилиан, крепко спавшей рядом. Невозможность поделиться с ней своей тревогой усугубила его мучительное состояние, но неожиданно это дало толчок его мыслям в нужном направлении, и он увидел исход…

Пока он умывался и брился, идея эта разрасталась и в его мозгу быстро и четко оформлялся план действий, который должен был предвосхитить действия его студентов. А потом в ванную комнату вошла Лилиан и сделала ему гримасу, в общем-то ничего не означавшую, но ласковую и забавную, и весь его план внезапно показался ему хотя и не менее приемлемым, но куда менее привлекательным.

Он вернулся в спальню и начал одеваться, а вскоре вошла и Лилиан и стала доставать свои вещи из гардероба и комода. Застегивая сорочку, Генри смотрел, как она одевается, проделывая все то, что он наблюдал изо дня в день каждое утро – а их минуло не счесть… Лицо у нее было хмурое, как обычно последние годы, однако это она, натягивая чулки, посоветовала ему не вешать носа. – У тебя такой убитый вид, – сказала она.

– Вот как, с чего бы это?

– Да, конечно, нет причин, – сказала она, – если только не считать того, что одна из дочек пыталась покончить с собой, а другая, по-видимому, злоупотребляет наркотиками.

Генри усмехнулся, завязывая галстук.

– Ну, а ты как? – спросил он.

– Я оптимистка, – сказала Лилиан.

Генри повернулся к зеркалу, чтобы поправить галстук. – Да, кстати, – сказала Лилиан, – пока ты не ушел. Как ты полагаешь, национальный наряд румынской крестьянки – это слишком хиппи для парадного обеда демократов?

– А мы идем на этот обед? – спросил Генри.

– Разве нет?

– Я что-то последнее время не очень ощущаю себя демократом.

– Ну так решай. Нас будут ждать.

– Можно и пойти в таком случае. А если твое платье вроде того, которое я видел на Лу, так это именно то, что нужно. Кстати, сегодня вечером Хелвсы приглашали нас выпить, и ты сможешь проверить свое платье на них.

Лилиан на секунду перестала одеваться.

– Ты ничего мне об этом не говорил, – сказала она.

– Да, извини, пожалуйста. Я позабыл. У нас же ничего другого не предвидится, не так ли?

– Я не смогу пойти.

– Почему?

– Я буду занята.

Этот банальный, скороговоркой брошенный ответ и то, что Лилиан даже не взглянула на него, углубившись в свою косметику, заставило Генри внимательно поглядеть на нее.

– А что у тебя такое? – спросил он.

– Я обещала Мей Грант и еще кое-кому встретиться с ними, чтобы договориться насчет… Впрочем, это не так уж важно, но теперь я не могу ничего изменить.

Она нервничала. Она бесцельно переставляла флаконы и баночки на туалетном столе, и Генри чувствовал, что она лжет, но не сразу догадался почему. Потом, когда они сели завтракать, он вдруг понял: она лгала подобным образом лишь в тех случаях, когда ей нужно было встретиться с Биллом Лафлином.

И возникшая у него идея – идея развода – мгновенно овладела им с прежней силой и стала укрепляться в его сознании. Выпивая вторую чашку отфильтрованного кофе, он бросил взгляд на Лилиан, сидевшую напротив него за столом и читавшую «Глоб». Она либо не заметила, что он смотрит на нее, либо не хотела встретиться с ним взглядом, так как продолжала читать газету, а Генри, пользуясь этим, внимательно вглядывался в ее лицо и старался представить себе, как это будет, если ему не придется больше видеть его перед собой каждое утро. И словно в ответ на этот вопрос в душу его снова закралась печаль. В этом так хорошо знакомом ему лице всегда крылось что-то неразгаданное; в разные времена лицо Лилиан будило в нем разные чувства – то любовь, то ненависть, но в гармонии этих черт ему неизменно являлось одно: самая совершенная красота, какую он встречал среди всего сущего на земле. И он мог изучать это лицо и восторгаться им совершенно независимо от тех эмоций, которые оно в нем пробуждало, и испытывать при этом такое глубокое чувство нерасторжимости, что в нем тонуло и преклонение перед красотой, и все другие разноречивые чувства. После двадцати лет совместной жизни Лилиан все еще могла в чем-то оставаться для него непознанной, и он был рад, что еще не все открылось ему в ней, как был бы рад не познать самого себя.

