Текст книги "Четвертый разворот"
Автор книги: Петр Кириченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)
IV
С того памятного дня, когда Глаша увела под конвоем своего мужа, а я ушел, оставив Татьяну одну, прошло недели две. Летали мы почти каждый день, и дни эти мелькали, как фонари на полосе. Рогачев делал вид, что ничего не произошло, но разговаривали мы с ним только о работе, и это меня вполне устраивало. Татьяну я встречал в аэропорту перед рейсом, пытался остановить ее в коридоре и заговорить, но она не стала даже слушать. Лицо ее показалось мне худым и каким-то чужим, и она постаралась обойти меня молча, словно бы боялась вопросов. Впрочем, возможно, это и не так.
Однажды вечером, узнав, что она прилетела, я поехал к ней домой, надеясь, что уж там она отмолчаться не сможет. Перед дверью моя решительность испарилась, но все же я позвонил. Татьяна открыла двери, поглядела на меня печальными глазами и закрылась на замок. Я слышал, что она не ушла, стояла под дверью, и тихо постучал.
– Таня, мы должны поговорить, – сказал я, понимая, что открывать она не собирается. – Ты сама вспомни, разве я во всем виноват?
Она не ответила, тогда я заколотил по двери кулаками и прокричал ей, что мы всегда занимаемся не тем, чем нужно, и все решаем, открывать двери или не открывать. Сам не знаю, что это значило, возможно, то, что действительно глупо топтаться у дверей. На шум вышла старушка, у которой Татьяна снимала комнату, и тихо спросила:
– Молодой человек, чем провинилась эта дверь?
Мне даже почудилось, она сказала «уважаемая дверь», поскольку тон ее был именно таков, и я попросил, чтобы вышла Татьяна.
– Как же она может выйти, – притворно удивилась старушка. – Ее нет дома. Нет, – повторила она и повела рукой. – Нету!
Мне ничего не оставалось, как повернуться и уйти.
На следующий день Рогачев как-то пристально взглянул на меня: вероятно, он знал, что я ходил к Татьяне. Мы снова говорили только о курсе и высоте и расстались, даже не кивнув друг другу. Саныч заметил перемену наших отношений гораздо раньше, ничего не спрашивал и только иногда в полете, будто бы отвечая на какие-то свои вопросы, говорил:
– И-хо-хо! Вот жизнь!
И непонятно было, что он хотел этим сказать, но думаю, проблем у него хватало и своих, так что эти слова ни о чем, в сущности, не говорили.
В эти же дни ко мне приезжала Глаша.
Признаться, я удивился и сразу подумал, что ее прислал Рогачев: такой приход завершал и день рождения, когда мы с нею якобы танцевали в полутемной комнате, и неожиданную встречу у Татьяны. Глаша извинилась за внезапное вторжение, говорила тихим голосом и, видно было, очень смущалась, отчего и показалась мне несколько другой. Возможно, последние события ее действительно изменили... Когда я взял ее плащ и повесил на гвоздь на дверном косяке, она поблагодарила и спросила вкрадчиво:
– Не ожидал?
– Нет, – ответил я. – Проходи в комнату.
Она кивнула, прошла на кухню, села на табуретку у окна и попросила сигарету.
– Иногда курю, – пояснила она, глядя на огонь спички. – Как ты относишься к курящим женщинам?
– Точно так же, как и к тем, которые не курят, – ответил я, потому что курение, собственно, ни о чем не говорило.
Глаша жадно затянулась, заметила шутя, что чужие сигареты всегда кажутся слаще, и сказала, что последнее время она долго думала, прежде чем отправиться ко мне, но теперь...
– Теперь я здесь, – продолжила она и вскинула руку в сторону плиты, узкого красного стола и двух стеклянных банок на нем, – так что отбросим всякие прелюдии. Я пришла поблагодарить тебя. Это вполне естественно, правда?
