Текст книги "Четвертый разворот"
Автор книги: Петр Кириченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)
– А-а! – закричал Карло, понимая наконец, что на этот раз провели его. – Глупая моя голова! Что же делать?! Что?
А что же сделаешь, и сосед разумно посоветовал засыпать канаву, посмеяться и забыть. Что же еще? Разве посидеть как-нибудь вечером за стаканом вина, поговорить, посмеяться и попеть. Больше ничего и не придумаешь.
Карло так и сделал, но когда засыпал траншею, то чуть не плакал, вспоминая темную ночь, лампочку и лопату. И все приговаривал: «А-а!.. глупая моя голова!» А после, когда его спрашивали, что за странный вал у него в саду, он только смеялся, потому что любил посмеяться, а над кем – над другими или над собою – какая разница, хотя над другими, оказалось, приятнее. Как бы там ни было, он не унывал.
Давно это все происходило, и наверное, Карло Джибладзе теперь не летает, занимается только своим садом, рассказывая внукам, что когда-то их дед был молодым, любил повеселиться и пошутить. Наверное, друзья его не забывают, приходят помогать собирать мандарины. Наверное, но в точности не знаю, поскольку и между друзьями всякое случается...
И чтобы закончить свой рассказ, мне остается только добавить, что в мире происходят иногда невероятные события: так, Васильич неожиданно женился на случайной пассажирке, попавшей на его «настоящий горный аэродром». С год или больше они там и жили, а после выехали. Куда – не знаю, но думаю, что в Батуми. Впрочем, это только догадка. Наш командир долго еще мучился, переживая по-своему любовь жены к начальнику отдела перевозок, и наконец уступил – согласился на развод и уехал в Сибирь. Жена вышла замуж за начальника, но через три дня они расстались, и вот уже несколько лет, встречаясь, отворачиваются друг от друга. Комар погиб нелепейшим образом – в бане: поскользнулся и, упав, расколол череп. Я его часто вспоминаю, и мне не верится в его смерть, как не верится и в то, что когда-то была метель и мы сидели в домике Васильича. Вспоминаю и Васильича, гадая, что он и где, и второго пилота, и всех, с кем приходилось встречаться в рейсах. Хочется увидеть кого-нибудь из них или же сказать:
– Где ты, Карло? Где вы все, люди?
ТЯЖЕЛЫЙ СЛУЧАЙ
В грозу Игорехе становилось тревожно, но тревога эта – не страх вовсе – наполняла его необъяснимой силой. Он понимал, что происходит что-то важное, как бы неповторимое, и уже тогда, в детстве, силился глядеть далеко сквозь напоенный электричеством воздух, синий и резкий, надеясь подметить нечто такое, чего не увидишь в обычные часы, вдыхал грозовой воздух широко открытым ртом и, когда молнии рвали ткань потемневшего неба, заливисто, сам не зная над чем, смеялся. И эти его всхлипы, похожие на крик ночной птицы, покрывались раскатистым громом, ветер с треском обметал деревья, налетал на Игореху, остужая горячий лоб, урчал, проносился низко над землей, сметая мелкий сор, и пропадал. А Игореха как зачарованный стоял на месте, хоть ему и хотелось не помня себя бежать стремглав от непонятного, заманчивого беспокойства, кричать хотелось от неумения высказать все то, что он чувствовал в грозу. Налетали другие молнии, хлестал ливень, и земля дымилась брызгами. Нитки сухой не оставалось на Игорехе, а он все стоял... Однажды молния с треском ударила в высокую акацию, росшую недалеко от колодца, расщепила ствол и обожгла ветви. Игореха даже испугаться не успел, жадно смотрел на белое пламя в кроне и на дым, тотчас взвившийся над деревом. Наконец-то он увидел то, что так редко удается видеть людям, и от этого еще большее беспокойство овладело им; ему казалось, он прикоснулся к чему-то таинственному, очень близкому и самому важному, что может быть в жизни. Поэтому иными увиделись ему и низкие хаты села, тянувшиеся от оврага двумя рядами, и стоявшие посреди выгона две каморы, в которых хранились какие-то колхозные запасы, и люди, которые обитали по соседству и к которым он присматривался с немым интересом, и многое другое... Отмеченная молнией акация усохла, почернела и долго еще стояла без листьев, издали похожая на нищенку, забредавшую изредка в село. После ее спилили и сожгли в печах.
