Текст книги "Дочь профессора"

Автор книги: Пирс Пол Рид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

8

Генри Ратлидж возвратился домой к обеду, который приготовила Лилиан. Лаура, его младшая, пятнадцатилетняя дочь, такая же хрупкая и красивая, как ее сестра, только более светловолосая, в джинсах и пончо полулежала в глубоком кресле в гостиной, рассеянно глядя в пространство, и ждала, пока родители позовут ее к столу.

– Я отказалась от предложения Кларков на сегодняшний вечер, – сказала Лилиан мужу.

– Почему? Из-за Луизы?

– Илайн всегда так безапелляционно рассуждает о неполноценности подростков. А я что-то не замечаю, чтобы ее дети были чем-нибудь лучше наших.

– Да. Ну что ж. Боюсь, мне тоже не очень хочется видеть их сейчас.

В кухню вошла Лаура, и они сели за стол. На обед был суп и шницели, из которых они сделали себе сандвичи с луком, салатом и майонезом.

– А Лаури знает?.. Ты знаешь, Лаури? – спросил профессор.

Девушка обратила взгляд широко раскрытых глаз на отца.

– Знает, – сказала Лилиан.

– Про Лу? – спросила Лаура.

– Да.

– Знаю.

– Как ты думаешь, почему она это сделала?.. – спросил отец.

Лаура пожала плечами.

– Может быть, она рассказывала тебе что-нибудь? Про какого-нибудь мальчика или еще что?

Лаура снова пожала плечами.

– Мы никогда о таких вещах не говорим. И к тому же я не видела ее уже несколько недель.

– А ты сама… ты сама не догадываешься, что могло ее на это толкнуть… Тем более теперь, когда она оправилась после этой истории с Джесоном?

Лаура, откусив кусочек сандвича, принялась за суп.

– «Догадываться» я могу… О да!

– Прекрасно. Так почему? – Голос Генри звучал резко, словно он уже заранее был раздосадован тем, что скажет его младшая дочь.

– Ты не поймешь.

– А ты попытайся.

– Ну, понимаешь… вы все думаете, что жизнь – это ужас как интересно… Но… не знаю… я что-то этого не нахожу.

– И ты считаешь, что Луиза могла тоже так думать?

– В ту минуту, когда она выбрасывалась из окна, мне кажется, она думала именно так.

– Но почему? Что же могло привести ее к мысли, что жить не стоит?

– Видишь ли, сегодня утром, в школе… я старалась понять, почему ты назвал меня Лаурой?

Генри Ратлидж поглядел на жену; та, в некотором замешательстве, взглянула на дочь.

– Просто нам казалось, что это красивое имя, – сказала она.

– А-а. – Лаура смолкла.

– А в чем дело? Оно тебе не правится? – спросил Генри.

– Нет, почему же. Но вот вы назвали Луизу Луизой, а маму зовут Лилиан. – Взгляд Лауры был прикован к ее сандвичу.

– Ну так что? – спросила Лилиан.

– Мы учили… Забыла я сейчас, как это называется… ну, когда много слов начинаются с одной и той же буквы…

– Аллитерация, – сказал Генри.

– Вот-вот. Ну, я и подумала: Лилиан, Луиза, Лаура. И мне захотелось узнать, не потому ли вы назвали меня Лаурой? Не из-за буквы ли «л»?

– О господи, Лаури, – сказала Лилиан. – О чем вообще разговор. Это же красивое имя.

– Я понимаю. Но мне просто хотелось знать, вот и все… Насчет этих «л».

– Да… Да, это отчасти… – с расстановкой произнес Генри, – отчасти по причине этих «л».

– Я так и думала, – сказала Лаура.

– А ты что-нибудь имеешь против?

– Это давит мне па психику…

– Почему?

– Я не знаю… Чувствуешь себя каким-то словом из какого-то предложения, написанного кем-то другим. Мне кажется, и Лу могла чувствовать то же самое.