Она подняла на меня глаза, стараясь определить, радуют ли меня ее слова, и пальцы ее немного дрожали. Было похоже, что Рогачев к ее приходу не имел никакого отношения. Я ничего не ответил и продолжал слушать. Говорила Глаша тихо и очень разумно, видать, все основательно продумала. Немного смущалась и часто вопросительно смотрела на меня, ожидая поддержки, волновалась, и это волнение удивительно меняло ее, казалось, это совсем не та женщина, которая распекала Рогачева в комнате Татьяны. Кстати, она правильно поняла, что там произошло, обвинила во всем мужа, припомнив, что нечто подобное случалось и раньше. О часах она или же не знала, или не придавала им большого значения – во всяком случае, их даже не вспомнила, но зато уверила меня, смущенно улыбнувшись, что переживет измену и на этот раз.
– Я была у Тани, – сказала она, пристально взглянув на меня. – Мы чудесно поговорили, обсудили и... Мы женщины, и всегда поймем друг друга, правда?
Я кивнул: интересно было послушать, что она придумает еще, потому что ни в какое понимание между женщинами не верил; об этом не стоило даже заикаться, так же, впрочем, как и о понимании между мужчинами.
Глаша продолжала говорить, и мало-помалу стало понятно, что обвиняла она не только мужа, но и меня: я смирился с тем, что Рогачев встречается с Татьяной, не проявил настойчивости и не появился после скандала. Нашу встречу у Татьяны она определила словами «маленькая драчка». Выходило, они с Татьяной вместе поплакали над тяжелой женской судьбой, поняли друг друга и твердо решили, что Рогачев остается в семье, а Татьяна будет терпеливо ждать, когда я прозрею и приду к ней. Идиллию прощения Глаша нарисовала довольно красочно: Татьяна встретит меня холодно, немного посердится, немного пожурит, а затем внезапно кинется мне на грудь и станет моей женой.
– Так и будет, – сказала Глаша тоном пророка, взглянула на меня смело, взяла сигарету, но прикуривать не стала, мяла ее пальцами. – Она согласна, понимаешь?
Она едва не добавила: «Дело за тобой, что же ты сидишь?!»
Но теперь я ей не верил: возможно, она и была у Татьяны, да та вряд ли так уж охотно разговорилась, и выходило, Глаша все сочинила. Что ж, в этом не было ничего удивительного: она боролась за себя и за своих детей, и наверняка ее устраивала только победа. Отсюда – и уверенность, и продуманность, и легкое волнение. Было еще что-то, что задело меня: подумалось, она знает нечто такое, о чем я не ведаю.
– Правда? – спросила она, сказав, что я должен на что-то решиться и устраивать дальнейшую жизнь.
Мне хотелось ответить: «Истинная правда!» – но я боялся, что она уловит насмешку и обидится, а к тому же меня снова что-то царапнуло. Похоже, Глаша чего-то не договаривала.
– А решишься, то непременно добьешься своего, – продолжала она, обрадованная моим молчанием. – Надо только видеть главное, правда? А то ведь мы иногда делаем, а потом думаем...
– Именно так, – сказал я, обрывая ее очередное «правда». – Сначала делаем, потом думаем, а после жалеем о сделанном.
Глаша взглянула испуганно, наверное, ее насторожило такое тесное понимание, и мне подумалось, она спросит по-рогачевски: «Зачем сказал?!» – но она успокоилась, не заметив иронии,согласилась:
– Вот именно.
И снова принялась говорить о Татьяне.
Слушая Глашу, я думал о том, что ее появление все же связано с Рогачевым; конечно, он прямо не говорил, намекнул – зная свою жену, не так сложно представить ее поступки. И к Татьяне послал ее точно так же, и выходило, она должна была что-то узнать и принести эту новость мне. Я убеждал себя в этом, но чувствовал – что-то не вяжется: достаточно было вспомнить разговор Татьяны и Рогачева в самолете. Он спрашивал ее, решилась ли она. Это касалось чего-то серьезного.
– Она мне понравилась, – продолжала говорить Глаша тихим голосом. – Такая хорошенькая, печальная... Сидит дома, переживает, ждет тебя... И характер у нее мягкий, мне показалось...
– Она летает каждый день, – прервал я эту домашнюю кошечку, так уютно расположившуюся у меня на кухне. – Это во-первых! Так что печалиться ей просто некогда. А во-вторых, я впервые в жизни слышу, чтобы женщина расхваливала свою сестру. Татьяна не успела сказать тебе, что я там едва не взломал двери, за которыми она скрывается?..
