Текст книги "Четвертый разворот"
Автор книги: Петр Кириченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)
– А откуда вы приехали? – спросила Лена неожиданно.
Я ответил, сказав, что этим же интересовался ее брат. Лена заметила с иронией, что одесситы очень любопытны и хотят знать о других людях больше, чем о себе. Можно было возразить, ведь чем-то подобным больны все люди, но Лена спросила:
– Значит, мы с ним похожи?
Я ответил, что внешнего сходства нет, и Лена пояснила, что брат пошел в отца, а она – в мать, и спросила, где я поселился.
– У Нины Васильевны, – ответил я, полагая, что имя ничего не скажет. – А вы где живете?
– Мы с вами почти соседи, – сказала Лена, вставая. – Хватит рыбачить, давайте лучше искупаемся.
Оказалось, Лена любит нырять и плавать под водой, задерживает дыхание надолго, мы с нею вволю нанырялись, Я порядком устал, дыхание сбилось, а ей захотелось разойтись подальше и нырнуть друг другу навстречу. Отказываться было стыдно. Я нырнул, но сразу понял, что долго не продержусь. Медленно загребал руками, стараясь как можно раньше увидеть Лену под водой, подплыть к ней и вынырнуть. Она никак не показывалась; быть может, я сбился в сторону. И тут я отчетливо понял – еще секунда, и я задохнусь. Увидев Лену, сделал еще два взмаха и почувствовал, что перешел какой-то барьер и мог бы пройти еще несколько метров. Мы сблизились и вынырнули.
Я лежал на воде, стараясь унять сердце, а Лена поплыла к волнорезу.
Выбравшись из воды, мы вернулись на прежнее место, но уже не рыбачили, а затем Лена отправилась искать своего брата.
– Приходите к нам, – пригласила она, показав рукой в сторону пляжа. – Мы вон там...
Я кивнул, сам не зная, согласился или отказался, подумав, что надо бы сходить в магазин и купить что-нибудь поесть. Лена ушла, а я остался на траверсе, сидел с леской в руках и думал о неожиданной встрече. Словно бы зная все наперед, я понимал, что мне не надо идти к Лене, разговаривать с нею, но я так устал от одиночества, от своих мыслей, что обрадовался знакомству. Я знал, что найду Лену, а главное, отыщу какие-то причины и докажу себе, что не мог поступить иначе, хотя это и перечеркивало мои ночные мысли. Странные мы все же люди: в одном убеждены, а делаем другое; ну зачем бы, казалось, мне искать эту случайную девушку, если я понимаю, что это не спасет меня ни от мыслей, ни от одиночества? Зачем? Кажется, поступки наши определяем не мы сами, а кто-то другой. В данном случае это была Лена.
Мысли мои были не очень-то веселые, но именно там, на бетоне траверса, я почувствовал благодать летнего дня, жаркого солнца, все так же шумевшего моря. И, не раздумывая, я смотал удочку, схватил в руки сандалии и отправился в магазин. Мне стало ясно, что надо делать, и подумалось, что действительно, улетев из Ленинграда, я убежал от чего-то, что не давало мне жить; однажды, кажется после падения, мне пришло в голову, что самое главное – видеть солнце над головой; нет ничего важнее, и, пока оно светит, еще не все потеряно. Я знал это и раньше, но забыл и теперь вспомнил.
В магазине я купил батон, кусок колбасы и бутылку пива, поскольку ничего другого не было, сел на лавочку в тени и перекусил. Вернувшись на пляж, я не нашел ни Лены, ни ее брата, побродил между пляжниками, а затем пошел на траверсу нырять. Мне хотелось проплыть под водой как можно дольше, и один раз я едва не задохнулся, потому что, как только надо было всплывать, я говорил себе: «Еще два взмаха». За этими двумя следовали еще и еще, и когда я выскочил на поверхность, то казалось, воздух обжег меня.
Рыбачить не хотелось, да и ничего не хотелось: я поймал себя на том, что разглядываю людей, стараясь отыскать между ними Лену. После я встал в круг волейболистов и несколько раз ударил по мячу. Игры не получалось, но так приятно было падать в песок, принимая низкий удар. Там, в кругу, меня и нашел брат Лены, потянул за руку и сказал серьезно:
– Будет дурачиться! Пошли!
