Текст книги "Четвертый разворот"
Автор книги: Петр Кириченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)
III
Хорошо было у моря, и уходить не хотелось. Солнце все больше склонялось к далекой линии горизонта, не жарило, но грело довольно ласково. Морская гладь виделась совершенно ровной, и только у самого песка поигрывали ленивые волны, плескались и тихо пошумливали. Самолеты взлетали один за другим, грохотали двигателями, а все остальное успокаивалось; даже люди на пляже, казалось, говорили ленивее и тише, и день медленно, но упрямо переходил в ранний вечер.
– Все! – решительно сказала Лика, вставая. – Больше здесь делать нечего!
– И правда, – поддержала ее Татьяна. – Пора и честь знать.
Эти слова и впрямь дали толчок: мы быстро переоделись и отправились в кафе. Пока шли, разговор крутился вокруг того, что нам непременно не повезет – то кафе окажется закрытым, то свободных мест не будет. Больше всех говорила Лика, и я подумал, что именно ей хочется посидеть в компании, развлечься и вот это желание рождало суеверие. Наверное, каждый из нас, если чего-то очень хочет, то сотни раз оговаривается, убеждает себя, что ничего подобного не произойдет, будто бы заклинает судьбу, но в глубине души надеется – произойдет, непременно произойдет.
– Кафе будет открыто, – успокоил Рогачев Лику и добавил: – А людей там будет ровно тринадцать человек.
– Значит, хватит места и нам, – засмеялась Татьяна. – Мы же много не просим, каких-нибудь пять мест. Всего лишь... Должна же быть высшая справедливость: в кои веки собрались.
Мне хотелось позлить ее, и я сказал, что высшая справедливость как раз и проявится в отсутствии свободных мест, или в закрытом наглухо кафе – вот так. Она не поняла или же была согласна, но против обыкновения промолчала.
В кафе мы попали свободно, нам даже достался столик на улице, что было настоящим везением, – на свежем воздухе, под кронами деревьев. Рогачев подозвал официанта и заказал, как обещал, форель и сухое вино.
– Есть на свете справедливость, – мечтательно заговорила Лика, когда официант ушел. – Вечер чудесный, сень деревьев, форель... Тысячу лет не испытывала ничего прекраснее.
Она благодарно взглянула на меня, как бы напоминая, с какой шутки все это началось, а Рогачева спросила, кивнув на ближайшую липу, что это за порода.
– Платан, – не раздумывая, ответил Рогачев и улыбнулся. – Разве не видно.
– Чинара, – с удивлением возразила Татьяна и пропела: – «В саду под чинарою пустой...» Так ведь?
Последние слова явно относились ко мне.
– Командир сказал «платан», значит, платан, – ответил я, пожав плечами. – Может ли быть иное мнение...
– Да ну тебя! – вдруг перебила меня Татьяна довольно зло. – Никогда не хочешь сказать по-человечески, всегда выделяешься!
Спорить я не стал и предложил спросить у Тимофея Ивановича, который тихо взирал на нас и напоминал в этот момент доброго и мудрого наставника, который не очень-то возражает против шалостей детей. Все повернулись к нему, а он, как водится, скосил глаза на Рогачева. Тот разрешил, и наш механик осторожно предположил, что дерево напоминает липу, и эта осторожность говорила, что, в общем, он не возражает и против платана.
– Дипломат! – воскликнула Лика, и все засмеялись, а громче всех Рогачев.
Тимофей Иванович тоже отхихикал, не забыв взглянуть на своего кумира. А мне вдруг стало очень грустно, расхотелось сидеть в компании с этими людьми, слушать все то, что давно было известно, и подумалось, что сегодняшний день как-то разделил нас с Татьяной. Я просто почувствовал это, и захотелось встать и уйти, ни с кем не прощаясь и ничего не объясняя. Но я не встал, остался сидеть за столом и принялся от нечего делать считать людей в кафе. Их оказалось больше сорока, значит, Рогачев не угадал и в этот раз. И отчего-то этот ничего не значащий пустяк вернул мне настроение; я снова слушал Лику, смотрел на веселое лицо Рогачева, украдкой наблюдал за Татьяной. Я заметил, что она переглядывается с ним, это же приметила и Лика, взглянула на меня вопросительно, но я сделал вид, что меня это не трогает.
