Текст книги "Четвертый разворот"
Автор книги: Петр Кириченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)
Когда я стоял на автобусной остановке, то увидел, как из-за угла показались Рогачевы; Глаша вела мужа так, как водит милиция – чуть впереди себя. Чтобы не встречаться с ними, я поймал какого-то частника и уехал домой.
Татьяна говорила, куда ни вылетай, все равно окажешься в Мурманске. Это так: мы с нею и познакомились в Мурманске, на одном из таких рейсов. В Ленинграде я ее не приметил, но в полете Тимофей Иванович вдруг заговорил. Это само по себе было настолько удивительно, что я прислушался. И удивился еще больше, когда уяснил, что он говорит о бортпроводнице: он ведь о какой-нибудь гайке не сразу решится голос подать, вначале прошепчет, губами и руками давая понять, что не сказать это просто не мог.
Рогачев повернул к нему голову и спросил:
– Ну и что?
– Новенькая, – пояснил Тимофей Иванович. – Стесняется.
И замолк, похоже, насовсем.
Рогачев лениво заметил, что все новенькие кажутся именно такими.
– А что еще?
Тимофей Иванович только пожал плечами, полагая, что и так сказал слишком много. Переспрашивать было бы бесполезно, Рогачев оставил механика в покое. Меня же Тимофей Иванович от души порадовал: пожалуй, впервые он высказался определенно, а главное, обратил внимание на то, что обычно обходило его стороной. Я подумал, что если дело пойдет так и дальше, то он со временем разговорится. Было любопытно присмотреться к новенькой и узнать, что же так потрясло Тимофея Ивановича, благо мы два часа не могли вылететь из Мурманска: повалил такой густой снег, что видимость упала до двести метров. Побывав у диспетчеров и синоптиков, мы возвратились на самолет; Рогачев, Саныч и бортмеханик сидели в пилотской, изредка переговариваясь с диспетчером – не улучшается ли видимость, – а я устроился на первом ряду пассажирского салона и, привалившись плечом к обшивке, смотрел то в иллюминатор, за которым мельтешил снег, то на Татьяну. Я рассмотрел ее и не нашел ничего особенного, но, кажется, смутил ее своим взглядом. Она поплотнее закуталась в пальто и продолжала читать. Книгу она держала на расстоянии, как когда-то учили в школе, переворачивала страницы неторопливо и один раз взглянула на меня.
– Интересно? – спросил я, и она утвердительно кивнула.
Ничего особенного в ней я тогда не приметил. Темные глаза – внимательные и даже несколько холодные; волосы выбивались из-под шапки и делали ее женственной. Но не это задело Тимофея Ивановича. Возможно, что-нибудь и прояснилось бы, если бы она заговорила: женщина тогда и становится видимой, когда не молчит. Кажется, так утверждал Рогачев... Но не спрашивать же ее, что она читает, и не говорить о метели. Ее напарница спала где-то на последнем ряду, пилоты сидели в своих креслах. Но тут из пилотской вышел Тимофей Иванович, и я сказал, что в салоне становится холодно и надо бы запустить систему обогрева.
– Не то мы заморозим наших девушек, – кивнул я на Татьяну.
Механик уставился на нее вопросительно, как бы спрашивая, насколько справедливы мои слова. Я ожидал, что его лицо изобразит замерзающего в степи человека, – нет: впервые Тимофей Иванович никого не копировал, и вид у него был такой, будто бы он силился что-то вспомнить. Он смотрел на Татьяну, и она оторвалась от книги.
– Пока что терпимо, – сказала она и улыбнулась.
Тимофей Иванович исчез в пилотской, а я подумал, что его и задела улыбка, беззащитная и немного наивная, которая совершенно меняла лицо. Когда Татьяна улыбалась, исчезала холодность, и на нее хотелось смотреть долго.
– Спасибо! – поблагодарила она меня.
Я ответил, что экипаж обязан заботиться о проводницах и пассажирах, особенно о симпатичных, Татьяна покраснела, и это было удивительно, поскольку я не сказал ничего особенного. Вот тут можно было и разговориться, что-нибудь спросить, тем более что она положила книгу на стол, как бы ожидая вопроса. Но я подумал, что не надо надоедать, встал и ушел в пилотскую, где механик уже запускал двигатель.