9

Генри и Лилиан были большими ценителями кофе. Они покупали его в зернах в одной итальянской кондитерской в Бостоне; у них имелся также целый набор самых усовершенствованных кофейников, которые они коллекционировали на протяжении многих лет своей супружеской жизни и все никак не могли решить раз и навсегда, какой способ приготовления кофе наилучший. В настоящее время они пока что оба отдавали предпочтение фильтрующему способу приготовления в кофейнике из огнеупорного стекла, и профессор политической теории терпеливо стоял над бумажным фильтром, пропускающим небольшие количества кипятка на смолотый кофе через строго определенные промежутки времени.

У парадного позвонили. Лауру послали открыть дверь. Она вернулась на кухню.

– Какой-то мужчина, – сказала она отцу. – Хочет видеть тебя.

– Кто он такой? – спросил профессор.

Лаура пожала плечами и небрежно опустилась на стул. Генри вышел в холл и увидел за решетчатой дверью полицейского агента, приходившего накануне вечером.

– Извините, что мне пришлось побеспокоить вас, профессор, – сказал Петерсон. – Но тут всплыли кое-какие обстоятельства, о которых вам следует знать.

– Войдите, – сказал Генри Ратлидж. Он снова провел полицейского в свой кабинет, и они уселись в тех же самых креслах. Глаза Петерсона избегали взгляда профессора, потом неожиданно он ухмыльнулся.

– Мы накололи его, – сказал он.

– Кого?

– Мужчину.

– Какого мужчину?

– Мужчину, который был с вашей дочерью. Может оказаться, что это изнасилование.

– Как… каким образом вы его обнаружили?

– Отпечатки пальцев на изголовье кровати. Имеются в нашей картотеке. Угон автомобиля, лет пятнадцать назад.

– Но… разве это доказательство?

– Он сознался. Мы зацепили его в Бельмонте, и он вроде как сознался. Во всяком случае, не отрицает, что был там. Пытался утверждать, что она сама пригласила его, но я так полагаю, что он шел за ней по пятам до самого дома, а там приставил ей нож между лопаток. Что-нибудь в этом роде.

– Но… В окно, значит, тоже он ее выбросил? Петерсон перестал ухмыляться, нахмурился; он утратил свой довольный вид.

– А вот тут уж дело похитрее. Потому как, между нами говоря, он не того сорта тип. Он, понимаете ли, не из разряда душегубов. Просто обыкновенный подонок. Ведь это он позвонил нам, вот какое дело. И утверждает, что она сама взяла и выбросилась.

– Может быть, это и правда, – сказал Генри Ратлидж. – Ведь… после того, что…

– Да… может быть. – Петерсон прикусил зубами большой палец. – Но в таком случае странно, что он вообще позвонил нам.

– А что он за человек?

– Работает в баре в пригороде. Зовут его Бруно Спинетти: сорока лет, женат, двое детей.

Генри Ратлидж побледнел.

– Вам придется брать у Луизы показания?

– Безусловно.

В кабинет вошла Лилиан, неся поднос с кофейником и тремя чашками. Она улыбнулась Петерсону.

– Здравствуйте, – сказала она. – Я мать Луизы. Петерсон встал.

– Здравствуйте, миссис Ратлидж. Поверьте, мы очень вам сочувствуем.

Все снова сели. Лилиан – возле письменного стола мужа. Она налила всем кофе.

– По-видимому, ее изнасиловали, – сказал Генри жене.

Лилиан наклонила голову, по ничего не сказала.

– Нашли отпечатки пальцев этого человека. И он сознался.

– Видите ли, мадам, чтобы выразиться точнее, он признался в том, что был с ней там, когда она выбросилась из окна, – сказал Петерсон.

– А-а, – произнесла Лилиан.

– Но ведь oн же, по-видимому, силой вломился к ней в квартиру, – сказал Генри. – Это мужчина средних лет, женатый.

– Да, по-видимому, – сказала Лилиан. Генри Ратлидж наклонился вперед.

– Его зовут Бруно Спинетти, – проговорил он с отвращением.