Но, невзирая ни на что, идея продолжала властвовать над ним, и, когда Луиза спустилась вниз, буркнув: «Доброе утро!» – и принялась за кукурузные хлопья с молоком, он обернулся к ней и спросил, не увидит ли она сегодня утром Джулиуса.

– Вероятно, увижу, – сказала Луиза. – Он должен был вернуться вчера вечером.

– Тогда попроси его и всех остальных заглянуть ко мне в университет часов в двенадцать.

– Хорошо. – Луиза отправила в рот полную ложку кукурузных хлопьев с молоком. – А мне тоже прийти?

– Приходи и ты.

– Хорошо, – повторила она, кивнув.

27

Десять минут первого они появились все – Элан, Дэнни, Джулиус и Луиза. Секретарша проводила их в кабинет профессора и вышла, притворив за собой дверь, после чего отправилась – по предложению Генри – подкрепиться ленчем.

Профессор остался сидеть за своим письменным столом, остальные расселись – кто на стульях у стены, кто в кресле, кто на маленькой кушетке в глубине кабинета.

– Я рад, что вы смогли прийти, – сказал Генри. – У меня есть для вас сообщение, не терпящее отлагательства.

Все молча кивнули и ждали, что за этим последует.

– Итак, вы намерены убить Лафлина, – сказал Генри. – Вы наметили, насколько мне известно, совершить это завтра, когда он прибудет сюда на торжественный обед.

Я не одобряю вашего замысла, вы знаете, что я против него, но до последнего времени я не мог… не мог ни найти достаточно убедительных доводов против, ни предложить что-либо более стоящее взамен. Теперь, однако, у меня есть и то и другое.

Дэнни хотел было что-то сказать, повернулся к Элану и увидел, что тот, весь подавшись вперед, сосредоточенно ждет, что скажет профессор.

– Начнем с моего довода против, – сказал Генри. – Против того, чтобы так вот взять и спокойно застрелить Лафлина. Такое убийство неминуемо рикошетом ударит по вас. Оно ужаснет девяносто девять процентов потенциальных бунтовщиков, а ФБР мгновенно придавит вас к земле всей тяжестью своей громады. Как сказал твой отец, Дэнни, четверо из пяти примкнувших к вам окажутся его агентами.

– Мы вышвырнем их… – начал было Дэнни, но Элан жестом предложил ему утихомириться.

– Мне кажется, мы все знаем, почему вы против нашего замысла, – сухо произнес священник. – А вот что вы можете предложить взамен – это нам не известно.

– Да, – сказал Генри и на мгновение как бы смешался. – Это связано непосредственно с личностью самого Лафлина, – сказал он. – Лафлин, как вы сами отмечали, фигура своего рода символическая, ибо он более или менее типичный представитель той части конгрессменов и членов правительства, которая ввергла нас во вьетнамскую войну со всеми проистекающими отсюда последствиями. Я думаю поэтому, что было бы неплохо… ну, скажем, дискредитировать его. На мой взгляд, дискредитировать его куда полезнее, чем убивать, а я в этом смысле нахожусь в особом, совершенно исключительном положении, ибо обладаю реальной возможностью дискредитировать его, поскольку он состоит в незаконной связи с моей женой.

Все присутствующие были явно смущены – все, за исключением, пожалуй, Элана, который сказал:

– Да, я согласен, что это дискредитировало бы его, если бы получило широкую огласку… во всяком случае, дискредитировало бы его в глазах избирателей.

– Вот именно, – сказал Генри и поглядел на Луизу, которая ответила ему вымученно храброй улыбкой. Джулиус, сидевший рядом с ней, отвернулся к окну.

– Постараюсь быть кратким, – сказал Генри, – ибо времени у нас не так уж много. Итак, я намерен развестись с моей женой и сделать Лафлина соответчиком по бракоразводному процессу. Я намерен предать это дело самой громкой огласке, насколько это только будет в моих возможностях. Мне случайно стало известно, что моя жена должна встретиться с ним сегодня вечером в отеле «Фэрфакс», и я уже обратился в частное сыскное бюро с просьбой представить мне необходимые доказательства адюльтера.

– Но как же так, папа, – сказала Луиза. – На самом-то деле ты ведь не хочешь разводиться с ней?