– Желаешь девушку обогреть? – весело спросил Рогачев, поворачиваясь ко мне. – Сначала она его зацепила, теперь – тебя, так, гляди, и до меня очередь дойдет. А, Саныч?
– Не могу знать, – откликнулся Саныч, не поворачивая головы. – Все мысли о работе.
Рогачев хмыкнул, а механик взглянул на своего кумира несколько косо, видать, что-то ему не понравилось Я не стал поддерживать разговор, забрался в свою кабину, повернул до отказа задвижку, чтобы теплый воздух не бил в лицо, и сидел там, дожидаясь, пока метель поутихнет и мы взлетим. Мне вспомнилось, как однажды Рогачев выдал нам грязный анекдот: я тогда напомнил, что он уже угощал им нас, и спросил: «Отчего это вас так тянет в грязь?» Он помолчал, пожевал губами и поинтересовался: «Кого это, вас?» Отвечать мне не пришлось: Саныч сказал, что рассказываются одни и те же анекдоты и, что самое удивительное, они все больше нравятся.
Когда мы взлетели и пошли домой, я еще не представлял, заговорить мне с Татьяной или уйти после рейса, но думал об этом. И о том, что она, наверное, с кем-то встречается и застенчивость еще ничего не значит. Похоже, я боялся получить отказ, и, поймав себя на этой мысли, вышел на кухню и сказал первое, что пришло в голову:
– Через минуту будем падать, поэтому...
Она взглянула на меня пристально, поверив, наверное, что мы действительно будем падать. Успокоив ее, я предложил поговорить после рейса и ткнул пальцем в часы, показывая, что мне некогда. Она зачем-то оглянулась на напарницу, которая снова спала, пристроившись на контейнере, и сказала:
– Если меня разгрузят сразу... Обычно это бывает долго.
Это-то я знал и без нее, сказал, что буду ждать на автобусной остановке, повернулся и пошел в пилотскую. Прежде чем открыть дверь, я помедлил секунду, чтобы не влететь туда с разгону, и повернул ручку. Тимофей Иванович встал, пропуская меня, а Рогачев поинтересовался успехами. Отвечать я не стал, нырнул в свою кабину, и тогда он спросил:
– Кажись, пора падать?
– Давай, – подтвердил я. – По десять метров, удаление двести.
И, вызвав диспетчера, запросил снижение.
Когда мы приземлились, сдали самолет и документы и собирались идти на автобус, я сказал, что немного задержусь в аэропорту. Саныч молча протянул мне руку, а Рогачев пошутил.
– Попался гусь! – воскликнул он весело и хлопнул меня по плечу. – Давай, давай!
Говорить с Татьяной оказалось легче, чем я предполагал. Увидев меня на автобусной остановке, она подошла и весело спросила, быстро ли она справилась. Я ответил, что приготовился к худшему. Сначала Татьяна держалась немного настороженно, но потом, когда мы уже ехали в автобусе, она разговорилась, смотрела на меня так, будто мы были давними друзьями. Я спросил, давно ли она работает.
– После отпуска уйду, – сказала она вместо ответа. – Уже решила.
– Почему? – удивился я. – Не нравится летать?
– Нравится, но дело в другом, – призналась она и вроде бы смутилась оттого, что об этом надо говорить. – Первые дни я приезжала в аэропорт за три часа, так мне хотелось побыстрее в самолет, а после почувствовала, что это все какой-то обман... Ну, не обман если, то что-то не то, бежишь, торопишься, улетаешь и все на том же месте...
Я невольно улыбнулся: такие мысли приходят людям только под конец жизни, а некоторых не посещают и вовсе.
– Что, глупости говорю? – заметила улыбку Татьяна. – У вас так не бывает?
Я вздохнул: очень даже бывает, и спросил, сколько же она отлетала. Оказалось, почти год. Удивительно, мы никогда прежде не встречались. Выходило, Татьяна уже не новенькая, и Тимофей Иванович ошибся. Мы еще поговорили, вспомнили о метели в Мурманске, и Татьяна вдруг сказала, что наш командир какой-то загадочный и угрюмый. Я ответил, что он человек ответственный, много думает о работе и печется о своих подчиненных.