– Я хотел спросить вас, – сказал Петерсон, – не пожелаете ли вы отправиться вместе со мной в больницу и присутствовать при том, как я буду брать показания у вашей дочери?

Лилиан и Генри поглядели друг на друга.

– Пожалуй, справедливости ради мы не должны скрывать от вас, господии полицейский, – сказала Лилиан, – что последнее время наши взаимоотношения с дочерью оставляли желать лучшего…

– Угу… – Петерсон понимающе кивнул. Лилиан улыбнулась ему.

– Другое поколение, вы понимаете?

– Да, мадам. У многих родителей неполадки с детьми в наши дни.

– Мы, конечно, во всем виним себя, – продолжала Лилиан; в ее хорошо модулированном голосе звучали иронически-покаянные нотки. – Но именно поэтому нам кажется, что вы скорее узнаете у нее правду, если мы не будем при этом присутствовать.

– Да, – сказал Генри. – Да, пожалуй.

– Если вы будете допрашивать ее при нас, – сказала Лилиан, – Луиза, вероятнее всего, скажет, что это она изнасиловала мистера Спипетти.

Петерсон рассмеялся.

– Понимаю, – сказал он, – понимаю. Так вот они все: уйдут из дома, хотят, видите ли, жить сами по себе, а потом в два счета влипают в историю.

10

В четыре часа позвонил доктор Фишер. – Сегодня вечером Луизу выписывают из больницы, – сказал он. – Повязку с ребер еще не сняли, но в остальном у нее уже все в порядке.

– Слава богу, – сказал Генри.

– Теперь вопрос в том, куда ей поехать, – сказал психиатр. Мы тут с ней это обсудили и подумали, что, пожалуй, ей лучше вернуться домой, к вам.

– Да, конечно, – сказал Генри. – Если вы находите, что так лучите.

– Видите ли, я не думаю, что ее следует сейчас предоставить самой себе.

– Да, конечно, не следует.

– И я не думаю, что для нее было бы сейчас полезно остановиться у нас. Между нами говоря, профессор, Анне и мне было немного сложно…

– Мне очень жаль.

– Нет-нет, ничего страшного. Но это будет не совсем то, что нужно сейчас для Луизы. Можно бы еще, конечно, поместить ее к Мак-Лину. Но я беседовал с Луизой об этом как психиатр, и мы пришли к заключению, что, быть может, в основе ее депрессивного состояния лежит ее неспособность найти общий язык с вами и с Лилиан… в общем с родителями.

– Понимаю.

– И следовательно, было бы неплохо поехать прямо домой и попытаться взять, так сказать, быка за рога.

– Да, конечно.

– Как вы думаете, Лилиан пойдет нам в этом навстречу?

– Да. Она пойдет навстречу. Мне кажется, да.

– Тогда я привезу Луизу домой.

– Мы можем вместе поехать за ней.

– Нет, профессор. Простите, но, мне кажется, будет лучше, если это сделаю я.

Генри прошел на кухню к жене.

– Фишер говорит, что она должна вернуться домой, – сказал он.

– Он так считает? – проговорила Лилиан, наклоняясь, чтобы поставить жаркое в духовку.

– Мы должны попробовать, – сказал Генри. Лилиан обернулась и поглядела на него. На секунду Генри показалось, что она вот-вот расплачется, и он поспешно отвел взгляд.

– Нет… Ну, хорошо, я постараюсь, – сказала Лилиан и направилась в другой конец кухни за льдом для коктейля.

11

Луиза, закутанная в плед, вышла из черного лимузина доктора Фишера. В сопровождении психиатра, словно примадонна со своим импресарио, она вошла в дом, не взглянув на родителей. Лицо ее было бледно, и она держалась неестественно прямо из-за тугой повязки на ребрах.

В доме было тепло, и она сбросила плед на стул в холле. На ней было очень простое серое платье. Доктор Фишер прошел следом за ней в гостиную, и Генри Ратлидж предложил ему коктейль. Затем он предложил коктейль Луизе, но она отрицательно покачала головой. Мужчины выпили. Луиза сидела в кресле и покусывала костяшки пальцев.