– Нет, – сказал Генри, – нет, не хочу. Но я считаю, что должен так поступить, поскольку это – хороший способ разоблачить Лафлина, что в свою очередь должно, мне кажется, поубавить спеси тем, кто ратует за войну во Вьетнаме.

– Остатки былой спеси, – сказал Джулиус, отвернувшись от окна, но по-прежнему ни на кого не глядя.

– Среди приверженцев Лафлина таких спесивцев еще немало, – сказал Генри. – И вот их-то уверенность мы и должны поколебать, если хотим покончить с этой войной. Я не хочу сказать, что, развенчав этого человека, мы уничтожим первопричину всех бед. Но тут я перехожу ко второй части моего предложения, которая заключается в следующем: я готов поддержать любую политическую организацию, которую вы создадите, – поддержать ее и своими деньгами и своим именем.

Студенты молчали. Они посматривали друг на друга, а Луиза смотрела на них, как бы стараясь разгадать, какое впечатление произвели на них слова ее отца.

Джулиус пожал плечами.

– Ну что ж… – начал он и не договорил, хотя никто не пытался его прервать. Снова наступило молчание.

Элан посмотрел на Дэнни.

– А ты что скажешь? – спросил он.

– Видите ли, профессор, – сказал Дэнни, – мы очень высоко ценим то, что вы стараетесь сделать… и ваше стремление пойти нам навстречу… но тем не менее то, что вы предлагаете, – развод, ваши деньги, ваше имя… Право, я не уверен, что таким путем… – Он не закончил фразы и лишь слегка пожал плечами.

Но тут заговорил Элан.

– Мне кажется, ты ошибаешься, Дэнни, – сказал он. – По-моему, профессор прав. Больше смысла развенчать Лафлина политически, чем идти на риск сделать из него жертву.

Все с изумлением поглядели на Элана. У Генри даже порозовели щеки, как если бы он уловил скрытую иронию в словах священника, но взгляд Элана был открыт и прям. И, словно стремясь рассеять возможные подозрения, Элан продолжал:

– Я считаю, что мы должны, во всяком случае, обдумать это предложение, а пока что придется отложить выполнение задуманного нами. А как ты полагаешь, Джулиус?

– По-моему, это будет самое правильное.

– А ты, Луиза?

– Я тоже так думаю.

– Остается услышать твое мнение, Дэнни.

– Понимаете, – сказал Дэнни, судорожно сплетая пальцы, – понимаете, я считаю… Вспомните, сколько мы вложили в это… как продумали все и подготовили… но если вы решаете, что так надо, что ж, по-видимому, я должен присоединиться.

Генри не пытался скрыть облегчение, которое он испытывал; он свободно, глубоко вздохнул и принял более непринужденную позу.

– Я совершенно уверен… – начал было он, но, словно передумав, не договорил. – На этой неделе мы соберемся еще раз, – сказал он, помолчав, – и обсудим, как полезнее использовать скандал.

– Решено, – сказал Элан, поднимаясь.

– И тогда, – сказал Генри, – мы поговорим о стратегии более широкого плана.

– Хорошо, – сказал Элан.

Он направился к двери, и Дэнни последовал за ним. Джулиус взглянул на Луизу.

– Я, пожалуй, останусь поговорить с папой, – сказала Луиза.

– Хорошо, – сказал Джулиус.

– А ты будешь дома попозже? – спросила она.

– Вероятно, да.

– Я загляну, хорошо?

– Разумеется. – Он улыбнулся ей, поклонился Генри и вышел.

Луиза, оставшись наедине с отцом, подперла подбородок кулаками. Генри вопросительно взглянул на нее, продолжая сидеть за столом.

– Итак?.. – спросил он.

– Итак… – начала она, запнулась и неожиданно спросила: – Ты сегодня с кем-нибудь встречаешься за ленчем?

– Да, я договорился, но могу отменить, – сказал Генри. Он снял телефонную трубку и позвонил коллеге, с которым у него была назначена встреча; разговаривая с ним, он продолжал смотреть на Луизу. Отложив встречу, он встал и отворил дверь, пропуская Луизу вперед. – Куда мы пойдем? – спросил он.

– Туда, где тебе нравится.

– Хорошо.

Они побрели пешком по Массачусетс-авеню, болтая о разных пустяках, и в конце концов оказались возле китайского ресторана.

– Зайдем сюда?