Шутку она поняла. А я предложил в один из ближайших дней встретиться и пойти куда-нибудь.
– В кино, – поддержала Татьяна, но я не понял, серьезно она сказала или же разыгрывала меня. – В кино или побродить, правда, сейчас не очень-то погуляешь: холода...
Я вытащил из кармана график полетов и стал прикидывать, где получится свободный вечер. Татьяна заглянула в мою книжку и сказала, что послезавтра у нее выходной. У меня значился утренний Киев...
Простились мы на ступенях станции метро: Татьяна просила не провожать ее дальше. Мне подумалось, она не хочет показывать свой дом или же чего-то боится. Эта мысль кольнула меня – еще ничего не было, а ревность уже появилась. Расставаться не хотелось. Похоже, она тоже не очень торопилась, и мы простояли довольно долго.
Через день мы не встретились, потому что Борисполь туманил и мы вылетели туда только вечером. Рогачев догадался о свидании и посмеивался, а затем сказал, что все, что ни происходит, – к лучшему.
– Народная мудрость, – пояснил он тоном учителя. – Задумайся над этим. У меня, помню...
Меня не интересовала его поучительная история. Тихо, но откровенно я послал его подальше. Он оглушительно расхохотался и сказал, что я ему нравлюсь.
– Значит, серьезно, – сделал он вывод, помолчал и добавил: – Но что начинается комом, то, надо полагать...
Утром я, впрочем, надеялся, что мы подождем до вечера, перенесем рейс на следующий день и я успею к Татьяне, но тут из Борисполя пришел хороший прогноз, и Рогачев принял решение вылетать. Я возражал, говоря, что туман держится на двести метрах и последние несколько часов видимость не улучшалась. Саныч сказал, что надо бы подождать, но Рогачев уложил нас своим командирским авторитетом: «Летим».
– Это можно, – вдруг согласился Саныч. – Лететь можно, говорю, вот только где садиться будем.
Рогачев успокоил его, сказав, что, насколько ему известно, в небе не остался ни один самолет. Саныч взглянул на него и насмешливо спросил:
– Это ты мне сказал?
Рогачев повернулся к механику и приказал залить керосин по пробки, видать, все же его брало сомнение. Я отправился за документами, заметив перед этим, что туман не рассеется.
– Это его личное дело! – бросил Рогачев довольно сердито.
Мы взлетели и через полтора часа вышли на Чернобыль без снижения и, поскольку Борисполь все так же туманил, направились в Одессу. Минут через двадцать нас обрадовали тем, что там видимость на десять метров меньше необходимой: мы не имели права снижаться и заходить на посадку – снова шли без снижения; я теребил диспетчера, спрашивая последнюю видимость.
«Мокрый снег, – отвечал он терпеливо. – Семьсот девяносто».
Саныч проворчал о современной точности приборов, о мокром снеге и философски заметил, что все в мире перевернулось и это до добра не доведет; не выдержал и сам запросил диспетчера, добавив сердито:
«Что вы там на десяти метрах застряли?!»
Диспетчер повторил то, что мы уже знали, и Рогачев предположил, что в Одессе, видно, чистят полосу от снега и дают видимость на десять метров ниже минимума.
«Почему бы не сказать об этом прямо, – вмешался я, понимая, что мы не сядем и в Одессе. – Морочат людям голову!»
«Так у нас принято, – откликнулся Рогачев. – Говорим этаким Макаром, чтобы никто точно не понял, но некоторые догадались...»
Тут Саныч заметил, что, возможно, от этого жизнь кажется сплошным обманом, и, что поразительно, – он примолк, подчеркивая важность мысли, – даже дети рождаются от обмана. Рогачев, вероятно, взглянул на него с недоумением, как бы спрашивая: «Это-то при чем?!» – во всяком случае, лицо Тимофея Ивановича сделалось прокурорски суровым, и смотрел он на Саныча с явным осуждением. Признаться, до меня тоже не очень-то дошло, отчего это он заговорил о детях, и при чем здесь обман. Рогачев что-то хотел сказать, нажал кнопку внутренней связи, но не успел. В динамиках загрохотал голос диспетчера, предлагавшего нам идти в Симферополь.
