Текст книги "Четвертый разворот"
Автор книги: Петр Кириченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)
– Ну как? – спросила Лариса, отрывая Виктора от воспоминаний. – Хорошо, правда? Какой еще спеть? Скоро Верка придет, – добавила она, перелистывая ноты. – Будем петь дуэтом.
Виктор взглянул на Ларису, и та задиристо улыбнулась: она помнила о том, что он просил не называть подруг «Верками», – пытался объяснить, что в этом есть что-то нехорошее. «Они обидятся на тебя и перестанут ходить», – говорил он Ларисе. Но она отвечала, что у подруг нет пианино и деваться им некуда. Виктор сказал, что это совсем уж по-свински, а Лариса рассердилась и долго дулась на него и упрекала, что он все усложняет. «Ну, Верка или Вера – какая разница», – говорила она.
Когда приходила эта Вера, высокая, худющая девица, она зачем-то становилась на колени у пианино, и они с Ларисой начинали дуэт. Голос у Веры был чистый, приятный, но слабый, неразвитый, и Лариса забивала ее. Они то и дело сбивались, не могли подстроиться друг к дружке. Лариса сильно ударяла по клавишам, покрикивала на подругу, если та ошибалась, и сердилась, а Виктор, слушая Веру и глядя на ее вытянутое, отрешенное лицо, думал, что, собственно, пение не нужно ей, потому что она училась в строительном техникуме и была далека от музыки. Наверное, ей просто было скучно жить, и она приходила к Ларисе, где пение, долгие, казавшиеся ей умными разговоры. Однажды вместе с Верой пришел высокий молодой человек. Оказалось, что он художник. Вера стеснялась, больше обычного смеялась, и в тот день они не пели дуэтом. На Вере было новое, какое-то блестящее платье, и можно было догадаться, что она привела своего знакомого на смотрины. За чаем зашел разговор о живописи, тон задавала Лариса: она и о живописи говорила то же, что и о музыке, Вера кивала головой в знак согласия, а художник внимательно слушал.
– Если посвятил себя делу, – смело заявила Лариса-то надо отдать всего себя до капли...
– Вот именно, – роняла Вера, все же смущаясь.
Из-за какого-то пустяка разговор перешел в спор; художник был молодым и не догадывался, что этим девушкам, не понимающим совершенно ничего в живописи, главное поговорить, доказывая, что они знающие и современные. Он попытался объяснить хоть что-то, но его не слушали, и вскоре он распрощался.
– Что-то много развелось художников, – сказала Лариса, когда за гостем захлопнулась дверь. – И все такие обидчивые...
Вера молчала, видать, ей было жаль своего кавалера.
– Зачем вы спорили, – сказал Виктор с раздражением. – Лучше бы спросили, как он видит то или другое. Он ведь стал рассказывать. А то и мне и ему рот закрыли, слова не дали сказать. Если он художник, то ему надо верить, а вы...
– В споре рождается истина, – прервала его Лариса. – Разве не так, скажи?
– Да! – поддержала Вера и решительно тряхнула головой.
Виктор промолчал.
Лариса пела, а Виктор думал о том, что в простоте, к которой так стремятся похожие на Лопатиных люди, им удобно и легко жить, не надо ни на кого оглядываться, достаточно только сказать «наше время» или что-нибудь подобное. За душой у них нет ничего святого, но они это тщательно скрывают, говоря об искусстве, о музыке... И неожиданно Виктор понял, что есть какая-то связь между Лопатиными и пьяным шофером: возможно, тот тоже стремился к простоте.
Виктор встал, поглядел на крюк, державший люстру, на Ларису и сказал:
– Прощай! Я пошел.
– Уходишь? – удивленно спросила та, перестав играть. – А как же разговор?.. Ты приехал...
– Бесполезно все это, – ответил Виктор, глядя прямо в глаза Ларисы. – Бесполезно.
– Это правильно, – обрадовалась она. – Но ты же хотел что-то сказать... Я даже знаю...
– Нет! Прощай!
– Ты что, совсем уходишь? – наконец-то догадалась Лариса. – Да?
– Да!
– Ну и прощай! – сказала она сердито и снова заиграла.