Когда же вымокший Игореха, проскочив двор, влетал в хату, там было темно от темного неба, капли звонко барабанили в стекла окон.
– Ты чего?.. Али боишься? – спрашивала, бывало, мать, замечая беспокойные глаза Игорехи, и гладила по мокрой голове. – А вымок-то! Где тебя носило?..
Молчал Игореха.
Мать взглядывала на ливень, привычно вздыхала, подавая ему сухие штаны и сорочку, и не ждала ответа, потому что Игореха с детства отличался странностью: задумчив был не по годам и молчалив. Он и красив был необычно – по-девичьи: щеки румяные, глаза черные, посаженные глубоко и колючие, брови тонкие, волосы смолистые. А в глазах блеск и искорки, и оттого взгляд Игорехи был приметным. Поэтому девчата, постарше которые, рано заметили в нем красоту и, ущипнув другой раз, приговаривали:
– Ух! Молодец будет!..
И глядели на Игореху веселыми, по-женски жадными глазами. Да только он бежал от них, смотрел сердито и настороженно, а девчат это еще больше смешило.
– Поймаем! – грозили они в шутку.
Игореха вырос, окреп и изменился, став суровее лицом и строже в худобе скул. И красота теперь была другой – строгой, но все такой же необычной, потому что глаза остались по-прежнему беспокойными, и глядел Игореха на людей настороженно, будто хотел сказать: «Такой вот я!.. Смотрите!» Кому другому досталось бы за красоту, за колючий взгляд, но Игореху не трогали – добрейший человек. Поговори с ним – и сразу поймешь: отдаст последнее. Игореха и впрямь готов был помочь каждому, и перед каждым душа его была раскрыта. В летном отряде, где каждый на виду и где сразу же становится ясно, кто чего стоит, это особенно ценили, поскольку мало таких людей, совсем мало, можно сказать, и нет, разве вот – Игореха. Возможно, поэтому, глядя на Игореху, порой как-то не верилось, что он взрослый, женатый человек, что прожил на свете тридцать лет и научился всему, чему, живя среди людей, учатся другие. Да и научился ли? Кто скажет... Оставалось в его лице что-то по-детски чистое и тревожно-необъяснимое, что так редко встречается в людях. И все же Игореха – пилот, летает в небе – значит, доверили ему самолет, вот и гадай по-всякому.
Летая, возил Игореха людей, почту и грузы разные, бывал то в одном аэропорту, то в другом и, возвращаясь домой, не забывал прихватить какой-нибудь гостинец дочери, которую очень любил. Раньше он точно так же помнил и о жене, привозил ей то конфеты, то ранние фрукты с юга, рассказывал, где бывал и что видел, но после одного случая оравнодушел к ней и почти не замечал. Жена обижалась на такое отношение, грозилась, что уйдет из дому, но отчего-то не уходила. Возможно, было просто некуда уходить: чужими женами интересуются, когда они при мужьях, а останься одна – обойдут десятой дорогой. Она поняла это, приуныла, а после стала жить по-старому: ярко красила губы, румянила щеки и уезжала к какой-то своей подруге. И пока добиралась, успевала с кем-нибудь разговориться – натура такая. Верно, Игореха знал об этом, но ему было безразлично: жена стала первым человеком, о ком он совершенно не думал. И произошло это тогда, когда он вдруг обнаружил на спинке стула мужской галстук. Жена никак не смогла объяснить такой факт и, пожалуй, впервые в жизни покраснела, но поскольку щеки ее были не в меру нарумянены, то это было вовсе незаметно. Игореха не стал ее ни бить, ни терзать расспросами – он все понял, правда, несколько поздно. Соседи, к примеру, поняли это с год назад, и некоторые говорили о какой-то жизненной закономерности.