Я ответил, что туда и следуем, а Рогачеву сказал о напрасной трате времени и керосина. Он отмахнулся, заявив, что решение совершенно законно: что да, то да, иначе он бы и не вылетел.
– Вот тебе и Киев, – хмыкнул Саныч. – И Подол и Бессарабка!
И добавил еще несколько выразительных слов, чем удивил меня, ибо ругался он крайне редко.
О свидании я вспомнил, взглянул на часы уже в штурманской Симферополя: как раз подошло время встречи. Подумалось, Татьяна постоит у метро и пойдет домой. Теперь надо было искать ее и извиняться, но думалось об этом как-то вскользь. Возвратиться через Киев мы не могли, поскольку там продолжало туманить, а ждать не хотелось. Рогачев понимал, что это он затащил нас сюда, хмурился и беспрестанно курил.
– Ты позвонил бы нашим диспетчерам, – посоветовал я, – разрешат напрямую.
– Уже звонил, должны ответить, – сказал он и спросил с усмешкой: – А ты что, торопишься куда?
Нам разрешили идти прямо домой; перевозки «отловили» человек двадцать, чтобы рейс не казался пустым, и вскоре мы взлетели.
Домой возвратились в полночь, и я был приятно удивлен запиской, которую Татьяна приколола скрепкой к плану вылетов. Предназначалась она мне, как она написала, «штурману экипажа Рогачева». Она ведь не знала моей фамилии. Оказывается, Татьяна подождала, поняла, что я не приду, и поехала в аэропорт. «Не представляю, когда мы встретимся, – писала она ровными, стоявшими далеко друг от друга буквами. – Утром я улетаю, а когда вернусь и что будет дальше – не представляю...» Сначала я подумал, что надо бы встретить ее после рейса, но, заглянув в план полетов, увидел вечерний вылет. Значит, отпадало и это. А что, если Татьяна приехала в аэропорт и, возможно, она не в гостинице, а в комнате отдыха? Я пошел туда, в маленькую подслеповатую комнату, где стояли шкафчики для одежды. Татьяна спала на диванчике, накрывшись форменным пальто и подложив сумку под голову. Жаль было будить ее, и я осторожно вышел в коридор, нацарапал несколько слов на листке из блокнота и, вернувшись, положил записку на пол рядом с диванчиком. И когда ехал в такси, то подумал, что рекламе надо бы изобразить бортпроводницу не с букетом цветов на фоне синего неба, а спящей в полумраке вот на таком обмерке, да не забыть нарисовать горящую свечу, как символ того, что кое в чем мы ушли не так и далеко от былинных времен. Девушки мечтают о полетах, о цветах, об экзотике дальних стран, а находят тяжелые контейнеры, нескончаемую беготню по салону и отдых в таких вот каморках. В первый же год половина из них, разобравшись, что к чему, уходит, другие продолжают летать, увольняясь одна за одной, и года через три остаются только те, которым безразлично, как жить и где спать. Это наши товарищи по несчастью, преданные и закаленные. К летчикам они относятся по-матерински нежно, говорят исключительно о работе и пенсии, после которой, как они свято верят, начнется другая жизнь.
«Переписывались» мы с Татьяной дней десять, и все время так оказывалось: если я возвращался, то она улетала. Встретиться никак не удавалось, но с каждой новой запиской в наших отношениях что-то менялось. Мне казалось, я знаю Татьяну давно, привычны стали мысли о ней, и, когда мы все же встретились, я обнял ее прямо на ступенях метро и поцеловал. Она не ожидала такой прыти, тем более в самом оживленном месте, растерялась, но по улыбке было видно, что она рада встрече.