Сидели мы долго, ели, говорили, Татьяна принялась пересказывать кинофильм, который мы, кстати, смотрели вместе, и передавала его не совсем точно: я давно заметил, что она находила в кино то, чего там вовсе и не было. И не удивлялся, но вот рассказывала она одному Рогачеву. Это было ясно, она то и дело поворачивалась к нему.
За соседним столом вдруг послышался шум, тут же встал высокий усатый мужчина и, подняв руку, громко попросил соблюдать тишину.
– Мы дарим вам в этот вечер, – неторопливо продолжал усатый, оглядывая поочередно каждый стол, – наш подарок... На счастье!
Последние слова он почти выкрикнул, оглядел всех, как бы определяя, есть ли не согласные, а затем церемонно поклонился и сел. И тут поднялся из-за стола невысокий мальчик с тонким смуглым лицом... Я его давно приметил. Сидел он за тем же столом, за которым сидел и усатый с приятелем, но как бы слегка отодвинувшись – ничего не ел, не пил и ни с кем не говорил. Его соседи вели оживленную беседу, жестикулировали, потягивали вино, а он будто бы и не слышал ничего и смотрел не на них, а куда-то дальше. И вот этот мальчик встал, вынул из футляра скрипку и, все так же ни на кого не глядя, заиграл что-то до того щемящее, что вокруг действительно стало тихо. Я видел, как официант поставил поднос, прислонился к косяку двери и стал слушать. Мальчик играл превосходно. Скрипка жаловалась, лицо мальчика нервно подергивалось. И мне подумалось, что этой мелодией он рассказывает о себе, о своей жизни здесь, на юге, точнее, о том в ней, что невозможно передать словами. На мгновение скрипка замерла, но тут же зазвучала снова, весело и легко... Когда мальчик закончил играть, все захлопали, а кто-то крикнул: «Бис!» Мальчик уложил скрипку, закрыл футляр и тотчас ушел. Усатый стал громко говорить что-то своему соседу, который сидел с покрасневшими глазами и молча слушал, затем вскочил и сказал:
– Справедливо, да?!
Обвел зал глазами, подозвал официанта, и они ушли.
– Ты понял что-нибудь? – спросил меня Рогачев. – Как-то все странно.
– Один выиграл, другой проиграл, – ответил я, хотя и не был уверен, что эти двое спорили о таланте скрипача. – Все как принято у людей.
Мы посидели еще немного и отправились в гостиницу.
И когда шли к автобусу по освещенной улице, Лика небрежно взяла Рогачева под руку и увела вперед. Догадливая, нечего сказать. Я воспользовался этим и попросил Татьяну выйти попозже к скамейкам перед входом, где обычно собиралось много летчиков и где засиживались далеко за полночь. Она ответила, что очень устала и хочет спать.
– Ты, конечно, не поверишь? – насмешливо поинтересовалась она. – Женщина отказывается только в том случае, когда не хочет встречаться.
– Конечно, – подтвердил я, вспомнив, что когда-то говорил ей об этом. – Разве не так?
Она вздохнула и промолчала.
Я готов был поверить, что она устала, тем более что крутилась на ногах весь день, если бы она добавила несколько слов о том, что мы встретимся после рейса. Но она молчала, и тогда я спросил напрямик, что она сказала, отдавая часы.
– Ничего, отдала, да и все. Ты еще помнишь об этом?
– Возможно, он предложит тебе встретиться, – сказал я, пристально вглядываясь в ее лицо. – Дай мне знать, хорошо?
– Устала я от всего этого, – проговорила она со вздохом и торопливо добавила: – Хорошо, я скажу тебе.
Я поверил, что она устала, но что-то в ее голосе царапнуло меня: вроде бы я не должен надеяться, что она передаст слова Рогачева... Подошел автобус, мы втиснулись в него и поехали. На душе было скверно: Татьяна стояла рядом, а казалось, она была далеко.