– Прекрасно.

Они зашли в ресторан, сели и, заказав еду, продолжали начатый разговор, но, когда официант ушел, Луиза вдруг сказала, наклонившись над столиком:

– Могу я поговорить с тобой?

– Конечно.

– Я имею в виду – поговорить не как дочь, а просто как человек с человеком.

Генри улыбнулся:

– Если у тебя получится.

– Это звучит глупо, понимаю, я действительно твоя дочь. Но сегодня я смотрела на тебя как бы со стороны – во всяком случае, старалась посмотреть так, как если бы ты не был моим отцом.

– И что же ты увидела?

– Так вот, – сказала Луиза. С минуту она колебалась, потом, как видно, приняв решение, продолжала: – Я увидела человека, который был слаб и остался в каком-то смысле слаб, потому что люди в общем не меняются… – Она замолчала, взглянула на отца, как бы проверяя, как он принимает ее слова, и, ободренная, продолжала: – Я думаю, что до какого-то момента ты, как и все твое поколение, верил в то, во что тебе хотелось верить. И так продолжалось до тех пор, пока факты – такие, как Вьетнам и бунты, – не стали один за другим вступать в противоречие с тем, во что ты верил… Ты меня слушаешь?

– Да, – сказал Генри. – Продолжай.

– И то же самое происходило в твоих отношениях со мной и с мамой. Ты просто закрывал глаза на неприятные факты до тех пор, пока… ну, словом, пока я не выбросилась из окна. Тут твоя броня дала трещину, и ты решил, что должен что-то предпринять, и ухватился за идею политической революции отчасти потому, что она была преподнесена тебе Эланом и Дэнни и Джулиусом.

Генри молча кивнул.

Волнение Луизы росло. Она откинула упавшую на лицо прядь волос и еще ниже наклонилась над столиком.

– Но когда они решили убить Билла, – сказала она, – ты шарахнулся в сторону, потому что это уже было тебе не по зубам, однако совсем отказаться от идеи революции ты тоже не мог – это же было последнее, что у тебя осталось. Тогда ты начал метаться в поисках чего-то, что можно было бы противопоставить убийству, и напал на эту идею с разводом.

– Да, я вижу, ты действительно основательно приглядывалась ко мне, – сказал Генри.

– И размышляла, – сказала Луиза.

– И пришла к какому-нибудь заключению? – спросил Генри.

– Да, в общем-то, пришла.

– А ты не собираешься поделиться этим со мной?

– Сейчас поделюсь. Я считаю, что ты не должен разводиться с мамой и устраивать из этого публичный скандал, потому что, на мой взгляд, это никак не повлияет на политическое положение в стране, но сильно отразится на всех нас – на тебе, на мне, на маме, на Лауре, – да и вообще это просто безумие, ведь ты любишь маму, и она по-своему любит тебя.

Генри покачал головой.

– Значит, ты считаешь, что я не должен ничего предпринимать?

– Вовсе нет, – сказала Луиза, – я считаю, что ты должен делать то, для чего создан, – мыслить, писать, анализировать. Передавать свои знания, суждения, опыт тем, кто нуждается в них, таким людям, как, к примеру, Дэнни.

– Но если я верю только в то, во что хочу верить…

– Теперь уже нет, – сказала Луиза. – Теперь ты уже не веришь.

– Признаться, ты права, – сказал Генри. Официант принес заказанные ими блюда, и, пока он расставлял их на столике, отец и дочь сидели молча. Потом, когда официант ушел, Генри сказал: – Мне бы хотелось знать, зачем ты ходишь к психиатру?

– Я больше не хожу, – сказала Луиза. – Я излечилась.

– Ты в этом уверена?

– На сегодняшний день – да, я уверена.

– Рад это слышать, – сказал Генри.

Луиза с аппетитом принялась за еду.

– А что мы скажем Дэнни и остальным? – спросил Генри.

– Пусть это тебя не тревожит, – сказала Луиза. – Я все объясню Джулиусу, и с Дэнни тоже все будет в порядке, если мы сумеем привлечь его на свою сторону, оторвать от Элана. Между прочим, мне показалось очень странным, что он так вот сразу… согласился с тобой…

– Кто, Элан?

– Да. Что-то в нем есть неприятное. Я его побаиваюсь.

– Он разочарован и озлоблен.

– В чем же он разочаровался?