Виктор неторопливо прошел к двери, открыл ее и вышел. Он обошел дом и, выходя на улицу, услышал из окна голос Ларисы.
Не пробуждай воспоминаний минувших дней. —
пела она громко, и так же громко гремел инструмент. Виктор потерянно улыбнулся, потому что ему все же было грустно, а затем, сам не зная зачем, побежал по улице, будто бы скрывался от погони.
ВЕСЕЛЫЕ ЛЮДИ
Впервые о Карло Джибладзе я услышал на одном горном аэродроме, который, как почти всякий горный, имел громкое название, более-менее ровную площадку и посадочные знаки, порядком выгоревшие на солнце и изжеванные козами. Правда, был еще и рубленый домик радиостанции. А рассказал о Карло начальник этого аэродрома – Васильич, неунывающий бобыль лет пятидесяти, этакий даже романтик, сохранивший густые волосы и чувство юмора. На его узком лице всегда проглядывало выражение лукавства и какой-то тайны. Поглядишь на него и сразу поймешь: знает человек такое, о чем ты и догадываться не смеешь. И ведь он действительно знал множество историй и рассказывал их так, что от смеха начинались колики в животе. А откуда, казалось бы, знать: жил он в отдалении, трижды в день говорил по радиостанции да отправлял десяток пассажиров. Забот у него, конечно, хватало, поскольку он был и начальником, и радистом, и кассиром, и рабочим. Одно время была у него толковая помощница Зина, молодая совсем девушка, неизвестно как забившаяся в этакую глушь, но прилетавшие летчики ее избаловали, а после и вовсе увезли. Так что Васильич пребывал в одиночестве, носил авиационный картуз с кокардой и синий костюм без знаков различия, гордился, как можно было понять, и тем и другим, и именно картуз снимал в холода неохотно.
Рассказывать он любил и, случалось, договаривался до таких небылиц, что никто не верил, но все смеялись, и не над байками, а над самим Васильичем, который, веселя нас, изображал в лицах. Умел представить даже таракана, который выползал якобы на стол перед прилетом самолета. Это уж ни в какие ворота не лезло, потому что о прилете не всегда могут сказать даже диспетчеры в приличном аэропорту, что говорить о таракане. Но Васильич настаивал и в качестве примера рассказывал другую историю. Мы ждали доказательств, после забывали, а когда, спохватившись, говорили об этом Васильичу, он с удивлением смотрел на нас, разыгрывая непонимание.
– Ну как же! – восклицал он. – Как же не доказательство! Самое что ни на есть доказательство: вечером посадочные знаки пропали, а утром появились, я проснулся – возле порога козы пасутся.
– Пусть и так, – не сдавался кто-нибудь, – но таракан-то при чем? J
– Ну, таракан, – неохотно тянул Васильич, – он, ек-мотылек, ни при чем. Но зато, скажу вам...
И начиналась третья история, которая не имела отношения ни к первой, ни ко второй – все было жизненным, исполнялось в лицах, и с непременным «ек-мотылек!». Единственным человеком, который спокойно воспринимал рассказанное, был наш бортмеханик Комаров. Мы его звали Комар: он постоянно ворчал, на земле и в воздухе. И, попривыкнув, мы воспринимали его ворчание как жужжание комара. Больше того: если он замолкал, казалось, что-то не так в пилотской, и наш командир, бывало, толкал задремавшего механика и говорил:
– Пожужжи немного!
Комар сердился за то, что его потревожили, начинал говорить о тяжелой судьбе механика, который раньше всех приходит и позже всех уходит...
Этого мы и ждали.
В своем ворчании Комар оказывался всесильным: именно оно заставляло заправщиков подгонять бензин к самолету, приводил техника, которого часто днем с огнем не разыщешь. А однажды, когда нам не досталось места в гостинице, наш механик деликатно отодвинул плечом командира и стал жужжать на ухо дежурной – стоит ли говорить, что через пять минут она сдалась и протянула Комару ключи от номера. Но даже Комар не знал Карло Джибладзе, который жил в Батуми, а вот Васильич знал и рассказал нам, что Карло летал на ЛИ-2, трудился в своем саду, где росли мандарины, виноград, любил посидеть с друзьями и для этого соорудил в тени стол и две прочные лавки. Помню, меня больше всего удивили эти лавки – откуда бы Васильичу знать о них, тем более что от его горного аэродрома до Батуми больше двух тысяч километров. Если даже на самолете, то лететь и лететь... Но вот же – знал и описывал так, будто сам гостил у Карло, видел и виноград, и бочку с дождевой водой, сидел за столом и слушал грузинские песни.