Саныч уже спал, поэтому я разделся в темноте, а после лежал с открытыми глазами: сон не шел. Снова я думал о Рогачеве, о его внезапной вежливости и уверенности. Что же произошло? Ведь он меня ненавидел, убедившись, что нам с ним не по пути, но это было давно. А что-то, чего я не знал, произошло на днях – но что произошло? Вопросы не давали мне покоя. Я прикидывал, возможно, он приготовился расправиться со мною и подобрел только для того, чтобы удар оказался больнее? Или же он пробовал зубы на мне и на Татьяне от нечего делать? Так сказать, для тренировки. Но это было не похоже на Рогачева, который ничего не делал просто так. Что же тогда? И вдруг мне пришло в голову, что он влюбился...
Я встал с кровати, осторожно нашарил в кармане сигареты и закурил. Вот те на! Продумал свои планы человек лет на сто, взвесил все «за» и «против», начал действовать, и вдруг – любовь. Известно, она слепа. Мне сразу же вспомнилось, как однажды он признался шутя, что любовь, по сути, стоит копейки, а расплачиваться за нее приходится рублями. До таких глубин он дошел после романа с одной бортпроводницей – они и встречались мало, но этого времени хватило, чтобы она родила сына. В отряде об этом долго говорили. Впрочем, произнося слово «любовь», он имел в виду то, чем развлекали себя многие, а ему ведь не хотелось отстать от людей и в этом.
Мне снова вспомнилась Глаша и ее припухшие веки: она явно хотела мне что-то сказать или же сказала, но я не понял. Я мысленно снова вернулся к тому вечеру, пытаясь найти хотя бы какую-то зацепку. Уж очень смело повела она себя тогда. Интересно, знала ли она о бортпроводнице? Наверное, знала, нашлись, вероятно, люди, которые подсказали.
Сколько я ни прикидывал, выходило только одно: влюбиться Рогачев не мог; если говорить его языком – не имел права: если бы он почувствовал, что влюбился, то нашел бы силы задавить это в зародыше, потому что разрушались его планы. К тому же он не знал, что Татьяна беременна; впрочем, это слабый аргумент: если бы он на что и решился, то повернул бы по-своему, говорил бы, что чужой ребенок ему не помеха и смотрелся бы точно так же, как смотрелся он, когда показывал свои новые часы.
Так я ни до чего определенного и не додумался; с точностью можно было сказать, что Рогачев переменился ко мне, да еще, пожалуй, что он неплохо разобрался в наших с Татьяной отношениях, имел над нею непонятную мне власть...
И вдруг мне вспомнилось, как однажды в пилотскую заходила Татьяна, и в разговоре заметила, что в нашем отряде такие рейсы – куда ни вылетай, окажешься в Мурманске. Это так: многие из них начинаются в Мурманске, поэтому мы бываем там чаще, чем дома. Но дело не в этом: я тогда сказал в шутку:
«Все пути ведут в Рим».
Татьяна посмеялась и ответила:
«Хорошо, если бы в Рим, а то ведь в Мурманск!..»
Рогачев поерзал в кресле, чем заставил насторожиться Тимофея Ивановича, который уловил тревогу в лице командира. Помнилось, Рогачев разговора не поддержал. Вот, оказывается, когда еще я случайно заглянул в его планы: ведь этот полет был задолго до дня рождения Глаши. И мне подумалось, что тот давний разговор продолжается и сейчас; во всяком случае, отдав свои часы Татьяне, он приглашал участвовать и меня. А возможно, разговор давно закончен и часы должны обозначать его завершение, видать, вполне благополучное.
Саныч заворочался во сне, прервав мои мысли, и, не просыпаясь, довольно отчетливо произнес:
«Летим, летим и не знаем...»
Работа не оставляла его даже во сне, что, в общем-то, ничуть не удивительно.
Я принялся думать о жизни Саныча, о полетах, и, кажется, с этим и уснул.
За завтраком Татьяна предложила съездить перед вылетом на море и искупаться. Саныч поддержал ее, сказав, что это было бы недурно. Все взглянули на Рогачева, но он заметил, что осталось четыре часа и мы должны отдыхать. Лика весело доказывала, что море – лучший отдых.
– Аргумент! – сдался наш командир. – Только собираться в темпе. Через десять минут встречаемся внизу.
– У нас все в темпе, – не удержался я. – И летать, и купаться, и... Мы даже поспать умудряемся по-быстрому.