– В боге, как я понимаю.

– Ждать чего-то от бога – по-моему, это смешно.

– Быть может, для кого-то это необходимо.

– Для того, кто верит в него.

– Именно.

Луиза перестала есть и взглянула на отца.

– А ты веришь?

– Да, – сказал Генри. – Мне кажется, да.

Луиза пожала плечами и снова принялась за еду.

28

Из ресторана Генри и Луиза прогулялись до дома пешком, после чего он прошел к себе в кабинет, а она в свою спальню. Впрочем, она пробыла там недолго – только причесалась, наскоро окинула себя взглядом в зеркале, проверяя, все ли в порядке, и снова вышла на Массачусетс-авеню, где взяла такси и поехала к Джулиусу.

Было около четырех часов, когда такси доставило ее туда и Джулиус отворил ей дверь. Увидав ее, он улыбнулся и, как только дверь за ней захлопнулась, взял ее руку в свои.

– Я рад, что ты пришла, – сказал он.

– Благодарю, – сказала она, улыбнувшись ему в ответ, прошла в комнату и села на кушетку. Джулиус сел в кресло.

– Что ты думаешь о моем отце? – спросила Луиза.

– Ну, видишь ли, – сказал он, поспешно отводя взгляд и отворачиваясь к окну, – я считаю, что для этого требуется известное мужество, – для того чтобы развестись с женой, когда ты этого не хочешь. Однако на его месте я бы этого хотел.

Луиза улыбнулась.

– Ты бы не потерпел, если бы твоя жена спала с сенатором?

– И ни с кем другим, – сказал Джулиус. – Пришлось бы ей тогда пенять на себя.

– Ты убил бы ее?

– Возможно. – Теперь их взгляды встретились. – Так что лучше берегись.

– Я тебе не жена.

– Но ты будешь ею.

– Разве?

– Конечно.

Луиза улыбнулась, пожала плечами.

– Ну, если уж от этого никуда не денешься…

– Никуда. – Джулиус встал и пересел на кушетку рядом с ней.

– И у меня нет выбора?

– Ни малейшего, – сказал он и сжал ее в объятиях.

– Тогда, значит, не о чем говорить…

– Абсолютно, – сказал Джулиус, и больше они и не говорили. Он стал целовать ее, а потом они ушли в спальню, и объятия их были торопливы и безмолвны, и для каждого из них это было так, словно он впервые познавал любовь.

29

Эти часы Генри провел в одиночестве у себя в кабинете. Сначала он позвонил в сыскное агентство и сообщил, что отказывается от их услуг; затем, сидя за письменным столом, начал просматривать заметки, сделанные им за последние годы, – незавершенные наброски новой книги, которую он так и не написал, поскольку ему, в сущности, нечего было сказать.

Отодвинув от себя заметки, он достал из ящика стопку чистой бумаги. Свободного места на столе было мало, и он бросил старые заметки в корзину для бумаг, предварительно разорвав пачки листков пополам. Потом поглядел на лежавший перед ним лист чистой бумаги.

Минут через десять он взял ручку и написал: «Внезапный рывок к высокой цели», после чего встал, подошел к книжной полке и из многотомного сочинения Токвиля «Демократия в Америке» выбрал один том. Он стоя перелистывал его, пока не отыскал главу под названием: «Почему великие революции будут совершаться реже». Он вернулся к письменному столу, на ходу начав читать, сел и под уже написанным заголовком выписал цитату: «Я страшусь – и не скрываю этого, – что люди, малодушно пристрастившись к удовольствиям современной жизни, могут настолько утратить интерес к своему будущему и к будущему своих потомков, что предпочтут плыть по течению, нежели сделать, когда это станет необходимо, сильный, внезапный рывок к высокой цели».

Дописав, Генри отложил листок в сторону, взял новый и написал на нем: «Заметки для статьи о революции», потом подчеркнул это и под чертой стал набрасывать отдельные фразы:

«Революция как социальное обновление.

Взаимосвязь между идеологией хилиазма и социальным обновлением.

Циклы социального обновления.

Аналогия: гусеница, куколка, бабочка.

Признаки социальной деградации: падение родительского авторитета.

Этическая ценность социального обновления: есть ли революция – добро?

Находится ли социальное добро в противоречии с добром в понимании божественного промысла?»