Застряли мы у Васильича из-за метели: не успели выпустить пассажиров, как из ущелья потянули темные облака, подхватился свежий ветер, и вскоре так закрутил и заметелил, что света белого не стало видно. Комар начал очередной монолог о метели, о горах и о жизни механика, но командир прервал его и приказал зачехлить моторы, полагая, что ждать придется долго. Комар прожужжал что-то в ответ, но быстро вытащил из хвостового отсека чехлы и сбросил на землю. Закинуть их на крыло оказалось не просто:, ветер выхватывал их из рук и норовил унести подальше. Мы взялись помогать и кое-как справились, хотя ветер бился до последнего: раскидывал полы чехлов, хлестал завязками по лицу. Второй пилот взглянул на командира и, поддевая его, прокричал:
– Зачехлились денька на три!
Командир сделал вид, что не расслышал.
– Не каркай! – остановил я второго. – И впрямь просидим!
Мело действительно на совесть, видимость упала настолько, что о вылете нечего было и мечтать. Вокруг стало белым-бело, завывал ветер, бросал снегом, и в метельной кутерьме пропали даже ближние вершины, остался только домик с тускло мерцавшим окном. Мы и побрели туда.
Васильич раскочегарил печку, дрова горели жарко, потрескивали и кидали красные блики сквозь щели заслонки; потрескивала и радиостанция в углу, по ней невозможно было в эти часы ни с кем связаться; и к отдыху располагал тот невыдуманный уют, который начинаешь ценить только после многих полетов по Северу, по медвежьим углам да вот по таким горным, как любил подчеркивать Васильич, настоящим аэродромам. На столе парил огромный чайник, стояло несколько кружек солидного вида, лежал кирпич хлеба, а в тарелке – дармовые леденцы, которыми наверняка угощали хозяина прилетавшие экипажи. Мы разделись, устроились за столом, глядя на повеселевшего Васильича, который разливал чай и радовался негаданной метели, пославшей ему гостей. Последним в домик вошел Комар и с порога зажужжал о непогоде, о чехлах, накинутых на моторы кое-как, о сумасшедшем ветре, который может не то что чехлы, но и самолет утащить спокойненько в ущелье.
– Все не по-людски, – ворчал он, стаскивая куртку. – Прилетели, сели, выпустили пассажиров, заправка не нужна – вылетай. А вылетишь, то прилетишь: ни чехлов тебе, ни расчехлов, сиди, гляди на выработку бензина. Все ладно, все хорошо. Нет, налетело, как черт в ступе...
– Держи! – прервал Комара второй пилот и протянул ему высокую кружку. – За все страдания!
Комар попал в сложное положение: ему хотелось и поговорить, и хлебнуть чаю; секунду он колебался, не зная, чему отдать предпочтение, и обошелся тем, что заметил:
– Чай – это хорошо! А метель, что же метель? Метель, она и есть метель.
– Точней не скажешь, – согласился второй. – Пей!
Комар покосился на командира и устроился в углу на лавке.
А командир наш сидел перед печкой на чурбане, держал в руках чашку и, глядя на весело горевшие дрова, думал свою грустную думу. В разговоре участия не принимал и, кажется, не слышал ни второго пилота, ни Васильича. Мы понимали его, а поэтому не трогали – пили чай и тешили себя всякой всячиной. Дело в том, что с год назад наш командир женился, стал примерным домоседом, отказывался от какой бы то ни было компании и со стоянки исчезал со скоростью шквального ветра. Как-то я не успел оформить задание, он на меня прикрикнул – так ему хотелось домой. Мы беззлобно посмеивались, говоря, что некоторые люди меняются после женитьбы, он добродушно отшучивался или вовсе не обращал внимания на наши уколы.