– Ты что же, не веришь мне? – спросила она, привставая, будто бы вслед за моим ответом готова была уйти. – Не веришь, что я была у Татьяны?
– Была, но, разумеется, не верю, – сказал я и засмеялся, увидев, как она вдруг изменилась в лице и зло посмотрела на меня. – Но твои мечты о возвращении мужа сошлись с моими желаниями, конечно, чисто случайно. Я действительно хочу жениться на Татьяне, потому что у нее будет ребенок...
И как только я произнес эти слова, мне стало ясно, что же не договаривала Глаша: не зря же она ни разу не вспомнила о том, что Татьяна беременна. Мысль о том, что ребенок этот вовсе не мой, а Рогачева, заставила меня замолчать, а Глаша сказала, что напрасно я ей не верю и что она все может доказать.
– Я знаю то, что знаешь ты, – заговорил я снова и почувствовал, как что-то изменилось во мне самом. – И согласен жениться на Татьяне, но она этого не хочет. Жалеет меня, полагая, что я ее мало люблю, или что там еще, но если бы она хитрила, как ты, то мы давно бы расписались.
Мне не хотелось вслух произносить то, что Татьяна любит Рогачева, в чем я теперь не сомневался; возможно, пожалел Глашу, которая сникла и не сразу спросила:
– А ты простил бы ее?
– Да, – ответил я. – Уже простил, но...
Пришло в голову, что мое прощение ей без надобности; да и что ей до меня, если у нее ребенок Рогачева. Как это раньше я не подумал! Вспомнилось, как Татьяна боялась забеременеть и как это оказалось неожиданностью для нее – так во всяком случае мне показалось; вспомнились уверенность Рогачева и поведение Татьяны, которая, вероятно, не представляла, как быть; объяснялось даже то, что она так горячо защищала героиню какого-то фильма – кажется, я тогда сказал, что случайные встречи всегда остаются случайными. Глупость, конечно, но тогда я попал в самую точку...
– И знаешь, за что прощать?
– Знаю, – ответил я. – Тебе важно, женюсь ли я на Татьяне, поскольку ребенок от твоего мужа. Вот за этим ты и пришла. Впрочем, – перебил я сам себя, – не совсем так.
– Не совсем, – подтвердила Глаша, торопливо прикурила и, пыхнув дымом, добавила: – Я пришла посоветоваться с тобой.
Я сказал, что в этом случае не надо было так хитрить; я видел, что она не прочь отомстить Рогачеву. Но я молчал об этом, а вот Глаша, не смутившись, оправдала хитрость тем, что хотела как лучше.
– Кому лучше? Мне? Тебе? Татьяне?
– Всем, – ответила она и даже повела рукой, как бы говоря, что в жизни случается и такое. – Разве я не права?
Она была права, и если обвинять ее, то только в том, что она думала о себе. Но разве все мы поступаем не так? Разве сначала думаем о других, а после – о себе? Нет, мы думаем о себе, в первую голову о себе, исключительно о себе, и в этом многие наши беды. О других мы тоже думаем, чаще, правда, в том случае, когда нам что-то угрожает.
– И что же ты хочешь от меня?
– Он снял комнату, – совсем тихо сказала Глаша и осторожно вздохнула. – Я узнала об этом случайно, там живет моя приятельница. Что же мне делать? У меня двое детей, да и потом... Татьяна тебя любит, – продолжала она нерешительно. – В этом я не обманываю...
– Обманываешь, – прервал я резко. – Снова обманываешь, поэтому у нас и не получается разговора. Ты прекрасно знаешь, кого она любит, давно, быть может с первой встречи. Так она тебе сказала?
– Она тебя любит, – упрямо повторила Глаша, опустив глаза. – Запуталась она и сама не знает. Я это почувствовала, могу поклясться детьми. Отчего ты мне не веришь сейчас? Поверь, это так и есть, она...