Написав это, он задумался, потом, взяв другой лист бумаги, написал: «Заметки для статьи о Добре и Зле». Под этим он тоже провел черту и под ней написал снова то, что было уже написано на предыдущем листе: «Находится ли социальное добро в противоречии с добром в понимании божественного промысла?» Ниже он написал следующие фразы:

«Противопоставление двух позиций: предоставление детей самим себе (Спарта); ограничение рождаемости (Индия).

Способы познания божьей воли: объективные – откровение, традиция; субъективные – смирение, самопознание, покаяние, самопожертвование, любовь…»

Дверь за его спиной отворилась. Он обернулся и увидел Лилиан.

– Привет! – сказала Лилиан. – Я помешала тебе?

– Нет, ничего, – сказал Генри.

– Значит, помешала.

– Эти дела не к спеху.

– Я на секунду. – Она сняла волосок с лифа платья.

Генри взглянул на часы: было уже почти пять.

– А ты вернешься к ужину? – спросил он.

Лилиан помедлила, затем сказала неуверенно:

– Постараюсь, но ты меня не жди.

– Нет-нет. Хорошо,

Лилиан улыбнулась, сделала шаг к Двери, но, по-видимому, что-то удерживало ее, потому что она вернулась, подошла к креслу, села.

– Что ты пишешь? – спросила она.

– Статью.

– Все ту же?

– Нет. Ту я бросил писать.

– А эта о чем?

– В конечном счете она будет о революции, – сказал Генри, покосившись на свои заметки, – но пока это больше о другом… о религии.

– О религии? Но ты же не религиозен.

– Не спорю.

– Тогда почему такая статья?

– Она не столько о религии, сколько об этической стороне религии – о различии между нею и этикой социальной.

– А это различие велико?

– Мне кажется, да. В сущности, они часто находятся в противоречии.

– А я привыкла думать, – сказала Лилиан, – что социальные законы и религиозные заповеди обычно совпадают: не убий, не укради…

– В некоторых случаях – да.

– А в чем они не совпадают?

– Общество возвеличивает героев, – сказал Генри, – в то время как Христос благословлял смиренных.

– Да, – сказала Лилиан. – Это верно.

– Вот это-то и должен решить человек: хочет он угодить богу или людям.

Лилиан опустила глаза на ковер.

– А ты какой сделал выбор? – спросила она.

– Я один из тех – их, кстати, большинство, – сказал Генри, – кто не в состоянии решить для себя этот вопрос

и потому приходит к концу, не совершив ни добрых дел, ни геройства.

– Никто не требует от тебя геройства, – сказала Лилиан, вспыхнув.

– И добрых дел тоже.

– Об этом я как-то не думала, – сказала Лилиан.

– Да и я не думал, – сказал Генри. – До последнего времени.

– Что же тебя натолкнуло? – спросила Лилиан.

– Как мне кажется, Лу.

– А что она тебе говорила?

– Она сказала, что излечилась.

– Отрадно слышать.

– И она продемонстрировала свою приспособленность к жизни, дав мне совет.

Лилиан рассмеялась.

– Может быть, она и излечилась, но она не изменилась, за это я ручаюсь.

– Не знаю, – сказал Генри, – но совет она дала мне дельный.

– Что же она тебе сказала?

– Она сказала, что я не человек действия, и мне следует оставаться со своими книгами.

– А ты намерен был с ними расстаться?

– В какой-то мере.

– Я согласна с Лу. Держись за свои книги.

– Так я и сделаю.

Они взглянули друг другу в глаза. Наступило молчание. Потом Генри сказал:

– Тебе, верно, пора идти.

Лилиан поднялась.

– Да, пожалуй. – Она обернулась к креслу, с которого встала, словно проверяя не забыла ли там чего, потом снова взглянула на Генри, и, казалось, все еще была в нерешительности.

– Гарри, – сказала она наконец, – если ты никуда не уйдешь, я вернусь к ужину.

– Отлично, – сказал он. – Тогда я подожду тебя.

– Да, – сказала она, – да, подожди и… ну, в общем, до вечера. – Она хотела улыбнуться, но улыбки не получилось, не потому что она принуждала себя улыбнуться, нет, ей помешал наплыв чувства более сильного, чем простое дружелюбие, чувства, исказившего страданием ее лицо. Но в это время она уже успела повернуться к двери, и Генри ничего не заметил.