«Всякий гусь горазд рассуждать, – сказал он однажды в полете, выдержал паузу и закончил: – Пока сам не втюрится!»
Я шутя заметил, что слово это, наверное, самое точное, а второй оживился и попросил разрешения перенести сказанное в свою записную, где он царапал каждый день время полета. Командир скривился, изобразив лицом нечто такое, что можно понять так: пиши, если не лень.
Все это, конечно, весело, но несколько месяцев назад по городку, в котором мы все жили, прокатилась новость: жена нашего командира ходила в кино с начальником отдела перевозок. В городке, как известно, ничего не утаишь, да к тому же и люди охочие есть – подскажут, так что командир узнал сразу. Поговорил с женой, думал, она будет отпираться, а она прямо: «Ходила и ходить буду!» Командир, разумеется, следующий вопрос – что же это для замужней женщины? А жена спокойно отвечает, что ей нравится начальник отдела перевозок, поскольку он обходительный, разговаривает ласково, в кино приглашает и концерт обещал, а никаких таких вольностей себе не позволяет. «Концерт, – сказал наш командир. – Ну, я ему покажу концерт!» Жена остановила его, пригрозив, что если он хотя бы слово плохое позволит, то она разведется. Командир не послушался ее, нашел этого начальника, а тот – точно так же, как жена: нравится, мол, она мне, ничего с собой поделать не могу, хоть убей. Ну что ты будешь делать! И в дальнейшем у нашего командира не жизнь пошла, а настоящая мука: когда он дома, все хорошо, но стоит ему улететь, как жена сразу же к возлюбленному. Возьмутся они за руки и идут по городку, воркуют, улыбаются.
– Да! – решительно сказал наш командир, отодвинул заслонку и бросил полено; комната осветилась, а мы повернули к нему головы. – Ночевать придется!
Он вздохнул, и мы вздохнули, поскольку ничем помочь ему не могли, а второй еще и поддакнул:
– Непременно!
– Ночевать? – переспросил Васильич и добавил: – Поглядим.
Он встал из-за стола и подошел к радиостанции, рядом с которой на стене был пришпилен аэрофлотовский календарь. Художник изобразил симпатичную девицу с букетом и реактивный самолет, такой, надо сказать, какой не то что не приземлялся на аэродроме Васильича, но даже не пролетал над ним. Девица была хороша, но, судя по ее улыбавшемуся лицу, летать бы она не стала, поскольку это работа тяжелая, а занялась бы чем-нибудь иным.
Васильич поглядел на календарь, поводил пальцем по числам, пошептал, словно бы заклинал метель, и, повернувшись к нам, сообщил:
– Через час утихнет!
Вот так, ни раньше и ни позже, а ровно через час. Мы улыбнулись, конечно, – кто же знает, когда затихнет метель. А Васильич приложил палец к подбородку, вспоминая что-то, и добавил:
– Да! Ветер дважды менялся, это было в среду...
– Шутник ты, Васильич, известный, – равнодушно сказал наш командир. – Послушай, что она вытворяет, воет, как... Э-хе-хе! Прыти у нее на сутки хватит.
– Через час утихнет, – повторил Васильич и оглядел каждого из нас, как бы спрашивая, отчего мы ему не верим.
– Вот это мне нравится, – заговорил второй пилот, отхлебнув из чашки. – Брехня, а красиво. Ну, Васильич!
А командир выругался, открыл заслонку и бросил еще полено.
– Ну что я, – смущенно откликнулся Васильич, взял чайник и поставил его на плиту. – Знал я одного, вот тот был шутник, – продолжал он, присаживаясь к столу, и на лице его появилась та самая улыбка, которая всегда предвещала рассказ. – Любил, ек-мотылек, и пошутить, и...
– Зубы заговариваешь, – перебил Васильича командир и покачал осуждающе головой. – Календарики, шуточки... Через час утихнет! Это даже не смешно.
– За свои слова несу ответственность, – заверил Васильич, и это вышло так комично, что мы засмеялись.
– Ну что ж, – веселее сказал командир и взглянул на Васильича так, что было понятно: послушать он не против, но не верит ни на йоту. – Говоришь, любил пошутить?..