Глаша не договорила, взглянула на меня с обидой, повернулась к столу и поставила локти на столешницу, как бы настраиваясь на долгий разговор. А я-то считал, что он закончен. Последние слова, правда, меня сбили с толку, кажется, я действительно поверил: наверное, мне хотелось в это верить, и сказал, что Рогачев на Татьяне никогда не женится, поиграет и бросит.
– Женится, – возразила Глаша и едва приметно улыбнулась. – Если не вмешаться, то непременно женится.
Ее уверенность заставила меня подумать, что, возможно, жизнь в Риме не играла для Рогачева такой роли и он готов был проявить человеческое чувство. Чего-то недоставало в этих мыслях, но додумать я не успел: Глаша повторила, что Рогачев непременно женится. Спорить не хотелось: она лучше знала своего мужа.
– Тогда его можно поздравить, – поддел я ее. – Не с женитьбой, конечно, а с тем, что он становится человеком. Не всякий способен совершить поступок...
Верно, я добавил бы, что этого нам всем не хватает, но тут Глаша скупо заплакала и сквозь слезы попросила дать ей воды или чаю. Я налил стакан и спросил, не хочет ли она кофе. Она кивнула, шмыгнула носом и пошла в прихожую к зеркалу. Утешать ее было нечем, и я принялся молоть зерна. Она возвратилась с сухими, даже не покрасневшими глазами, спросила, где это я купил такую симпатичную кофемолку, а после, попробовав кофе, похвалила меня и стала довольно весело рассказывать, как познакомилась с Рогачевым. Меня несколько удивила такая перемена, но я был рад, что она не плачет, и внимательно слушал. Рассказывала она слишком подробно, неторопливо, так что я, заваривая еще по чашке, узнал, как она работала медсестрой в санчасти, любила бегать на танцы и в кино и была, как она сказала, девушкой бедовой. На танцплощадке она и познакомилась с летчиком – это был Петушок.
– До этого я встречалась там с одним, – сказала она так, будто бы оговаривалась, – но он переучился и уехал... Сам знаешь, как это происходит... Ты бывал у нас?
– Полгода учился, – ответил я, не совсем понимая, зачем она все это говорит. – И что Петушок?
– А что Петушок, – повторила она – Друг-то у него был Рогачев. Так потом они вдвоем и бегали на свидание.
Глаша рассказала, что поначалу ее это смешило, а после пришло в голову, что ее разыгрывают, потом и вообще не знала, что думать и гадать. Однажды Рогачев появился один, она удивилась и спросила о Петушке. Рогачев ничего не ответил, повел ее в кино и, пока они шли до центра, сделал ей предложение.
– Можешь представить, – проговорила она с грустью. – Ничего не светило, и вдруг – на тебе! – выходи замуж. Я и ног под собой не чуяла, пока шли, хотя и посмеялась, что надо, мол, подумать. Фамилия мне твоя, говорю, не очень кажется. А сама думаю: Петушок – фамилия не лучше. Но он потребовал, чтобы непременно сразу, все сразу– отвечай и... Ну, я и согласилась: оставалась неделя, им надо было уезжать. А Рогачев говорил мне, наговаривал, как мы будем жить, как все будет хорошо и весело. Я ничего тогда не слышала и не понимала, но готова была идти за ним куда угодно, как привязанная. Да и что мне было делать, если я согласилась? Идти за ним, – ответила она сама себе. – Что же еще... О Петушке, правда, я шутя спросила, куда, говорю, друга спрятал? Рогачев сказал, что Петушок сломал ногу. Я поверила, пожалела человека, а потом мы забыли о нем...
Утром к ней в санчасть пришел разобиженный Петушок и сказал, что он прождал весь вечер, как они я договорились, у кинотеатра. Глаша поняла, что Рогачев обманул друга, и пообещала, что непременно отчитает того. И вот тут мне пришло в голову, что Петушок хотел жениться на Глаше и доверился в этом Рогачеву; иначе зачем бы такая спешка? Я почувствовал интерес к этой истории и спросил Глашу, что еще говорил Петушок.
– Ничего особенного, – ответила она, – но раскудрявил своего друга что надо, и так налетал и этак. Обозлился страшно. Ну, что было, того не вернешь, ушел он, а через час привезли его к нам с переломом ноги. Вот тут я и села: Рогачев говорил об этом еще вчера.