– Отличный парень, – добавляли, – а значит, по-другому и быть не может.
И определяли хлестким словом жену Игорехи, совершенно не догадываясь, что она сама думает о себе точно так же. И иногда – наверное, в минуты просветления разума – клянет себя, но через день все забывает – снова красные губы, подруга, поездка, снова какие-то разговоры. Жизнь катилась, а что-либо изменить было невозможно.
К тому времени, когда Игореха заболел, он летал на стремительной, с тонким росчерком крыльев реактивной машине. До этого он сменил три типа самолетов, дважды уезжал переучиваться. Командиром у него был Сермяков – кривоногий, могучий человек с замашками степного разбойника. «Разбойником» его не без основания прозвали еще тогда, когда он, летая на поршневом самолете, проявил свой характер: не задумываясь, вырывал себе рейсы получше, обгонял на четвертом развороте и первым садился и, верно, отобрал бы у кого кусок хлеба, если бы был голоден. «Степным» его звали за кривые ноги и потому, что очень он напоминал лихого кавалериста, и можно было без труда представить: родись он на тридцать лет раньше – скакал бы Сермяков на боевом коне, размахивая саблей. Но времена другие: лошадей нет, да и кавалеристы не нужны, Сермяков стал авиатором.
Когда в экипаже появился Игореха, Сермяков присматривался к нему с такой настороженностью, словно бы хотел к чему-то прицепиться. Но летал Игореха хорошо, самолет держал в строгости, и Сермяков успокоился, не понимая, зачем это командир отряда предупредил его, что Игореха иногда задумывается. «Ничего подобного, – не соглашался Сермяков, – второй пилот ему нравился. – Он и пилотировать, стервец, поднаторел. Молодчина!» Он мысленно хвалил Игореху этим словом, прибавляя, по обыкновению, кое-что из своих собственных запасов, и терпеливо ждал, когда можно будет поговорить об Игорехе с командиром отряда. Вводить, мол, в строй пора Игореху, отличный будет командир, грамотный, исполнительный, а главное – совестливый. Сермяков представлял, как в разговоре он после этих слов помедлит и скажет со значением: «Таких в авиации как раз и не хватает!» Командир отряда посмотрит на Сермякова, конечно, с удивлением, но примет решение вводить Игореху и поручит это дело не кому-нибудь, а ему, Сермякову, не зря же он почти год присматривается ко второму пилоту, учит того всему, что знает сам.
Сермяков полагал, такой разговор не за горами.
– Не знаю, зачем меня предупреждали, – сказал Сермяков однажды штурману. – Нормальный у нас второй, а уж грамотный...
– Не хватает нам еще ненормальных, – поддержал штурман. – Только не понимаю, к чему это ты?.. И что значит нормальный?..
– Такой, как все! – без промедления ответил Сермяков. – А говорю потому, что меня предупреждали... Но у меня свое мнение...
– Как все, говоришь, – уцепился штурман за еловой насмешливо поглядел на командира. – Понятно!
– Что тебе понятно? – Сермяков закипятился и, пожалев о сказанном, начал размахивать руками. – Ничего тебе не понятно! Больше не скажу ни слова!
– Не говори, – спокойно согласился штурман и продолжал вслух размышлять: – Как это у нас просто решается: если даже дурак набитый, но – как все, то мы говорим – нормальный, а если... Сам-то ты куда себя причисляешь?.. А?..
И штурман поглядел на Сермякова ехидно.
Сермяков угрюмо молчал, думая о том, что не любит он задиру-штурмана, а вот же выкладывает ему самое сокровенное. Он не в первый раз решил, что будет говорить только с Игорехой да механиком, человеком пожилым и покладистым. «Что ж это такое, – зло думал он, стараясь не глядеть на штурмана. – Раньше командир скажет, так экипаж со всех ног кидается выполнять, а теперь... Молодые, но до чего зубастые. Откуда только появляются...» Если бы Сермяков спросил об этом штурмана, тот бы ему ответил, но Сермяков спрашивать и не собирался.