– Веселый человек, – подтвердил Васильич и стал рассказывать о Карло Джибладзе.
В это время Комар проворчал что-то о метели, второй хотел было остановить его, чтобы не мешал, но увидел – Комар ворчал во сне. В руке он держал кружку, губы его шевелились, но глаза были закрыты. Второй отобрал кружку и привалил механика к стене в угол, чтобы тому было удобнее. Комар во сне почувствовал заботу, заулыбался и, подобрав ноги, улегся на лавке.
А Васильич продолжал рассказывать о Батуми, о Черном море и мандаринах, и все это казалось просто байкой, потому что не верилось в это среди метели, на затерянном в горах аэродроме, рядом с жаркой печкой.
– И летает на ЛИ-два, – продолжал Васильич. – Летает, так сказать, по мере сил, поскольку любил и на огороде повозиться, и на рыбалку сходить. А огород у него, ек-мотылек, заглядение, а сад – и говорить нечего: и виноград, и гранаты... Там ведь земля какая – черенок воткни, лопата вырастет. Да, дом его стоял третьим от края. Оно вроде бы и неважно, однако нам пригодится...
Васильич расписал, какой порядок был на огороде, какие грядки и какая лоза, рассказал, что к Карло приходили товарищи, кто-нибудь из летчиков, разумеется, помогать собирать мандарины. Карло, как водится, не мог не усадить пришедших за стол, не поставить бутыль вина, фрукты, намытую зелень. Он говорил, что это будет легкая закуска перед работой, поскольку нельзя ничего начинать голодным. Справедливое утверждение, и товарищи соглашались с Карло. Садились за стол, закусывали, вели разговоры, и как-то так незаметно застолье переходило в обед Вспоминались всевозможные истории, связанные со сбором фруктов, делались точные замечания о ящиках и корзинах, о добром урожае, и каждый из сидевших за столом не забывал сказать, что он всегда рад помочь товарищу, и хвалил Карло за щедрое угощение.
«Видеть друзей за столом – всегда радость! – отвечал хозяин и подавал знак жене, чтобы она принесла еще что-нибудь. – Может ли быть что-нибудь лучше? Нет, – отвечал он сам. – Поэтому я благодарю вас!»
Ближе к вечеру о сборе мандаринов забывали: обед неторопливо, но обстоятельно превращался в ужин. На шум заглядывали соседи и оставались, потому что от Карло не так-то просто уйти. Становилось шумно, весело, то и дело слышались тосты, звучали песни, прекрасные и тревожные грузинские песни. Жена Карло едва успевала готовить для гостей. Она тоже забыла о сборе мандаринов, и если вспоминала, то только махала рукой; точно так же было и в прошлом году. Тогда она собрала сама – не пропадать же добру, – на мужа не надеялась. Он отдохнет и улетит, возвратится и снова уйдет в рейс, а даже если дома останется, то неизвестно, что ему в голову взбредет. Может поработать, а может и отдыхать. Карло и сам не знал, что будет делать, – только сидел, мастерил ручку к молотку, бросил, походил по двору. «Ты чего?» – спросит жена.
«Настроение!» – ответит сердито Карло и все смотрит вокруг, будто бы потерял что и найти не может.
Возле сарая заметил удочки, постоял, поглядел на них равнодушно и вдруг... Схватил эти удочки и побежал к дальнему соседу. В ворота к тому не вошел, а вбежал и видит: сидит сосед у костерка, смолу варит.
«Зачем смола?!» – удивился Карло.
«Крышу чинить буду, – ответил хозяин, приветствуя Карло. – Вот смолу готовлю».
«Зачем сидишь? – еще больше удивился Карло. – Тебя спрашиваю!»
Тот ничего не понимает, смотрит в растерянности на Карло, который вокруг него бегает.
«Рыба пошла, – открыл секрет Карло. – Быстрее!»
Какая рыба? где рыба? откуда она взялась? Ничего не понятно, но Карло-то с удочками. А смола закипает, пора бы за дело приниматься.
«Никому не сказал, – горячится Карло. – Только тебе! Рыба идет, ты сидишь! Я стою! Ай-ай-ай!..»