– Я полагаю, – сказал доктор Фишер, – что мы должны быть полностью откровенны друг с другом. – И он раскинул коротенькие ручки, как бы демонстрируя эту откровенность. – Мы должны называть вещи своими именами. Конечно, это будет нелегко каждому из нас, но я знаю, что вы все хотите, чтобы от вашей встречи был толк, и, мне кажется, сумеете этого достичь.

Отец и мать кивнули. Девушка сидела совершенно неподвижно.

– Теперь я должен вас покинуть, – сказал доктор Фишер, поглядев на часы, – но Луиза приедет завтра повидаться со мной, и… мы поглядим, как у нас идут дела.

Он встал, улыбнулся Луизе и вышел вместе с Генри, который проводил его до двери.

Лилиан, оставшись наедине с дочерью, поглядела на нее и отхлебнула из своего бокала.

– Этот… как его… Ну, шпик приходил сюда… насчет того мужчины, – сказала она.

Луиза подняла глаза на мать и кивнула.

– Да, он и ко мне в больницу приходил.

– Что ты ему сказала?

– Чтобы они отпустили его.

– Ну да, я так и думала, но твой отец…

Генри вернулся в гостиную. Он улыбнулся Луизе.

– Папа, – сказала она, – мне очень жаль… вчера, в больнице, это я не со злости… Просто я чувствовала себя так ужасно из-за всей этой истории…

– Я знаю, Лу. Не думай об этом. – Он направился к бару, чтобы налить себе еще виски. – Приходил к тебе агент? – спросил oн. – Они нашли человека, который тебя обидел.

Наступило молчание. Луиза судорожно глотнула. Потом на лице ее появилось выражение решимости.

– Я сказала им, чтобы они его отпустили, – повторила она.

– Но… почему?

С явным усилием дочь заставила себя поглядеть в глаза отцу.

– Потому что… Это неправда, будто он изнасиловал меня, папа.

Лилиан опустила глаза и уставилась в свой бокал. Генри сделал глоток и сел на стул.

– Неправда? Вот это действительно приятное сообщение, – проговорил он скороговоркой. – Потому что, разумеется, это было бы ужасно. Я как раз думал: как-то непохоже, чтобы, судя по описанию, это мог быть кто-то из твоих друзей. Какой-то Луиджи… Спинетти, так кажется? – Голос его мало-помалу замер.

– Я не знаю, – тихо, но очень твердо сказала Луиза. – Я не знаю, как его зовут. Я просто встретила его… вчера… на улице.

– И он… – начал было профессор.

– Нет, – сказала Луиза. – Нет. Это я подцепила его на улице и привела домой. Это я сделала. Я сама.

Часть первая

1

Генри Ратлидж родился 18 марта 1920 года в городе Нью-Йорке. Родился под счастливой звездой, и все сулило ему успех и процветание на его жизненном пути, ибо его семья по всем признакам принадлежала к элите: здесь соединились воедино богатство, родовитость, культура, влиятельные связи, образованность. По отцу он был англичанином – прямым потомком младшего отпрыска одной английской семьи, прибывшего в Америку перед революцией, чтобы сделать карьеру. Он ее сделал и здесь остался, а потом словом и делом боролся за американскую независимость, ибо, как все англичане, понимал материальную ценность политической свободы. Все свое достояние он оставил своим сыновьям, а те и продолжатели их рода не только сохранили в целости, но и увеличили его первоначальный капитал, избрав своим жизненным кредо ту особую смесь твердой уверенности в непогрешимости своих принципов и умения соблюдать личные интересы в практической жизни, которая является неоспоримым вкладом, сделанным англосаксами в историю человечества.

Традиция эта оставалась незыблемой и ко времени рождения Генри; он рос в той среде восточноамериканской аристократии, положение которой в обществе было тем более исключительным, поскольку оно шло вразрез с общепринятым представлением об американской демократии, и ничто в его юные годы не привело его к переоценке ни класса, ни страны, частицей которых он себя сознавал. Даже экономический кризис, разразившийся в Америке, когда Генри было девять лет от роду, не омрачил его детства: капитал Ратлиджей, вложенный в полезные ископаемые, недвижимость и нефть, сохранился в целости и неприкосновенности.