Не сговариваясь, мы бесцельно пошли по Садовой в сторону Невского. Татьяна сама взяла меня под руку. В эти вечерние часы улица была полна людей, но я никого не замечал, что-то говорил, о чем-то спрашивал и то и дело склонялся к Татьяне. Мне хотелось смотреть на нее, и было приятно даже то, как иногда мех ее шапки щекотал щеку.
Падал редкий снег, особенно тепло светились окна домов, одно из них было ярко-синее и напоминало свет посадочного прожектора. Кажется, я намеревался сказать об этом, но Татьяна придержала меня и спросила:
– Куда мы идем?
Откуда же мне было знать – мы просто шли. Вылетели мысли о кино, и неожиданно я повернул Татьяну и честно признался, что сейчас больше всего хотел бы пригласить ее к себе. Она взглянула удивленно, но промолчала. Я собирался добавить, чтобы она не боялась, но она прикрыла мои губы ладонью. Тут как раз подвернулось такси, и мы поехали ко мне домой.
После, думая об этом, я был благодарен Татьяне: она не стала говорить, что мы мало знакомы или что-то в этом роде. Принято считать, надо долго встречаться, прежде чем девушка сможет переступить порог квартиры. Это правильно, но бывают такие встречи, когда несколько дней тоже кое-что значат.
В машине Татьяна притихла и показалась мне какой-то другой, хотя что мне могло показаться, если я видел ее второй раз в жизни. Я приобнял ее за плечи и не отпускал, пока мы не доехали. А когда вошли в квартиру, я поцеловал и сказал, что теперь это ее дом. Сам не знаю, отчего это я так расчувствовался. Впрочем, она ничего, кажется, не поняла, обхватила мою шею и прижалась ко мне.
После мы захотели есть, и Татьяна сказала, что она что-нибудь приготовит. В холодильнике нашлись две банки консервов и масло. Татьяна углядела на полке вермишель, пообещала быстро ее отварить и отправила меня к соседям за хлебом. Когда я вернулся с куском бородинского, кастрюля на плите уже парила, а стол был очень ловко накрыт: Татьяна отыскала даже салфетки. Я поцеловал ее и сказал, что такого стола мне видеть еще не приходилось. Она отмахнулась, помешала в кастрюле, но было видно, что похвала ей приятна. В награду за старание я пообещал сварить отменный кофе, но Татьяна захотела чай.
– Уговорила, – согласился я. – Заварю по особенному рецепту, в чашке: по-японски.
– Перестань, – оглянулась она. – Так заваривают все, и даже у нас в Белозерске.
Ужинали мы весело: я включил проигрыватель и поставил спокойную музыку. Еда показалась мне особенно вкусной, и я снова похвалил Татьяну. Она поняла это по-своему и положила мне на тарелку остатки вермишели. Отчего-то вспомнился мурманский рейс, мы поговорили о работе, а затем Татьяна стала рассказывать, как приехала в Ленинград и заявилась в отдел кадров. Там ей пришлось говорить громко, потому что одна из наших кадровичек глуховата.
– Ты только представь, – продолжала Татьяна, – сижу и кричу о себе: родилась в Белозерске, ходила в школу, приехала летать. Так меня и ждали! Своих хватает, и если бы не она, не взяли бы, конечно. Нет, ты представь, – сказала она так, словно бы я возражал, – приехала: «Здрасьте!» Кричала, а сама думала: когда же ей надоест слушать? Все расспросила – глухая и такая добрая.
Хотелось сказать ей, что человек и начинает прислушиваться, когда оглохнет, но перебивать не стал: она увлеченно говорила, как впервые попала в учебные классы, где висят карты с маршрутами, стоят кресла пассажирского салона, самолетная кухня, термосы, контейнеры. Все было внове: прекрасное время, потому что разочарования были еще далеко, она мечтала о полетах, о новых городах. Мне вспомнились первые вылеты, морозное утро и гул моторов...
– Знаешь, как я училась! – сказала Татьяна и даже глаза прикрыла, показывая, что училась с желанием. – Ловила каждое слово, потому что была уверена – знаю меньше других девчонок: они же ленинградки. Но вскоре убедилась, что они знают меньше меня, правда, нахватались...
– Тебе хотелось знать все-все?
– Да!