– Жизнь такая наступила, – пояснил мне Рогачев ласково, как ребенку, – мне показалось, он протянет руку и погладит меня по голове. – Дни бегут все быстрее, люди спешат...
Можно было возразить, сказав, что мы сами устроили такую гонку, но я промолчал: мы говорим друг другу, что бежим чересчур ретиво, а сами прибавляем скорость. Боимся, наверное, что нас кто-то обгонит, и боязнь, похоже, сидит в нас довольно глубоко. И я пошутил, сказав, что даже к смерти мы желаем прийти первыми, чтобы и в этом не уступить другому.
Рогачев взглянул на меня, но ничего не ответил.
Мы успели искупаться, поесть вишни и возвратиться в гостиницу, когда до вылета оставалось чуть меньше двух часов. Пока собирались и отмечались у доктора, прибыл наш самолет, и мы отправились на стоянку. Нас удачно загрузили, но было рановато, и пассажиров не приводили. Я решил сходить в буфет за сигаретами, но тут вспомнил, что не осмотрел автоматы защиты электроцепей в хвостовой части самолета. Это была, конечно, чистая проформа, и мало кто их проверял, но я все же направился туда. Взглянул на них и готов был выйти из багажника, как вдруг услышал голоса: говорили двое. Рогачева я узнал сразу, он отчетливо сказал кому-то, что бояться не следует.
– Все равно страшно, – ответила ему Татьяна – это была она. – Понимаю, но боюсь...
– Все будет хорошо, – успокоил ее Рогачев. – Человек он надежный, лишь бы ты решилась.
– Не обижай его, – попросила она так робко, что я невольно замер. – Мы же говорили...
– Да я что, стараюсь не трогать... Но ты мне обещала сказать сегодня твердо, решилась или...
– Решилась, – ответила Татьяна так тихо, что я еле разобрал, и тут Рогачев, наверное, обнял ее, потому что она сказала умоляюще: – Не надо, кто-нибудь увидит.
– Значит, завтра в одиннадцать, – проговорил Рогачев со вздохом. – Все и обговорим.
Рогачев замолчал, а я на цыпочках отступил в багажник и, благо люк оставался открытым, спрыгнул на бетон. Сердце мое колотилось... Обойдя самолет, я пошел в буфет, хотя к трапу подвели пассажиров.
Через полчаса мы взлетели и, развернувшись вправо, пошли с набором высоты вдоль побережья, где светлой полосой тянулись пляжи, белели высокие коробки домов. За ними начинались зеленые склоны гор, над их вершинами стояли легкие облака. Какое-то время я смотрел на все это, словно бы не веря, что три часа назад был там, внизу, на пляже среди людей, нырял, лежал на горячем песке, а теперь отдалялся от всего. Не бог весть какое открытие – все уходит в прошлое, и уходит навсегда, – и разница только в том, что самолет уносил меня стремительно, не давая времени даже обдумать. Впрочем, и это не главное: оказывается, можно было и в одном самолете лететь в разные стороны... Я повернулся к приборной доске и занялся расчетами. Все эти мысли, в сущности, давно известны, но иногда они появляются так не вовремя.
В пилотскую постучала Татьяна; Тимофей Иванович взглянул на нее через глазок и открыл дверь. Она из-за его спины протянула мне салфетку. Я быстро написал города и время пролета и вернул Татьяне. Она взглянула на меня сердито и вышла. Жаль, салфетка была совершенно чистой; обычно она писала мне внизу ничего не значившие слова: «Это – я!» или же: «Как ты там?» Однажды она нарисовала двух человечков, которые не то танцевали, не то шли куда-то, взявшись за руки. Я обвел их двойной рамкой и подписал: «Шедевр». Смешно, но теперь я бы радовался и этому. Известно, потерявши – плачем.
Рогачев был говорливее обычного: он перекинулся несколькими словами с Санычем, спросил о чем-то механика и весело пристукнул ногой по педали. Лицо Тимофея Ивановича сияло от счастья и говорило, что командир сегодня вполне доволен жизнью.
– Как идем? – спросил он, подумав, что не следует обделять вниманием и меня. – Нормально?
– Как учили – строго по расчету.
– Я выйду на пару минут, – сказал он, выбираясь из кресла, и добавил: – Саныч!