Генри окончил школу в Экзетере и колледж в Йеле. Жизненный опыт, извлеченный им из пребывания в этих двух учебных заведениях, лишь упрочил его уверенность в правильности его образа жизни. Когда в Европе началась война, старший брат Генри, Рэндолф, покинул дом, чтобы вступить в ряды Королевского Канадского воздушного флота, Генри же остался завершать свое образование.

В 1941 году его собственная страна, Соединенные Штаты Америки, вступила в войну, и Генри Ратлидж отправился сражаться за родину. Он был в Европе, когда армии союзников, отбросив немцев обратно к Эльбе, обнаружили при этом следы таких преступлений и такой жестокости, каких никто никогда не мог себе вообразить и потому не предвидел и не боялся. Работая в военной разведке, Генри увидел зло и постиг его огромность, и это поколебало его веру в человека, но не поколебало его веру в Америку.

Возвратившись домой, он узнал, что его брат Рэндолф погиб в воздушном бою над Тихим океаном. Он узнал об этом от своих родителей в гостиной родного дома на Гудзон-ривер; сообщив это известие, его мать подошла к окну, чтобы поправить цветы в вазе, а Генри с отцом вышли в сад.

– Если уж мне суждено было потерять сына, – сказал отец, – то я рад, что хоть не тебя. Рэндолф был славный малый, но он не из тех, кто мог многого достичь.

Они стали удаляться от дома, спускаясь по пологому склону к реке. Генри молчал, боясь расплакаться; глубоко привязанный к брату, он испытывал острую скорбь.

– На твоем месте я бы занялся юриспруденцией, – сказал отец. – Это наилучший путь в политику, а ведь именно туда ты стремишься, не так ли?

Генри сквозь застилавшие взор слезы смотрел на ствол дерева.

– Да, – сказал он. – Да, пожалуй.

– Это единственное, что придает смысл жизни. Политическая деятельность не позволяет человеку замыкаться в своем узком мирке. Я сам погубил для себя всякую возможность сделать карьеру, из-за того что был единственным прорузвельтовским республиканцем – вещь неслыханная, – а у тебя все чисто и все впереди. Ты даже можешь быть, если захочешь, демократом.

– Мне бы хотелось продолжить учение, – сказал Генри. – Еще на год вернуться в Европу – в Оксфорд.

– Учение? Помилуй бог, что же еще намерен ты изучать? – спросил отец.

– Политику, – сказал Генри. – Политику и историю. Я хочу знать, что мне следует делать, если я когда-нибудь буду куда-нибудь избран.

Отец пожал плечами.

– Поступай как знаешь. Ты был в действующей армии и, мне кажется, заслужил право годик повалять дурака, но рано или поздно тебе придется вернуться в Америку и сделать себе имя. У нас есть деньги, ты это знаешь, но в нынешнее время одних денег недостаточно.

2

Хаос и бойня, через которые прошла Европа, убедили Генри Ратлиджа, что нельзя допустить, чтобы история человечества творилась в дальнейшем столь неспособными к управлению людьми и чтобы политику – как на родине, так и на чужбине – вершили честолюбцы авантюристы. Сначала это было просто воззрение, а не практическая программа, но уверенность отца в том, что сын должен сделать политическую карьеру, подтолкнула Генри к принятию решения, а то обстоятельство, что убит был не он, а его брат, укрепило его веру в себя как в избранника, чей удел – послужить Америке и человечеству.

Тем не менее он действительно хотел набраться знаний, лучше разобраться во всем, почему и решил возвратиться в университет, а Оксфорд избрал для этой цели потому, что его интересовали англичане – их образ жизни, их духовные ценности. Осенью 1945 года он снова переплыл Атлантический океан и провел год в Баллиольском колледже.