Что ты будешь делать! И рыба пошла, и смола закипела. Но Карло знал, к кому бежал: настоящий рыбак разве утерпит. Вот – махнул рукой, быстро закидал костер, схватил удочки. А Карло торопит, говорит, надо бы пару шашек прихватить. О, если о динамите заговорил, значит, дело не шуточное. Сосед и вовсе разволновался, схватил мешок и пару шашек и... И побежали. Куда побежали, непонятно, вроде бы совсем не в ту сторону, где вода.
«Куда?!»
«Быстрее, – торопит Карло. – После поймешь!»
И снова бегут, а в конце концов оказываются во дворе Карло. Сосед подумал, что Карло забыл мешок прихватить. Вбежали во двор, Карло показал на бочку с дождевой водой и закричал:
«Кидай!.. Глуши!..»
Сосед в бочку заглянул, а там два малька плавает.
«Глуши! – просит Карло, а сам уже по земле катается от смеха. – Кидай, не то уйдут... на глубину!..»
Выругался обманутый и вспомнил, с кем дело имеет – это же Карло, – и, не долго думая, кинул динамит в бочку, а сам рядом упал. Рвануло так, что вся улица сбежалась. «Что произошло? – спрашивают. – Зачем стреляли?» Карло от смеха слова сказать не может, а сосед, прихватив мешок, собрался домой – может, смола еще не остыла. Но тут Карло за руку его взял. «Постой, – говорит, – не получилась рыбалка, давай в тени посидим. Посидим, все обсудим, о жизни поговорим – разве дело в рыбе? Нет, конечно...» И долго еще соседи, завидев Карло, спрашивали, не собирается ли он на рыбалку.
– Карло только смеялся, – закончил Васильич. – Говорил, если соберусь, вас непременно приглашу. А глядите – светлеет.
Мы к окну кинулись: и впрямь метель затихла. Растолкали Комара, снимай, дескать, чехлы – лететь надо. Поблагодарили Васильича за приют, за чай и за рассказ и через полчаса уже летели над Уралом. Внизу белели заснеженные вершины, виднелись редкие леса... Командир наш повеселел.
– Ну и Васильич! Надо же такое придумать! Карло...
Комар не понял, поскольку не слышал рассказ, и переспросил:
– Что хотел?
– Хотел сказать, Комарик, спать меньше надо.
Тут Комар принялся ворчать, что механику даже спросить нельзя, а каждый норовит только командовать – то чехлы снимай, то спи поменьше...
Мне запомнился рассказ Васильича, хотя я был согласен с командиром, что все это не больше чем выдумка; какое-то время вспоминался веселый Карло, любивший и шутку и людей, и стало понятно, отчего же в домике не верилось в рассказанное: дело вовсе не в экзотике Батуми, не в близости моря и, конечно, не в цитрусовых, так и оставшихся на деревьях, – просто Карло жил непохожей и неизвестной нам жизнью. Васильич не зря заметил, что летал он по мере сил. Мы же находили в полетах полное забвение, и проведенное на земле время казалось нам потерянным. А для Карло полеты были только частью жизни. Мысль эта была тогда для меня внове, но и она забылась, как забывалось в самолете многое. И каково было мое удивление, когда через год я снова услышал о Карло Джибладзе, и рассказывал о нем вовсе не Васильич, а знакомые летчики, с которыми я повстречался в Чите. Оказывается, они знали Карло...
– Не может быть, – сказал я, понимая, что истории Карло – это выдумка. – Этого не может быть, потому что...
– Что не может быть? – спросили меня. – Этот Карло все может! Он нам такое устроил...
Оказывается, с Карло они повстречались в профилактории после рейса: прилетели, сдали самолет – и, естественно, сутки отдыха. Дежурная предупредила, что дает комнату, в которой уже есть один человек.
«Комната пятиместная, – сказала она, – а вас четверо, так что все сходится. А свободных больше нет».
Пришли они в комнату, видят: одно место занято. Расположились, а тут и Карло появился. Как это бывает при встрече, поговорили, выяснили, кто откуда прилетел и куда собирается. Карло спросил, как жизнь в Сибири, а они – как в Батуми.