– Куда? – спросил я со смехом, обрадовавшись, что он нашел меня. – Рыбачить?
– Загорать, – ответил он все так же серьезно, помолчал и добавил: – Как все люди.
Я легонько щелкнул его по голове, будто бы сбивая с него серьезность, но он только взглянул на меня с удивлением и повел к сестре. Мы снова с Леной ныряли, а затем лежали на ее дерюжке, говорили о каких-то пустяках, грызли яблоки, принесенные Леной. Солнце припекало, и так хорошо было лежать, чувствуя его тепло, не думать ни о чем особенном, смотреть на Лену, которая рассказывала о родителях, о том, что когда-то ей очень хотелось уехать из дому. Когда она улыбалась, губы ее неестественно кривились, словно бы она стеснялась чего-то и тогда проступала в лице какая-то обида.
– Во дела, – сказала она, и я не понял, куда отнести эти слова, потому что задумался.
Взглянул ей в глаза, и тут меня ударила мысль о том, что все это было со мною: и жаркое солнце, и море, и легкий разговор.
Мы расстались до вечера, и когда я шел в свой домик, то подумал, что на пляже на какое-то мгновение от меня ушла прошлая моя жизнь, рейсы, слившиеся в один бесконечный полет, и почудился летний день на берегу реки и черное от палящего солнца небо. Я вспомнил этот день, он остался в далеком детстве: и жаркое солнце, и берег реки с запахами травы и воды, и удивительный покой, которым тогда, казалось, дышало все вокруг. Отчего он запомнился и отчего прилетел именно теперь? Этого я не знал, но тут, словно бы кто-то со стороны сказал: «Что будет с нами, прожившими без любви полдень нашей жизни?..» Несомненно, это была строчка из какой-то книги, но какой? Этого я не вспомнил, поразмышлял немного о странностях памяти и забыл, и когда открывал калитку, то думал совсем о другом: о встрече вечером, о Лене.
Прошло несколько дней.
По утрам мы встречались с Леной у моря, купались, загорали, а вечерами уходили гулять. Мы побывали в кафе, где продавали мороженое и шампанское, съездили в центр города и побродили там по улицам. И с каждым днем я чувствовал, что расставаться с Леной до утра мне становится все тяжелее: я привыкал к ней, и на удивление быстро. Помогало, наверное, и то, что она отрывала меня от грустных мыслей.
Сегодня вечером, гуляя, мы забрели в незнакомые дачные места, вышли от них на крутой берег моря и стояли в темноте, слушая плеск воды. Где-то далеко звучала музыка, и было слышно, как кто-то дважды попытался запеть о березах, но после первых слов замолкал, будто бы ему затыкали рот. Справа, взрезав темноту, зашарил по воде пограничный прожектор, и его вспышка напомнила пилотскую кабину, черноту звездного неба и сияние. И каким-то далеким показалось все это, в чем-то даже нереальным, и подумалось, если кому рассказать, не поверят – ни красному полумраку пилотской, ни свечению холодного сияния, ни черноте бездонного неба, которое притягивает взгляд; не просто рассказать об этом, да и кому?
– Лена, ты видела северное сияние? – спросил я тихо.
– Нет, – ответила она почти шепотом. – А ты? У нас не бывает, вот прожектор как очумелый...
Лена не договорила, помолчала и сказала, что погода скоро переменится. Я переспросил, поскольку не заметил ни одного признака плохой погоды.
– Не знаю, – ответила она. – Не может быть все время хорошо. Я давно заметила, что все меняется – и в погоде и в жизни: то хорошо, то плохо...
– Возможно, – согласился я, уловив, что заговорила она явно не о погоде.