А Игореха, действительно летавший все увереннее, однажды как-то незаметно для себя засмотрелся на землю, на облака, задумался. Взгляд его стал невидящим, словно бы затуманился. Неуправляемый самолет плавно кренился влево. Медленно дыбился горизонт, и Игореха, ничего этого не замечая, легко мирился с тем, что нет в руках потертого штурвала, что летит он сам по себе. Куда летит?... неизвестно. Но вот они – рукой подать – облака, бездонное небо, земля внизу. Зеленая, приветливая. Паришь над ней птицей...
– Игореха! – крикнул Сермяков, подхватил штурвал и возвратил самолету горизонт.
– Чего? – непонимающе спросил Игореха, глядя на командира.
– Задумался о чем, говорю?..
– Задумался, – согласился Игореха и улыбнулся Сермякову. – Показалось, летим, как птицы...
– Ты это прекращай! – еще строже сказал Сермяков. – А то нам таких «птиц» отвесят... Понял?!
Игореха виновато молчал, держал самолет в строгости и выслушивал поучения Сермякова о том, что каждый второй пилот должен готовить себя в командиры.
– Тебе вводиться надо, а ты, – в который раз подступался Сермяков. – Есть три надежных способа. Возьмем, к примеру, первый из них...
Сермяков говорил, все больше распаляясь, а Игореха согласно кивал, понимая, что способы надежные: командир зря не скажет. Сам Сермяков вторым пилотом летал мало, споро пробился в командиры, употребив, вероятно, все три способа вместе, и, глядя на него, Игореха думал о том, что, не будь авиации, Сермяков добился бы ее создания только потому, что хотел летать. Должен был летать. «Может, так и надо?» – спрашивал Игореха мысленно; ему казалось, что Сермяков с его напором и желанием летать знает какую-то тайну...
– Что такое полет? – спросил он неожиданно. – Вы думали?..
– Постой, при чем здесь полет? – Сермяков недовольно нахмурился, оттого что Игореха перебил его, а после снова загорячился. – Другие благодарили бы меня, потому что способы эти...
Игореха не выдержал и засмеялся; Сермяков замолчал, поглядел на него с сожалением и сказал:
– Тебе скоро тридцать три, а ты всего лишь второй. Эх! – Он горестно вздохнул и кивнул головой. – И это в наше время... Игореха ты! Игореха и есть!
– В наше время, – как эхо повторил штурман, вмешиваясь в разговор. – Что ж ты, Игореха, в наше время...
– Да, в наше время, – взорвался Сермяков, злясь на штурмана. – Столько людей требуется, а их нет!
– Ничего, скоро меньше потребуется, – спокойно сказал штурман. – Да и вообще, чего ты пристал к человеку? Он летит, тебя не трогает...
– Это почему же меньше?..
– Меньше – да и все, – ответил штурман командиру. – Летать будут меньше, а больше дома сидеть. Понятно?!
– Это с каких таких – меньше? – допытывался Сермяков с явной угрозой в голосе. – Когда везде вон написано – больше?!
– Ну пусть и больше, – вдруг согласился штурман, сам толком не знавший, меньше будут летать или больше. – А не хочет он, чего ты домогаешься?..
– Не хочет? – Сермяков даже подскочил в кресле. – Как это не хочет?.. Такого не бывало! Но тебя не спрашивают...
– Хорошо, не спрашивают...
– Да, не спрашивают! Твое дело – курс! Понял?!
– Чего же тут не понять, – ответил штурман все так же невозмутимо и ухмыльнулся. – Как ты сказал, в наше время главное – не заблудиться. Правильно?..
– Да, смотри за курсом, – сказал потише Сермяков. – Я ведь почему беспокоюсь?.. Потому что голова у него золотая... Игореха, скажи, к примеру, геометрические размеры самолета.
– Не надо, командир, – попросил Игореха. – Ну что размеры... Это еще не все.
– Не все, – согласился Сермяков, – но этого-то никто и не знает. А ты знаешь! Больше меня знаешь и больше механика. Правильно? – Сермяков посмотрел на механика, и тот утвердительно кивнул. – Ты учишь, стараешься, и осталось тебе какую-то малость.