– У нас хорошо, – ответил Карло. – Тепло, виноград уродился на славу. Прилетайте в гости.
И адрес сказал. Ребята поблагодарили его – сразу видно, добрый человек: другой и пригласил бы, но об адресе умолчал. А после удивились: собрался Карло спать, разделся и одежду на люстру повесил.
– В чем дело?
– Вы разве не знаете? – удивился Карло. – Прошлый ночь крысы два костюма слопали, только пуговицы виплюнули.
Он по-русски чисто говорил, но иногда у него акцент появлялся, а почему так – непонятно.
Поглядели ребятки друг на друга, почесали затылки и давай свою одежду тоже на люстру цеплять – без костюма никому не хочется остаться. Штурман, тот еще и портфель определил.
– Карты, – сказал, – самое важное.
– Канешна, – подтвердил Карло. – В нашем деле без карт, как без рук.
Вылетал Карло рано утром, когда ребятки еще спали. Доктор пульс сосчитал, записал в книгу, штамп в задании поставил – и, как говорится, счастливого пути. Тут Карло и шепнул ему на ухо, что ребята, дескать, попались странные, одежду на люстру вешают.
– Это еще зачем?
– Ума не приложу, – ответил Карло. – Думаю, обычай такой...
– Пойду погляжу, – решил доктор. – Странный какой-то случай, впервые слышу.
Словом, ребяткам этим едва не пришлось медицинскую комиссию проходить. Но Карло позвонил от диспетчера и сказал, что это «его работа». И в гости пригласил, говорит, прилетайте, вспомним и посмеемся. Все прояснилось, ругнулись летчики и сказали, что если бы попался им этот Карло... А один из них шутя предложил развернуться и лететь в Батуми, дескать, приглашал в гости, пусть теперь выкручивается.
Через какое-то время попали мы на аэродром Васильича, и я рассказал ему эту историю. Он посмеялся и ответил, что Карло еще и не то мог учудить.
– Однажды, – начал Васильич, но сам себя перебил: – Жаль, времени маловато... Жаль! Вот если еще прилетишь, непременно расскажу. Его ведь не раз пытались провести и друзья, и соседи, но он всегда разгадывал, а однажды...
И Васильич, словно бы предчувствуя, что мы никогда больше не встретимся, рассказал мне торопливо, как подшутили над Карло. Эта история, как, впрочем, и все другие, кажется невероятной, но надо помнить, что Карло жил в Батуми, где могут происходить и более невероятные события. Так вот, сидел однажды Карло за столом в своем дворе и смотрел, как у крайнего дома копал канаву экскаватор. Размышлял Карло – что это такое взялись сооружать, и ждал, когда жена принесет ему чашечку кофе. Этот напиток он тоже любил. И вдруг видит: на огороде соседа появились двое с теодолитом и мерной планкой. Стали мерить что-то и колышки вбивать. Тут Карло и вовсе заинтересовался, хотел идти к соседу и спросить, что это он удумал. А те двое походили, померили да и к нему направились. Бумага у них в руках, а на ней нарисован план улицы и жирная такая линия как раз по садам и огородам.
– Что это? – встревожился Карло, начиная догадываться,
– Связь, – ответил один. – Важная связь.
– Значит, будете копать канаву?
– Траншею, – поправил другой. – И не копать, а рыть экскаватором. Техника, – добавил он и улыбнулся. – Три дня – и все готово.
Принялись они мерить и колышки вбивать, а Карло видит, что канава... или, как они говорят, траншея, пройдет как раз по виноградной лозе, по грядкам. Грядки-то ладно, но лоза! Заволновался Карло, спрашивает, нельзя ли обойти виноград, и показал – вот туда бы да сюда.
– И здесь, мимо грядок? А?
– Почему нельзя, – ответили ему. – Можно, но экскаватор такие коленца не осилит, ему подавай прямую линию.
– Да-да, – согласился Карло, призадумавшись. – Я понимаю.
– И кабеля больше пойдет, – сказал один, – потому что всякая прямая короче всякой кривой. Закон такой!
– Кабель – пустяки, – возразил другой, – была бы траншея.