Она замолчала, ожидая, как я откликнусь на такое странное происшествие, но я молчал, думая, не это ли совпадение в дальнейшем дало Рогачеву излишнюю уверенность в себе.
– Мне даже страшно стало, – сказала Глаша. – Как же так получилось? Неужели он знал?
– Совпадение, – ответил я, хотя и не совсем был в этом уверен, и спросил: – А Петушок гулял на вашей свадьбе?
– Мы приглашали, но он не пришел, – ответила Глаша и в свою очередь поинтересовалась: – Ты ведь не женишься на Татьяне?
Меня удивил такой резкий поворот, и пообещал Глаше поступить, как она скажет. Она куснула губу и живо стала говорить о том, что я помогу ей в любом случае – женюсь или не женюсь. Интересно получалось: как бы я ни повернулся, куда бы ни ступил, выигрывала Глаша и, надо полагать, Рогачев. И тут я понял, что весь ее рассказ о жизни и знакомстве с Рогачевым ничего не стоил: ей надо было внушить мне мысль о всесильности мужа. Не зря же она ждала моей реакции на сломанную ногу. Можно было разочаровать ее, сказав об умершем официанте, но мне пришло в голову, что в очередной раз я недооцениваю эту самую Глашу, у которой были мягкие лапки, но острые коготки.
План ее оказался довольно простым, но именно этот план говорил, что изучила она своего мужа неплохо, и заодно подтверждал старую истину, что муж и жена – одна сатана. В нем мне отводилась небольшая, но важная роль, вроде бы даже со словами. Я должен был через механика или второго пилота дать понять Рогачеву, что мы с Глашей встречаемся и намерены пожениться. Услышав об этом, я засмеялся так, как давно уже не смеялся, настолько все выглядело нелепо. Глаша спокойно пережидала и смотрела, как смотрят на расшалившегося ребенка – снисходительно, и вроде бы даже радовалась моему веселью.
– Он со смеху лопнет, – выговорил я не сразу. – Не успеет нас даже благословить... Ну, придумала ты...
– А напрасно ты смеешься, – уверенно сказала Глаша. – Он перенесет все, но только не это. Люди бывают, сам знаешь, какие: пинают (у нее вышло «пиннают») ногами, норовят ударить побольнее, а попроси отдать, клянутся, что жить не могут, правда? А я была бы тебе очень благодарна.
Она нажала на слове «очень» и, чтобы рассеялись последние сомнения, добавила:
– Я же пришла.
– Как пришла, так и уйдешь, – ответил я все еще весело, но она взглянула так, что мне стало не по себе.
Глаша смотрела не мигая, и взгляд ее говорил, что я крепко ошибаюсь и что уйти ни с чем она не имеет права. Она хорошо все обдумала и начала действовать. Сначала подкатилась благородно, дескать, хочет всем помочь, затем – деловое предложение. Натура ли ее была такова, или прожитые вместе с Рогачевым годы не прошли напрасно? Не знаю, но мне стало ясно, что это милое существо с припухшими веками, любившее вязание, детей, котов и книги, без особого труда оплетет меня, сделав «чудесный» кокон, и подвесит к потолку в кладовке. С совестью у нее, видать, была полная договоренность, поскольку она честно платила за услугу и требовала плату сама. Ларек, где она «заработала» свою тысячу, как бы там ни было, не прошел даром; и только теперь я увидел серьезность того, что она явилась заплатить мне за звонок и пообещать награду в будущем...
– Что же мне за это будет? – спросил я нарочито серьезно, чтобы она поверила. – Если я соглашусь с твоим планом...
Глаша обрадованно и несколько удивленно взглянула на меня, вероятно поражаясь в очередной раз мужской бестолковости, и ответила:
– Все!
Дураку было понятно, что она имела в виду, но есть ведь умники, которые на самом деле глупее дураков, и я попросил говорить определеннее. Глаша усмехнулась, и тут до нее, кажется, дошло, что ее любовь меня не интересует; прикинув, не много ли кидает на весы, она сказала, что познакомит меня со своей приятельницей. Она расписала ее так ярко, что перед глазами встала престарелая красавица из торговли, имевшая квартиру, телевизор, дачу и готовность потратиться на мужчину.