– Принял! – откликнулся Саныч. – Весь внимание!
И положил руки на штурвал.
Обычно, когда Рогачев выходил, передавая ему управление, он шутя говорил: «Ем глазами горизонт!» – но сегодня, видать, не был расположен к шуткам. Возможно, ему не хотелось возвращаться домой.
Я на удивление спокойно воспринял то, что Рогачев отправился к Татьяне, хотя и не понимал, зачем ему выходить, если и так все решено. Возможно, он не досказал чего-то или же хотел увидеть ее на кухне среди контейнеров и бутылок, постоять, пошутить. Что в этом необычного? Ничего, хотя раньше я уверял себя, что он ничего не делает просто так. Легче ведь предположить, что ему надо выйти в туалет, и не ломать голову сложностями. Думая об этом, я смотрел в локатор, поджидая момент начала разворота – мы подходили к Анапе. Или же он решил не оставлять ее надолго? Об этом же думал вчера и я, и тут мне пришло в голову, что мы решаем судьбы других людей, даже не спрашивая их об этом. Интересно получалось...
– Разворот! – предупредил я Саныча и повернул задатчик курса.
Самолет плавно вошел в крен, оставляя слева Анапу и разворачиваясь на север; теперь под нами стелилась рваная облачность, справа виднелась невысокая гряда пока еще молодой кучевки. Все это я видел не однажды, а тут подумалось, что и самолет, поднявший меня в небо, и вся летная жизнь, на которую я возлагаю столько надежд, являются по сути замкнутым пространством, и выходит, что, взлетая и поднимаясь выше облаков, я не вырываюсь из обычного круга, да и не вырвусь, пожалуй; и дело не в самолетах, а во мне самом. Мне казалось, что-то трагическое таилось в жизни, а полеты только подчеркивали это. Было похоже на то, будто бы я тянулся к чему-то рукой, и, чем больше тянулся, тем дальше оно отодвигалось и... Додумать мне помешал диспетчер, он прощался с нами, потому что мы выходили из его зоны. Я поймал себя на мысли, что мне не хочется додумывать, и голос диспетчера оказался своеобразным спасением. Возможно, всем людям не хочется додумывать до конца, доходить до истины. Не знаю, но в тот момент мне хотелось услышать голос человеческий, и, нажав кнопку внутренней связи, я спросил:
– Саныч, вы не находите, что жизнь прекрасна?
– Удивительно прекрасна, – ответил он, будто ждал этого вопроса. – Жаль только, что мы не всегда об этом помним.
– Что же в ней удивительного?
– Она сама, – сказал Саныч – Что это на тебя нашло?
– Просто так, – подмигнул я Тимофею Ивановичу, который смотрел на меня с испугом, и на лице его читался вопрос – не перегрелся ли я вчера на пляже.
– Бывает, – проговорил Саныч задумчиво. – Посмотришь вокруг, подумаешь и ничего не поймешь.
– Это точно! – ответил я ему его же словами.
И Тимофей Иванович вдруг щедро улыбнулся, словно бы соглашаясь со мною. В этот момент возвратился Рогачев, спросил, все ли нормально, и забрался в свое кресло.
– Сейчас подадут легкую закуску, – обрадовал он нас, хотел было сказать о единственной радости в жизни, но, видно, передумал. – Отчего в самолете всегда голодный?
– Сие есть тайна, – ответил Саныч равнодушно.
А Тимофей Иванович взглянул на меня так, будто бы спрашивал: «Слышал, как умные люди разговаривают? То-то же!»
После посадки я дописал задание и вышел из пилотской последним. Рогачев с Санычем уже спустились с трапа и осматривали колеса. Я, конечно, не ждал, что Татьяна признается мне о встрече, но решил пригласить ее вечером в кино. Когда я вошел на кухню, Татьяна складывала полотенца в контейнер, Лика осматривала кресла салона. Татьяна оглянулась на меня, и на секунду руки ее застыли, но тут же она продолжила работу. Мне захотелось подойти к ней и тихо сказать: «Значит, в одиннадцать?»
Она взглянула на меня так, словно бы этого ждала, и злость у меня прошла.