– Да не учу я, – сказал Игореха с виноватым видом, будто жалел, что так много знает. – Оно само как-то, понимаете?
– Не важно, – ответил Сермяков. – Это нам не важно.
И ждал, потому что хотел понять Игореху и его безразличие к командирству. По мнению Сермякова, такого и быть не должно. Не должно, и все тут. И часто вспоминал, как в одном из полетов они попали в грозу. У штурмана отказал локатор, и они вроде бы ослепли, потому что вокруг, куда ни посмотри, бычились плотные густо-синие облака. Сверкали молнии, и то чистое пространство, в котором они находились, затягивалось грозой и становилось все меньше, они попали в «мешок». Сермяков еще раньше приказал бортпроводницам пристегнуть пассажиров ремнями, чтобы при броске кого-нибудь не выкинуло из кресла и не зашибло, и теперь приготовился к худшему. Он сильнее обычного сжимал штурвал и лихорадочно выискивал глазами хоть какой-нибудь маломальский просвет, но вокруг была одна лишь грозовая темнота, от которой в кабине стало сумрачно. Штурман, ругаясь, колдовал над локатором, но тот не подавал признаков жизни.
Первая молния скользнула по правому крылу, она ужалила их, едва коснувшись, и так бережно, словно гроза решила поиграть с самолетом, прежде чем, разломав его на части, бросить на землю. Сермяков инстинктивно шарахнулся от вспышки, кинул самолет влево, но тут же Игореха с одним словом «Вижу!» – развернул вправо, нацелив на то место, где секунду назад металась молния.
– Куда?! – закричал штурман. – Там одна чернота.
– А-а, – простонал Сермяков и, вцепившись в штурвал, не успел даже выругаться, потому что они сразу же вошли в густую облачность.
– Спокойно! – сказал Игореха. – Все будет нормально!
На лобовых стеклах уже заиграло статическое электричество, и Сермяков, как-то безвольно думая о том, что не помешал Игорехе, ждал удара. Он понял, что это конец. Сейчас их начнет швырять и корежить, испепелять молнией Крылья уже ответили на первые толчки... Но самолет миновал черноту, и через некоторое время они выскочили между высоких облаков, стоявших в сини воздуха далеко друг от друга. Обойти их не представляло никакой сложности, и Сермяков так обрадовался, что решил, не откладывая, идти к командиру отряда. Как только выпал свободный день, он поехал в штаб и, рассказав о грозе, предложил вводить Игореху командиром.
– А сам он как на это смотрит? – спросил командир отряда, человек отзывчивый и добрый, повидавший многое за свою жизнь и понимавший, что Игорехе суждено летать только вторым. – Готовится?
– Даже слышать не хочет, – честно ответил Сермяков, надеясь удивить этими словами. – Интересный он...
– Да, – не сразу и как-то задумчиво сказал командир. – Мы не можем допустить, чтобы командир хоть на секунду отвлекался от полета, тем более чтобы он задумывался над чем-нибудь. Но, – он усмехнулся и взглянул на Сермякова веселее, – к счастью, пилот ваш наделен пониманием, чего многие лишены, а поэтому он мудрее нас всех, вместе взятых... Объявите ему от моего имени благодарность за правильные действия в сложной обстановке!
И командир посмотрел на Сермякова так, будто хотел сказать: «Это все, что я могу сделать».
Вот такой получился разговор, и понятно было, что к командирству можно больше не возвращаться. Но Сермяков не сдавался, надеялся, что придет такое время, когда Игореха перестанет задумываться. «О чем тут думать? – спрашивал он себя с чисто аэрофлотовской прямотой. – Летать надо как следует, выполнять свою работу, а думать другие будут...» И, перебирая достоинства своего второго, находил, что тому осталась самая малость... Сермяков не знал, что командир отряда, выпроводив его, долго еще сидел за столом и думал об Игорехе, с которым не раз летал, а однажды долго разговаривал. Он вспоминал этот разговор и то, как Игореха сказал, что все лучшее, что могло быть в авиации, уже произошло. Командир немало удивился, потому что никогда не слышал от летчиков ничего подобного, и стал расспрашивать. Игореха говорил о том, что отжившие свое аэропланы дарили людям больше радости.