– И ты боялась, что пассажир спросит о чем-то, а ты не ответишь, так?
– Так, – подтвердила Татьяна и примолкла. – Как ты угадал?
Что там было угадывать: почти все провинциалы приезжают в города с большим желанием жить, работать, а их жадность к знаниям просто потрясает.
– А пассажиры в основном интересуются лимонадом и завтраком, – закончил я. – Это ты поняла после трех вылетов, да?
– Все ты знаешь, – засмеялась она, – даже неинтересно. Но ведь бывают исключения.
Я ждал, что она расскажет о таком исключении, но она заговорила о летчиках. Оказывается, она летчиков долго побаивалась: то ли форма ее смущала, или потому, что это были люди из ее детской мечты. В точности я не понял, но это было интересно, и стоило прислушаться. Но Татьяна, прервав себя, сказала, что музыка давно затихла, а поэтому надо включить ее снова. Мы перешли в комнату; я запустил проигрыватель, а Татьяна перебрала пластинки – мы даже пытались потанцевать, но с танцами у нас что-то не очень получилось. Я обнял ее покрепче, она обхватила меня за шею и сказала:
– Какой ты хулиган...
О летчиках мы все же договорили: Татьяна разочаровалась в них, и не потому, что они плохие люди, а потому что ждала от них чего-то необычного. Она не догадывалась, что всем нам вместе с кокардой на фуражку прицепили своеобразный ярлык. Отчего это произошло, мне неведомо – авиация ли не успела повзрослеть, или же люди слишком долго мечтали подняться в небо? Возможно, и то и другое. Взлетая с бетона полосы, мы, несомненно, могли в чем-то стать лучшими, но нас, словно бы этого и страшась, заранее захвалили, и многие, придя в самолет, слепо уверовали, что в мире ничего больше не существует. Самолет оказался такой скорлупой, которую не всякий способен проклюнуть.
– Наверное, ты прав, – проговорила Татьяна, когда я замолчал. – Но я-то проще смотрю: попался один командир, весь рейс зудел: то вода ему теплая, то гарнир холодный. А знаешь, что меня поразило в пилотской? Думаешь, приборы? Нет, она какая-то хрупкая: стекло и железки. Я смотрела, хотела даже найти, где там вы закрылки выпускаете...
– Вам и это рассказывали?
– Конечно! Объясняли даже, отчего самолет держится в воздухе, но я так ничего и не поняла.
– Этого никто не знает, – пошутил я, но она взглянула серьезно, и пришлось добавить: – Ну, кое-кто догадывается.
Она предположила, что этот «кое-кто» находится сейчас рядом с нею, и, вздохнув, сказала:
– Доработаю до отпуска и уйду.
– Правильно, но уходить надо было вчера, – согласился я и добавил: – Так говорят в авиации.
Татьяна не поняла и переспросила, отчего именно – вчера. Объяснить это не просто, но я чувствую, что сказано точно. В этом, наверное, быстротечность времени и то, что мы всегда опаздываем с нашими решениями, а возможно, если не ушел «вчера», то не уйдешь вовсе, и осторожность, которая подсказывает, что судьбу лучше не искушать.
– Летая, ты не стал суеверным? – спросила Татьяна, взглянув на меня насмешливо.
Я отговорился шуткой, сказав, что суеверный человек, значит, опытный.
– Вот-вот! А знаешь, что мне сказал твой командир? Подошел и говорит: «Опыт подсказывает мне, что ты стала летать для того, чтобы прийти в самолет и встретить нас». Но это «нас» прозвучало – «меня». Представляешь?!
Я ничего не представлял и смотрел на Татьяну, ожидая, что она скажет еще что-нибудь. Когда это Рогачев успел? И главное, зачем он сказал? Мне вспомнились его издевки по поводу наших записок.
– Чем еще он порадовал?
– Ничем, – ответила Татьяна. – Нет, сказал, что мы с ним давно знакомы.
Мысленно я послал Рогачева к черту, подумав, что, возможно, эти слова случайные: мало ли, ему захотелось поговорить. Убедил себя, что так оно и есть, а напрасно: я ведь знал, что он ничего не делает просто так.