– Сходим вечером куда-нибудь? – предложил я, чувствуя, что сейчас больше всего хочу услышать короткое «Да!» – то, что я слышал много раз.
– У меня куча дел, – ответила Татьяна, отводя глаза. – И потом... Я неважно себя чувствую...
– Ладно, – кивнул я. – Занимайся своими делами, увидимся после.
Она с облегчением вздохнула, хотела что-то сказать, но так и не решилась. Я подождал и шагнул на трап.
Через двадцать минут мы втроем уже ехали в автобусе. Рогачев напомнил нам с Санычем, чтобы завтра не забыли позвонить дежурному и узнать время вылета, и неожиданно вышел на предпоследней остановке. Мы доехали до конечной, Саныч нырнул в метро, а я отправился пешком. Домой не хотелось, к тому же приятно было идти в толпе по Московскому проспекту: когда возвращаешься из рейса и видишь многолюдье, кажется, что попал на праздник. Не успел я подумать об этом, как вдруг остановился, пораженный догадкой. Затем без колебаний вернулся к универмагу, возле которого сошел на остановке Рогачев, и направился прямо в отдел часов. Там было безлюдно, и девушка за прилавком явно скучала
– Мой товарищ должен был купить часы, – сказал я, подойдя. – Он – в летной форме.
– Купил, – ответила девушка недовольным голосом. – За пятьдесят два рубля. Хотите еще одни?
– Не помешало бы. – Я принял ее шутку, и вышел на улицу, думая о том, что Рогачев остался сам собою даже в этой ситуации. Он ведь переманивал Татьяну и, казалось бы, должен не поскупиться, но решил обойтись подешевле. Я едва не рассмеялся: его «ходики» стоили рублей сто, никак не меньше. Завтра они встретятся с Татьяной, и уже на следующий день она сможет похвастаться ими.
Я неторопливо брел по тротуару, думая о том, что до завтра надо что-то предпринять. «До завтра! – стучало у меня в висках. – До завтра!..» В этих словах было что-то знакомое, и я не сразу припомнил, что есть такая песня. И как только я это вспомнил, сразу понял, что Рогачев собирается обойти меня и в этом. Несомненно, он продумал, что делать, если Татьяна скажет мне о разговоре. Отчего это раньше мне не пришло в голову?
Я взглянул на часы: времени прошло достаточно. Если самолет сразу разгрузили, она должна была сейчас ехать домой. Но ведь она могла попросить Лику остаться и сдать контейнеры? Не теряя больше ни минуты, я перешел на другую сторону проспекта и остановил машину. Мне надо было обогнать и Татьяну, и Рогачева. Но Рогачев-то поехал автобусом, да и Татьяна не добралась бы так скоро.
В такси я зачем-то отцепил погоны от рубашки, кинул их в портфель и спросил водителя, сможет ли он подождать минут двадцать.
– Плати гроши – сутки буду ждать, – весело ответил он и, покосившись на меня, спросил: – От женщин скрываешься?
– От них, окаянных, – кивнул я и положил ему пятерку в протянутую руку. – Загрызли!
– Разумно, – похвалил он меня и тут же увеличил скорость.
Я подсказал, где лучше повернуть, чтобы оказаться перед домом Татьяны, но не близко, а в отдалении. Мы остановились и стали ждать. Я закурил... Минут через пять появился Рогачев, шел он неторопливо, один раз взглянул на часы, а потом остановился у парадного входа. Вскоре появилась и Татьяна. Он двинулся ей навстречу, что-то сказал. Возможно, Татьяна не ожидала его увидеть, как бы там ни было, она оглянулась, будто бы догадалась, что я скрываюсь где-то поблизости. Они постояли и вошли в дом.
– Она? – отчего-то шепотом спросил таксист.
– Он, – ответил я.
– В любом случае – она...
Я не очень-то его понял, потому что думал о другом, вышел из машины, отпустив его на все четыре стороны. Таксист хмыкнул и мгновенно умчался, а я пошел к телефонной будке. Мысль о Глаше явилась только теперь, когда я увидел Рогачева и Татьяну вместе. Набрав номер, я слушал длинные гудки, говоря себе, что Глаши конечно же нет дома... Наконец в трубке щелкнуло, и послышался хрипловатый, будто бы со сна, голос Глаши.