– Это так, – согласился командир. – Но авиация не могла остановиться, старое ушло, новое пришло... Скоростные машины...
Игореха смущенно посмотрел на командира и, как тому показалось, неохотно сказал, что в погоне за скоростью забыли о человеке.
– Он просто отстал от скорости, – пошутил командир. – Не успевает расти вслед за техникой.
Игореха согласился, и они посмеялись, а после говорили о том, как много в мире несовершенного. Игореха сказал, что люди это преодолеют. Командир промолчал, только кивнул головой.
И теперь, вспоминая, он не мог сказать, было бы лучше, если бы Игореха перестал отвлекаться – и в авиации появился бы еще один командир, или пусть бы Игореха оставался таким, каков он есть, а командиров и без него достаточно? Ответить было не просто, и командиру пришло в голову: родиться бы Игорехе лет через сто, когда и авиация станет другой, да и на него смотрели бы по-иному. От такой мысли он улыбнулся и взялся подписывать накопившиеся приказы. Неизвестно отчего, ему вдруг стало грустно.
Мысли, не отпускавшие Игореху, родились вместе с ним в небольшой покосившейся хате на берегу тихой речки Свапы. Там, на этих берегах, где отбегал свое детство Игореха, выбегали и они свой час, живя рядом и так покорно, что он и не догадывался о них, и если другой раз становился задумчивым, всматриваясь в круглолицые подсолнухи, крутившие головами вслед солнцу, или на ракитник, зеленевший после зимы, то только потому, что и подсолнухи и ракитник казались ему живыми, как люди, как он сам. Игореха ко всему присматривался с интересом. Солнце рождало весной траву, а летом сжигало ее. Куда уходило оно вечерами, куда проваливалось?.. Этого Игореха не знал и, бывало, подолгу глядел на закат, где высилось красное, напоминавшее пожар небо; менялись краски, скрывалось солнце, наступал вечер.
– Ушло светить другим людям, – сказала мать, когда Игореха спросил ее о солнце, и он понял эти слова с какой-то особенной радостью: одно солнце светит всем.
Удивительно было глядеть, как утром солнце возвращалось, чистое и все такое же огромное.
Отца у Игорехи не было, одна лишь мать. Как-то он задумался над этим несправедливым, казалось бы, явлением, убежал на целый день к реке и там, вглядываясь и точный бег воды, терпеливо додумался, что для его появления на свет не требовался никто. В его размышлениях выходило: у кого-то первого не могло быть ни отца, ни матери. Открытие это показалось Игорехе таким значительным, что на другой день, поспав беспокойно и схватившись в самую утрень, он подался к Якову.
Одинокий мужчина Яков, живший в развалюхе на краю оврага, терпел людей только за то, что они давали ему пищу. И отчего-то слыл в селе мудрым человеком. Он не работал и спасался тем, что в полдень подводил стрелки отстававших ходиков. Другие промежутки вольного времени Яков, казалось, не замечал вовсе, сидел у плетня или под облупленной стеною хаты и смотрел вдаль. У него хранилось приспособление, из которого хриплый голос обозначал время и рассказывал новости. Яков слушал молча, колупал пальцем ленивую стрелку и снова созерцал пространство: широкий зеленый выгон, хаты, каморы и пыльную дорогу, по которой если пойти, то выйдешь на окраину села, где стоит кузница и коровник. За ними начинаются нескончаемые поля и тянутся туда, где сливается земля с небом. Там всегда свежий ветер, пахнет травой, высушенной землей и полынью, а в жару мерещится, что бегут где-то далеко тысячи овец. Если пойти в ту сторону, то попадешь еще в одно село, а за ним снова будут поля. И так – бесконечно. Впрочем, Яков, придя этой самой дорогой в село, поселившись в ничейной развалюхе, больше никогда не выходил за окраину. С ним уважительно здоровались, интересовались новостями и ходом времени, а по осени, когда темными холодными ночами люди, таясь, смалили кабанчиков, Якову по неписаному закону полагалось давать то кус мяса, то ногу, а то и половину головы. Брал он молча, не благодарил, а только кивал, но люди и тому были рады. Они говорили, что Яков может лечить всякие болезни, хотя, сколько помнилось, он никого не вылечил.