– Что, жизнь купить хочет?
– Зачем ты так! – Глаша сделала вид, что обиделась. – Ее пожалеть надо... даже если и так: будешь кататься, как сыр в масле.
– Пусть купит собаку, – посоветовал я, чувствуя, как меня начинает подмывать этот разговор. – Дешевле, спокойнее. Мне же ничего не надо.
Глаша вздохнула, серьезно сказала, что людям все надо, но они хитрят, и то, что не могут достать, называют лишним, ненужным, – протягивают ножки по одежке. Что ж, точное наблюдение, но меня-то оно не касалось. Глаша только улыбнулась на мои слова, и тогда я сказал, что лет пять назад, когда я толком не знал ни Рогачева, ни ее саму, у меня было пятьдесят секунд на размышления, и это время, поскольку оно летело вместе с нами с двух тысяч до земли, изменило мою жизненную философию; я, несомненно, поглупел, поскольку ценю теперь очень немногие вещи, а главное – солнце над головой. Мне не хотелось говорить такие слова, как «падение», «отказ», поэтому доказательство вышло несколько туманным. Но Глаша поняла меня.
– Это могло печально закончиться?
– Да, – ответил я. – Но скажи мне, куда же мы денем Татьяну, о которой так заботились?
Мне казалось, Глаша, эта сестра печали, говорившая о помощи людям, о любви, будет поставлена в тупик, но Она ответила сразу:
– А что тебе до нее! Ребенок не твой, так что претензий с ее стороны не будет, а любить... Да ты ее не любишь, правда?
Это ее «правда» уже сидело в печенках, но меня задело не это и не сказанное, а то равнодушие, с которым она приговорила Татьяну, а заодно и меня. Я встал и отошел к плите, подумав, что даже в шуточном разговоре нельзя переходить границу: слова, как бы они ни были сказаны, имеют свою силу. На Глашу я не смотрел, а она, ничего не замечая, продолжала доказывать, что план ее основательный. Я же думал, что надо немедленно ехать к Татьяне и сказать... Вот что сказать, я не знал, но понял: она запуталась окончательно...
– А доказательства будут, – услышал я голос Глаши. – Помнишь мой день рождения? Это я тебя пригласила, он даже пикнуть не посмел...
– Это была плата за ту проводницу?
– Зачем такие высокие слова – плата. Я видела тебя раньше, пригласила. Что тут особенного? Могу же я позволить себе разнообразие...
И все же это была плата, и я почувствовал, до чего же ненавижу Рогачева, который каждого человека умудряется пристроить себе на пользу; не лучше была и Глаша с ее торговым кодексом – она как раз говорила, что я слишком серьезно отношусь ко многому в жизни, а надо легче и веселее.
– Возможно, – согласился я, подумав, что впору спросить самого себя: чем же занимаюсь я сам? Отчего не прерываю разговор? Что хочу понять еще и на что надеюсь?
Самое удивительное заключалось в том, что я знал ответы на эти вопросы, но меня словно бы что-то опутало и я не мог перешагнуть какую-то черту. А Глаша непринужденно говорила о том, что жена никогда не будет такой, какой хотел бы ее видеть муж, внутренне она всегда останется сама собой, но отразит его натуру, как зеркало: от нее не скроется даже самая малость, и эта малость высветится в жене более заметно. Наверное, это так и есть, но мне-то зачем все это? Зачем?! Глаша похвалялась своими жизненными наблюдениями, говорила, что бросила работу, занялась детьми и стала играть этакую ленивую дурочку, но на самом деле она считала себя совсем другой. Надо было спросить, не приросла ли маска, но я не успел.
– Так что, согласен сказать, что женишься?
– Глаша, – ответил я, понимая теперь, что эти слова попали в самую точку. – Я согласен сказать, что женюсь на тебе, и согласен жениться! Отчего бы нам так не поступить?! Я ведь почти свободен, тебе, как видно, никто не помешает, а главное, все будут довольны: и твой муж, и Татьяна, которой некуда деваться, и даже посторонние люди повеселятся такой новостью, поговорят, а это – разнообразие... Ведь ты согласна? Скажи мне, ты согласна выйти за меня?!