Карло, услышав о кабеле, сразу сообразил: намекают специалисты, что дело не такое и сложное, дескать, шевели мозгами, хозяин. Поразмышлял он – то на сад посмотрит, то на экскаватор, который копает себе и копает, – а лоза такая стоит, что прямо загляденье, и грядки делал, и за деревьями ухаживал.
– Сам выкопаю, выкопаю, как мне лучше, – сказал Карло тем двоим. – Вам за это благодарность и хлеб-соль. Стол накрою такой, не обидитесь. Идет?
Те посовещались и ответили, что они готовы помочь, но чтобы к утру траншея была готова.
– Будет! – заверил Карло. – Договорились!
Показали они ему, где начинать и заканчивать, глубину сказали и ширину и отправились к другому соседу. Там стали промерять. Жена соседа в слезы ударилась, запричитала... Услышал Карло и за лопату схватился: времени-то в обрез. Траншея получается метров двадцать, а если коленами, то и больше. Копал он, поторапливался, но землю не раскидывал, аккуратно складывал. Глубина и не большая, но земля только сверху податливая, а ниже твердая. Трудился Карло, трудился, а тут и сумерки набежали. Протянул он провод, подвесил к дереву лампочку и продолжал работу. Обещал ведь к утру.
Сосед приходил, сокрушался, что лозу погубит экскаватор.
– Не столько выкопает, – сказал, – сколько колесами помнет.
– Бери лопату и копай, – ответил на это Карло. – Видишь, я половину сделал.
– С утра начну, – покивал сосед. – Работников найму, чтобы быстрее.
И ушел спать.
А Карло продолжал рыть траншею, и к утру она была готова. Утром он лег спать, наказав жене, чтобы разбудила его, когда придут специалисты. И те действительно появились, но под вечер, осмотрели траншею и остались довольны.
– Соответствует всем стандартам, – добавил один из них, улыбнувшись. – Можно было и не торопиться, потому как экскаватор сломался, ремонта требует.
Но Карло до экскаватора дела нет, он радовался, что спас свой сад, а поэтому пригласил специалистов за стол. Подошел и экскаваторщик, после – соседи. Славно посидели, попели песни, которые так любил Карло, и застолье затянулось до глубокой ночи. Трижды рассказывал Карло, как он копал, как лампочку приспособил, и компания, слушая, хвалила его за трудолюбие и находчивость. Не забыл Карло поднять тост за специалистов, пожелал им доброго здоровья, поблагодарил за выручку. Словом, много чего было сказано в тот вечер, а наутро оказалось, что исчезли и специалисты и экскаватор. Карло, конечно, не заметил бы этого, но тут стали появляться соседи – самые дальние – и интересовались, что это он задумал такое и зачем выкопал в саду траншею.
– Связь будет, – отвечал Карло. – Важная связь.
Соседи понимающе кивали, но говорили, что ничего подобного не слышали, и спрашивали, сам Карло трудился или нанимал кого. Карло рассказывал, как до утра справился с работой.
– Хорошо, – говорили соседи и загадочно улыбались. – И канава хорошая. Засыпать сам будешь или наймешь кого?
Странные вопросы! Разумеется, Карло не станет никого нанимать, если уж выкопал, то засыплет как-нибудь. Но вот эти странные вопросы, улыбки и насторожили его. Подумал он и отправился к соседу.
– Почему траншею не готовишь? – спросил, а сосед такой вид сделал, будто бы слышит об этом впервые: стал спрашивать – что за траншея и зачем.
– Как это, что за траншея! Ты же сам видел, что я копал ночью! Видел? Видел! Специалисты приходили, видел? Экскаватор был, так? За столом сидели, ты был! Был?
– Был, – ответил сосед. – Но мы и на прошлой неделе у тебя сидели, и тоже – за столом. Песни пели. Что же из этого?
– Как это что! – еще больше распалился Карло. – Специалистов видел? Видел! Зачем, думаешь, они приходили?
– Посидеть с нами, – ответил сосед, – поговорить, выпить и попеть. Это же друзья твои – я правильно понял? Ты их вчера братьями называл. А траншея? Первый раз слышу!