Генри ждал очень многого от Оксфорда – интеллектуальной родины его предков, но не получил ничего, кроме плохо отапливаемой комнаты в колледже. Выпускники его курса казались ему ограниченными и незрелыми, их политический кругозор был сужен, их идеал сводился к залатыванию прорех расползающейся по швам Британской империи и к пустопорожним реформам в метрополии, в чьих сосцах уже не было молока. Его единственным другом (и эту дружбу он впоследствии расцепил как основное достижение года, проведенного за границей) стал американец – как и он, миллионер – Билл Лафлин.

– Ну, что, нравится вам здесь? – спросил его Лафлин, засунув руки в карманы и стоя спиной к небольшому газовому камину в комнате Генри в первый день их знакомства.

Генри пожал плечами.

– Я разочарован.

– Я так и предполагал. – Билл широко улыбнулся. У него были большие голубые глаза, густые темные волосы. – И вероятно, одно из главных разочарований – здешние снобы, которые так приветливы и приглашают вас в этот их дурацкий загородный домище, где можно околеть от холода… Вы уже все это испробовали?

– Да, – сказал Генри, улыбаясь и откидываясь на спинку кресла. – Пришлось как-то раз.

– А хихикающая дочка тоже выпала вам на долю? Из тех, что всегда улыбаются, всему поддакивают и спрашивают, не будете ли вы возражать, если вам отведут спальню по соседству.

Генри рассмеялся и утвердительно кивнул.

– Должно быть, английские аристократы и в самом деле потеряли голову от отчаяния, – продолжал Билл, – пусть я богат и американец, но ведь я же американец ирландскогопроисхождения.

– Они теперь стали очень свободомыслящими, – сказал Генри. – Даже посадили себе в правительство социалистов.

– Ей-богу же, они даже более свободомыслящи, чем социалисты, – сказал Билл. – Это оборотная сторона медали. Вы знаете, кого я имею в виду? Здешних, баллиольских большевиков. Тех, что смотрят на вас и хмыкают, и каждый хмык должен знаменовать собой ружейный залп, которым вас расстреливают. – Билл пошатнулся, словно получив пулю в сердце. – После чего все мы падаем замертво – американские капиталисты, английские землевладельцы и все прочие толстопузые.

Антипатия к остальным студентам все больше и больше притягивала друг к другу этих двух американцев, и спустя восемь месяцев они возвратились в Америку закадычными друзьями. Дружба эта, однако, зиждилась не только на шутках по адресу англичан – разговоры, которые велись в каюте парохода, пересекавшего Атлантический океан, часто бывали весьма серьезны, ибо для Билла, так же как и для Генри, его будущее представлялось связанным с политикой. Оба они остановили свой выбор на партии демократов; ни один из них не ставил высоко Трумэна; оба при воспоминании о первых днях Нового курса испытывали своеобразную, не лишенную зависти ностальгию и, вдохновляемые этим чувством, кипели яростным оптимизмом, рисуя себе будущее Америки, – оптимизмом, окрашенным верой в предначертанный им путь.

Ошеломительный конец войны мало-помалу начал казаться им не столько результатом каких-то закономерностей, сколько божественным промыслом, цель которого – заставить человечество принять американский образ жизни и американские принципы управления. И фашизм, и империализм, и коммунизм были, по мнению этих молодых людей, дискредитированы, и им казалось, что теперь они должны сделать единственно возможный выбор – американизм, как пример всему миру – пример не только преуспеяния, но и нравственности, энергии и справедливости.

Из них двоих Билл Лафлин был более практически целенаправлен, нежели Генри, и уже обзавелся кое-какими связями в нью-йоркской организации демократической партии. Генри же, прежде чем окунуться в активную политическую деятельность, намеревался защитить докторскую диссертацию в Колумбийском университете. Прибыв в Нью-Йорк, они приступили к выполнению своих планов: Билл занялся партийной работой, а Генри в публичной библиотеке изучал право и писал основополагающие статьи для членов демократической партии. Иной раз их кто-то читал, иной раз нет.