Я назвался и спросил, чем она занимается.
– Зайчишка, – сказала она не сразу. – Наконец-то догадался позвонить. Приятно слышать, а главное...
– Глаша, – прервал я ее, – ты можешь сейчас уйти из дома?
– Смотря куда, – ответила она весело, но внезапно замолчала и тревожно спросила: – Что-нибудь... Вы прилетели?
– Нет, звоню из самолета, – пошутил я, думая о том, а надо ли впутывать Глашу. – И ничего не случилось.
– А зачем позвонил?
Действительно, зачем? Она что-то говорила, но я не слушал, а, решившись, сказал, что ее ожидает сюрприз на площади Мира, назвал адрес и ждал. Она попыталась выяснить, что за сюрприз, но я оборвал ее, спросив, может ли она выехать немедленно.
– Возьму машину, – ответила она бодро. – Но кто там живет, должна же я знать?
– Друг, – сказал я и повесил трубку.
Выйдя из будки, я постоял в нерешительности, перекурил и пошел в дом. На звонок долго никто не отзывался, но вот послышались шаги, щелчок замка, и на пороге возникла Татьяна.
– Ты? – удивленно спросила она, на секунду потерявшись от неожиданности, и быстро заговорила: – Зачем ты приехал! Давай после встретимся. Я не могу объяснить тебе, но все это не так. Не так, понимаешь? Завтра я все скажу...
Она впустила меня в прихожую, закрыла двери и теперь держала меня за руки, умоляя не двигаться дальше; голос ее доходил до шепота, она оглядывалась в темноту знакомого мне коридора, словно бы ждала, что оттуда появится Рогачев, и продолжала уговаривать меня. Странно, ведь она снова меня обманывала, но я ей верил: наверное, и впрямь надо было уйти – пусть они сами разбираются, – но тут я вспомнил о Глаше.
– Подожди! – тихо вскрикнула Татьяна, когда мы почти подошли к ее двери. – Я согласна переехать, но...
Снова начинались какие-то «но» – и тут мне подумалось, что последнее время мою жизнь устраивают без меня, это, пожалуй, и подтолкнуло: я отвел Татьяну рукой и вошел в комнату.
Рогачев сидел в кресле, перелистывая старый «Огонек». Перед ним на столике стояли две чашки, там же лежали его часы. Он поднял голову, увидел меня и как ни в чем ни бывало сказал:
– Проходи!
В его глазах я не заметил удивления. Выдержка, надо признать, железная; он смотрел на меня в упор, как бы говоря: «Что же дальше?!» Да ведь и я, переступив порог, стал совершенно спокоен – кинул портфель на тахту и сел в кресло, где сидел не однажды. Татьяна тоже вошла, закрыла двери и прислонилась к ним спиной, глядя то на меня, то на Рогачева.
Мы молчали, было тягостно, и, честно признаться, я не знал, что же дальше: главное было – войти сюда...
– Требуется еще одна чашка, – нарушил молчание Рогачев и указал глазами на столик.
Татьяна не сдвинулась с места, так и стояла у двери, словно боялась, что мы встанем и уйдем – вероятно, она даже не слышала.
– У тебя ничего не выйдет, – сказал я, как можно спокойнее. – Так что не старайся.
– Что не выйдет? – поинтересовался он, зыркнув на Татьяну. – Растолкуй конкретнее.
– Ничего не выйдет, ни сейчас, ни после...
Явно это было не то.
Рогачев ухмыльнулся, притворно вздохнул и, отделяя каждое слово, стал говорить о том, что я догадался о встрече, но этого крайне мало; он намекнул, что однажды пытался учить меня уму-разуму, но теперь убедился – напрасно.
– Бестолковый ты все же, – закончил он. – Сам не знаешь, чего хочешь. Угости нас чаем, – повернулся он к Татьяне. – Разговор длинный...
Татьяна вышла.
– Она никогда не будет с тобой счастлива, – начал Рогачев, заметив, что я хочу прервать, остановил меня рукой. – Подожди! Я знаю, что говорю. Если бы ты подумал раньше, что она с а м а согласилась на встречу, многие вопросы пропали бы. Скажешь, не так?
– Так!