Игореха бежал к Якову, чтобы укрепиться в своих мыслях. Ему было зябко от утренней свежести и своей решимости. Якова он нашел на подворье. Тот сидел на колоде и сквозь выбитое стекло окна прослушивал утреннее радио. Костистая спина его подпирала хату. Изредка он кивал головой, как бы соглашаясь с тем, что слышал, а один раз даже хмыкнул и заворчал. Игореха ждал, стараясь не мешать Якову. Когда же он стал говорить, Яков слушал его терпеливо, долго молчал, хмурился и наконец сказал:
– Оно для нас смутно, то происхождение, потому как мы дале прадедов не ведаем. – Почесал волосья скрюченным вбок черным пальцем и, не глядя на Игореху, продолжал: – Кое-кто что и держит про себя, но молчит Да! А кто другой – дак и того не знает, балакает о себе много и матерь свою забывает. Что же до тебя, то байстрюк ты и есть. Это истина! – И он еще раз повторил: – Байстрюк!
Такого слова Игореха не знал, но, почувствовав что-то нехорошее, злое, ушел от него. С того дня он невзлюбил Якова, а заодно и «мудрых» людей. Пересчитал всех в селе, кого положил быть добрым – и деда Лукаша, сторожившего колхозный ток, и Марийку, наливавшую ему часто стакан молока, и говорливую бабку Мотору, – и нашел, что против них один лишь Яков. Это показалось Игорехе малостью, но тревога уже поселилась в нем. Он не мог понять, отчего такие добрые люди не понимают, что Яков злой, и почему они считают его мудрым. Эта загадка так и осталась для него на всю жизнь.
Пилотом Игореха стал случайно, хотя в то время многие уходили из деревень в моряки и летчики: почетно это было и заманчиво. Он же ни о чем подобном не мечтал, приехал в райцентр поступать в ремесленное училище, а попал к людям, поднимавшим машины в небо, – к пилотам; к машинам, чутко поджидавшим восхода солнца. К ним Игореха присматривался внимательно, как присматривался ко всему интересному и необычному.
Пилоты появлялись на аэродроме задолго до рассвета, осматривали затяжелевшие от утренней сырости аэропланы, постукивали по расчалкам и отходили, как бы не веря, что эти лобастые существа способны оторваться от земли. Собирались компанией за нехитрым инвентарем, на окраине летного поля, закуривали, громко разговаривали, смеялись. А после – улетали. Солнце смахивало последние капли росы с перкалевых крыльев, и самолеты, отгрохотав положенный распев, тонко звенели моторами на взлете. Игореха смотрел им вслед. Он думал о непостижимости всего прекрасного, чем обладали люди, и загадывал себе такое же погожее утро, когда он придет к самолету, осмотрит его, постоит в отдалении и – взлетит. От предчувствия этого дня у Игорехи сжималось сердце, холодело внутри: он не верил, что полетит. Да и что было мечтать о полете, если впереди теоретические занятия, дежурство на кухне, караулы у складов и самолетов – вся та курсантская жизнь, которая иногда надоедает до чертиков, но которая после вспоминается легко и приятно. Недалеко от летного поля стояли две приземистые казармы, в которых жили курсанты, три кирпичных домика для инструкторов, короткая асфальтовая дорога как напоминание о том, что где-то есть большие города. У дороги – тополя, а на первом этаже одного домика тесно соседствовали почта и магазин. Все привычно, и, если не было полетов, в городке царила тишина, которую иногда нарушали шагавшие строем курсанты.
Пропеллер, звонче песню пой,
Неся распластанные крылья... —
отчеканивали они в такт шагам слова о «стальной эскадрилье» – весело, задорно, потому что, кроме этой песни, у них ничего лучше и не было. Игореха пел вместе со всеми...