Наверное, я стал кричать или же у меня дернулась щека, но Глаша резко отшатнулась к стене, глаза у нее сделались огромными и смотрели на меня не то с мольбой, не то со страхом. Я понимал, что надо остановиться, но продолжал говорить о том, что мне надоели все игры, что если мы сказали что-то, то должны это и сделать, что я понимаю Татьяну, которая любит или любила Рогачева – это чувство, а его надо уважать, – но почему мы торгуемся друг с другом только потому, что нам хочется так называемого разнообразия... Я зачем-то повторил дважды это слово.
– Я предлагаю тебе серьезно, – продолжал я, чувствуя, что мне не объяснить всего, что навалилось в тот момент, – и не потому что люблю тебя, а потому, что давно хочу совершить какой-то поступок, взвалить что-нибудь на плечи и нести. Это надо не только мне, но всем... Всем, понимаешь, но вокруг нет никаких сложностей, напротив, все довольно просто, а нам шепчут: «Будьте еще проще!» А тут – двое чужих детей, чужая жена. Что может быть лучше, тем более что и я тебе чужой. Мы все теперь чужие, все!
Я выдохся и замолчал; на душе было противно, словно бы я говорил не Глаше, а в пустоту... нет, не в пустоту – я говорил себе, потому что, действительно понимая ненужность своей жизни, я отбивался от спасительной ноши, как только мог. Выходило, что я одно хотел, а делал совсем другое, будто бы кто направлял меня.
Взглянув на Глашу, я увидел, как дрогнули ее губы, и вид у нее был такой, будто бы она не решалась что-то сказать. Мне подумалось, что лучше бы ей встать и выйти или мне перейти в комнату, оставив ее одну...
– Разве... разве меня можно полюбить?
Сначала я даже не понял, что она спросила: ведь дело было не в этих словах, но потом до меня дошло, и я смотрел на нее, смущенную, жалкую, но настолько другую, что готов был встать перед нею на колени. Это были первые слова человеческие, которые она принесла в мою квартиру. Отлетела моя уверенность, весь этот крик, обвинения, и подумалось как-то сразу – что она и я несчастны, потому что не знаем, как жить, больше того, не можем жить без любви и кидаемся к самой слабой надежде, убеждая сами себя, что на этот раз нам повезет больше. А Глаша ждала... Что я должен был ответить? Язык не повернулся бы выговорить ничего не значившее «Да»! Промолчать? Я подошел к ней, заметив, что она сжалась, и, подняв из-за стола, поцеловал.
– А теперь – иди домой.
Она наклонила мне голову и прикоснулась губами к виску, прошептав одновременно: «Прости меня!» – и быстро вышла из квартиры.
После ухода Глаши я долго сидел за столом, бесцельно глядя в окно, за которым стал моросить дождь; думал о ней, о Рогачеве, о Татьяне, о многих других людях, с кем меня сталкивала жизнь. Мысли мои были грустны. Я уже успокоился, все увиделось иначе: и приход Глаши, в котором, как я понимал, было больше отчаянья, чем хитрости, и нежелание Татьяны говорить – ей ведь тоже нечего было сказать мне. Вот тогда я стал перебирать по памяти своих знакомых, стараясь отыскать такого человека, который послужил бы мне примером, а то и укором. Многих я вспомнил, и оказывалось: тот оставил детей, та ушла от мужа, кто-то преспокойно делил себя между женой и любовницей и, похоже, был доволен. Выходило, такого человека нет. «Постой, а Саныч, – пришло мне в голову. – Да и не только он – Тимофей Иванович...» Мне стало легче, но осталось что-то тревожное: подумалось, многие люди поступают так, будто стараются поскорее изжить свою жизнь. Возможно, мы тратим силы на то, чтобы перехитрить друг друга? Ведь Рогачев, пригласив меня на день рождения, вознамерился расплатиться мною. Глаша, как бы то ни было, ловчила, я не отставал от них...