– Ты можешь спросить, отчего я так уверен. Пожалуйста: мы с тобой давно летаем, и я знаю многое. Понимаешь, многое... И теперь тебе надо попить чаю, встать и тихо уйти. Так это спокойненько, без лишних слов.
– Ты-то сам что предложишь? – спросил я, чувствуя, что его неуловимость и самоуверенность начинают меня бесить. – Оставишь жену и детей и..
– Не знаю, – ответил он устало. – Я думаю, понимаешь, думаю... Вот пришел поговорить, но ты все испортил.
– Нет, – сказал я и встал. – Тебе думать не о чем, потому что ты никогда не оставишь жену и детей, точнее, Рим тебе не даст спать спокойно. Я не представляю, что ты хочешь от Татьяны, но знаю: где ты появишься, там уже не чисто!
Я замолчал, не зная, как выразить то, что он всегда подавлял других людей, этим-то и жил, махнул рукой и добавил:
– Тебе приятно думать, что ты пришел спасать ее, а на самом деле ты спасаешь себя, потому что...
В этот момент вошла Татьяна с чайником в руке, и я не успел ему сказать, что он стал задыхаться в тесноте своего дома, в своей распланированной жизни... Но тут я натолкнулся на тяжелый взгляд, не обещавший ничего хорошего.
– Придет время, и ты пожалеешь о своем приходе, – сказал он спокойно и зло. – А теперь уйди, мы должны поговорить, потому что...
– Нет! – прервала его Татьяна, и я взглянул на нее с надеждой, но она вдруг прямо-таки кинула чайник на стол. – Уходите оба!
Чай расплескался, и Рогачеву тоже пришлось встать; теперь мы стояли втроем посреди комнаты, не глядя друг на друга. Татьяна закрыла лицо ладонями и вышла из комнаты. Где-то далеко прозвенел звонок.
– Уйди немедленно! Не то мне придется применить силу.
Я выдержал взгляд Рогачева и сказал:
– Сейчас ты сам уйдешь отсюда, и навсегда.
Он только скривился, подумав, наверное, с каким бы наслаждением двинул меня кулаком. У меня дернулась щека. Рогачев заметил это и взглянул с нескрываемым презрением.
Мы стояли друг против друга, будто бы собирались драться. Собственно, дракой это назвать было нельзя: если я не успею опустить ему на голову кресло, он расправится со мной двумя ударами.
– Уйди! – успел он сказать, и внезапно лицо его переменилось; и вид у него стал таким, будто бы он дышал через кислородную маску и кто-то закрыл вентиль.
Я понял, что на пороге возникла Глаша, и тут же услышал ее веселый голос:
– Привет! Где мой сюрприз? Чем занимаетесь?
И поскольку ей никто не ответил, она осеклась, пристально взглянула на меня, перевела взгляд на Рогачева и, уловив, что здесь происходит что-то не то, спросила:
– Что ты здесь делаешь?
Вопрос явно был адресован Рогачеву; он ничего не ответил, взглянул на меня как-то виновато, и мне стало жаль его. Была секунда представить все Глаше дурашливым розыгрышем. Я промолчал, время было утеряно. И тут Глаша сказала мужу, что он, видать, снова взялся за старое.
– Хочешь, чтобы я пошла куда следует? – спросила она тихо и даже ласково. – А ты, – она оглянулась на меня. – Ты куда его толкаешь? А?!
Я повернулся и вышел из комнаты. Татьяна стояла у кухонного окна, лицо у нее было заплаканное. Я подошел и положил ей руку на плечо, она ее скинула.
– Я же просила тебя не входить, – сказал она тихо. – А что же теперь...
– Мне надоело, что вы шепчетесь у меня за спиной. Ты не хочешь что-то сказать, а он...
– Уйди хотя бы сейчас, – прервала она меня тихо. – Прошу!
Но тут же резко выкрикнула, что я никого не вижу, кроме себя. Что ж, возможно, это и так. Я ничего не ответил и пошел в прихожую. Из комнаты долетал голос Глаши, которая, видать, приканчивала Рогачева; говорила она громко, с повизгиваньем, и единственное слово, которое я разобрал, было «содержанка». Перед тем как выйти, я задержался на секунду, словно была возможность вернуться и что-то исправить, а затем открыл дверь.