Наступило утро, когда Игореха пришел на летное поле, чтобы взлететь впервые в жизни. Он, привыкший всему удивляться, на этот раз не удивился. В нем был восторг предстоящего полета, был холодок в груди, но тогда он уже знал, что полетит. Как все, он проверил управление и, огладив тело машины ладонью, отошел в сторону. Никто из инструкторов, казалось, не обращал на него внимания, ничего не было сказано. И это тоже придало Игорехе уверенности. Инструкторы курили, посмеивались, а после разошлись по самолетам, кивнув друг другу. Один лишь Проказин – старый пилот – ткнул кулаком Игореху в плечо, сказав:
– Слышь! Михандров!.. Главное – не перестараться!
Заговорщицки рассмеялся густым голосом, поддернул кожанку на плече и пропал. Игореха улыбнулся и запомнил. Вскоре назвали его фамилию, и он побежал к самолету.
– Все делаешь сам, все делаешь, как учили, – сказал инструктор равнодушным голосом и занял свое место в кабине.
Игореха почувствовал, как руки его словно бы задеревенели, он даже не ответил инструктору и, выигрывая время, устроился на сиденье поудобнее. «Что же первое?» – мелькнуло у него в голове. Он вспомнил, что сначала надо осмотреться. Повернув голову, он взглянул на техника и почти на крике сказал:
– От винта!
– Есть от винта, – прогудел техник, взмахнул рукой и добавил: – Держись солнца!.. Счастливо!..
Кажется, Игореха ничего этого не расслышал. Он запустил мотор, поднял руку, показывая, что начинает рулить, и, развернувшись против ветра, взлетел. И отработал так, будто занимался этим ремеслом всю жизнь. Он позабыл, что в задней кабине сидит инструктор, летел над землей в синеватом утреннем пространстве. Руки его придерживали управление, самолет летел сам, и надо было лишь удерживать его от излишней свободы. Под крыльями покачивались сшитые из лоскутов поля, виднелись деревни. Люди, задрав головы, глядели на аэроплан, стрекотавший весело и призывно. Слева проскочил лес, прошмыгнул, а дальше тянулись поля. Легко было в полете, просто. Вспомнился Проказин, и Игореха, подвернув самолет ближе к речке, пропел во весь голос:
– Главное-е-е... не перестараться-а-а...
Инструктор что-то спросил, но Игореха не ответил, и тот улыбнулся и махнул рукой.
А Игорехе почудилось, что вышел он побороться со всем огромным миром один на один. И так здорово стало, что казалось, кинулся бы в синь речки, прошелся по ее воде и полетел дальше, к другим краям. Мир увиделся Игорехе огромным и прекрасным. Вспомнилось родное село, мать и речка Свапа... Но уже в первом полете, несмотря на восторг и похвалу инструктора, Игореха задумался над тем, куда же отнести промежуток своей жизни от взлета до посадки. Ведь полет – это не просто жизнь, в нем все не так и даже время течет быстрее. «Что есть полет?» – спрашивал себя Игореха и надеялся, что когда-нибудь он все же ответит.
Времени прошло немало.
Состарилась и умерла мать Игорехи. Он схоронил ее на старом погосте за оврагом. Место было высокое, сухое. Посидел у свежей могилы, вспоминая детство, думая о тайне смерти. Шмели, как аэропланы, пудели над васильками, светило солнце, синяя лента Свапы неторопливо тянулась куда-то к южным краям. Село к тому времени изменилось, запустело, хат стало меньше. Яков давно ушел из жизни, люди поменялись, и мало кто помнил Игореху. И он уехал, чувствуя в себе большую неизбывную тоску. Быть может, поэтому ему подумалось, что теперь в селе никто не следит за временем и оно течет само собою.
– Что есть жизнь? – спрашивал он теперь, понимая, что полеты в ней – не самое главное. Есть что-то «более важное». Летая, Игореха терпеливо думал, стараясь отыскать это «более важное», но так и не нашел. А тут, как на грех, лопнули при посадке три колеса, и пришлось неделю ходить в штаб с утра и доказывать, что вины никакой нет, поскольку касание было мягким.