Но стоило немного задуматься, как становилось понятным, что платить будет каждый. Действительно, что изменится, если я обыграю Рогачева или же он передумает меня? Ничего, совершенно ничего, потому что мы оба проиграем. Я подошел к какой-то важной мысли, она и должна была вывести меня из тупика... Возможно, это то, что мы и любим, и ненавидим одновременно? или дело в том, что наше счастье построено всегда на чьем-то несчастье и по-другому быть не может? Так что же?.. И снова я думал о Татьяне, о Рогачеве, о Глаше; мысли шли по кругу, и в конце концов я понял только одно: мне во всем этом не разобраться. Тогда я встал и вышел из дома, чувствуя, что оставаться в квартире больше не могу. Мне казалось, я должен поехать к Татьяне и сказать, что я не люблю ее, но жить без нее не могу – пусть судит. Я понял: если не сделаю этого, то вскоре мне нечем будет дышать.
Поговорить с Татьяной мне не удалось: снова вышла ее хозяйка и сказала, что Татьяны нет дома, но по тому, как она ехидно улыбнулась, было понятно: врала. Я постоял у дома, не зная, как быть, и подумал, что, пожалуй, только Лика могла бы передать то, что я хотел высказать. Я позвонил дежурной бортпроводников и спросил, куда улетела Лика. Отыскать в нашей системе человека довольно сложно, иногда просто невозможно, и я мало на что надеялся. Но попалась «бабушка Федора» – бывшая бортпроводница, добродушная, несколько ворчливая женщина. За это ворчание ее и нарекли Федорой да и еще и «бабушкой».
– А ты не ошибся? – спросила она прямо, зная, конечно, о наших отношениях с Татьяной. – Тебе не Лика нужна...
Я сказал, что она всегда была любопытной, и Федора, поворчав и пошуршав бумагами, надолго пропала. Подумалось, что Лика не найдется, но в тот момент услышал, что она через час прилетит.
– Но с другой девочкой, – не утерпела все же Федора и повесила трубку.
Я отправился в аэропорт и, когда ехал в автобусе, подумал, что мы и вправду всегда поступаем по чужой воле: ведь это появление Глаши подтолкнуло меня переговорить с Татьяной. Теперь Лика зайдет к ней, потому что это надо мне. Но с другой стороны, остается иллюзия того, что решаешь самостоятельно. Я оглядел пассажиров автобуса, словно бы хотел убедиться, что хотя бы они ехали в аэропорт по доброй воле, и посмеялся над собой, подумав, что нет в целом мире такого человека.
С Ликой мы встретились у проходной и договорились, что я подожду, пока она переоденется. Она едва только услышала, что нам надо переговорить, сразу же нахмурилась. Наверное, догадалась, что речь пойдет о Татьяне. Мне пришло в голову, что напрасно я примчался в аэропорт: надо было выломать дверь и вытащить Татьяну на свет божий.
Но все же в автобусе я попросил Лику передать ей несколько слов.
– И что именно? – спросила Лика строго.
– Скажи, что я все знаю и хочу с нею поговорить.
– И все?
Я кивнул, и Лика разочарованно сказала, что не стоило ехать из-за такого пустяка в аэропорт; пришлось согласиться, и это заинтересовало ее еще больше, она даже поерзала на сиденье, порылась в сумке и резонно заметила, что было бы лучше сказать эти слова мне самому.
– Она не открывает двери.
Это было кое-что, и Лика сразу ожила.
– Надо же, принцесса, – осудила она подругу, помечала и добавила: – Чего вы маетесь, не понимаю... Будет ребенок и...
Она зыркнула на меня, определяя, как я отношусь к ее словам, но продолжать не стала: хитрая, бестия, всегда рядом с кем-то, найдет каждому ласковое слово, с каждым поладит, но смотрит при этом так, что видно – себя не забывает.
– Ребенок, – сказал я, повернувшись к ней. – В этом все и дело. Расскажи мне, как это было?
Она разыграла удивление, торопливо поклявшись, что ничего не знает. Я переждал, давая ей возможность выговориться, а затем напомнил пляж в Адлере и историю ее родного дяди.