Далеко в море медленно двигался теплоход, огни его ярко светились в темноте. Наверняка Лена подумала о будущем, о том, что скоро мы расстанемся. К тому же, вероятно, она не понимала и меня: мы встречались, купались, ныряли, а вечерами гуляли, но я не попытался ни обнять ее, ни поцеловать. Она была нежной и грустной, ждала непременно каких-то слов и не догадывалась о моих мыслях. Я же думал, как бы с нею осторожно поговорить, объяснить, что наша встреча произошла случайно, и высказать все так, чтобы не обидеть ее. Но едва я начинал произносить слова мысленно, как чувствовал их пустоту и понимал, что невозможно сказать все это и не обидеть Лену. Подумаешь – случайно встретились. А что в нашей жизни не случайно? Расставание тоже выглядело неубедительно: кого теперь испугают какие-то две тысячи километров. Но главное, я сам не понимал, надо ли говорить обо всем этом. Я молчал, но, очевидно, мои мысли как-то передавались Лене, потому ведь многое понятно и без слов, и она смотрела на меня настороженно и с грустью, вроде бы даже с обидой. Да ей и впрямь было обидно: сегодня вечером она пришла на свидание необыкновенно нарядной: в клетчатой юбке и светлой блузке, которая шла ей; короткие волосы она тщательно уложила, но они разлетались, придавая еще большую привлекательность. Ей хотелось нравиться мне, хотелось, чтобы я наконец-то увидел ее, а я ничего не замечал, точнее, делал вид, что не замечаю. Это, впрочем, одно и то же. Будь я на месте Лены, я не просто бы обиделся, но и наговорил много не очень приятных слов. Она же терпеливо ждала: видимо, какое-то чувство подсказывало ей, что иначе и быть не может. Не знаю, можно только ответить словами Саныча: «Сие есть тайна!» Что же до меня самого, то здесь все было проще; как и прежде, я одно думал, другое говорил.
Когда мы с обрыва выбрались на освещенную улицу, где было пустынно и по-ночному тихо, где пахло пылью и яблоками из садов, я заговорил об этом. Чтобы вышло убедительнее, приврал, что у меня есть жена и ребенок. Лена слушала меня так, словно бы ждала именно этих слов, а затем остановила движением руки и попросила ее не обманывать.
– Остальное я понимаю, – продолжала она, глядя мне в глаза. – Но у тебя нет ни жены, ни ребенка. Ты не... И наверное, никогда и не будет, потому что...
Она не договорила, и мы пошли дальше.
– Разве можно предсказать будущее, – спросил я как можно веселее. – Да и нужно ли предсказывать?
– Можно, – ответила Лена убежденно. – Так же, как и прошлое, которого ты боишься. Хочешь, я скажу тебе, что произошло с тобой недавно? Ты ведь считаешь меня ребенком, думаешь, я ничего не вижу и не понимаю, думаешь о том, как бы избавиться от меня. А я все понимаю, все...
Возражать было глупо, и я шутя предложил рассказать о моем прошлом, да и о будущем.
– Только прошлое, – оговорила она и довольно точно угадала, что у меня были неприятности, которые я никак не могу забыть. – Есть у тебя женщина, она не отпускает тебя. Так что все просто, – закончила она.
Я не сразу ответил, а потом как-то так получилось, что я заговорил о полетах, о сиянии, о том, как я смотрел на звезды, как запутался в жизни и не понимаю ни себя, ни людей; рассказал о Татьяне, о том, что до сих пор не верю в ее гибель. Лена внимательно слушала, мы брели неторопливо, и я, выговариваясь, чувствовал, как мне становится легче. Мелькнула мысль, что давно надо было рассказать кому-нибудь, но тут же я подумал – а кому довериться? Удивительно, но среди множества людей у меня нет человека, кому можно бы доверить свои мысли, не боясь, что осмеют за них, и надеясь на понимание. Мы как раз подходили к улице, где я снимал домик, и Лена взяла меня за руку, остановила:
– Дальше не пойдем!
Я подумал, она не хочет, чтобы я провожал дальше, но она, помедлив, сказала, что не пойдет сегодня домой. Этого я не ожидал и как-то глупо спросил:
– Почему не пойдешь?
– Не пойду, – упрямо повторила Лена и добавила еле слышно: – Если ты не прогонишь.
Я сбивчиво заговорил, что она мне нравится и что я сам не представляю, что делать; молол какую-то чепуху и договорился до того, что мы всегда ошибаемся.
– А родители! – воскликнул я. – Они с ума сойдут, если ты не придешь домой.
Я ухватился за эту мысль о родителях, но Лена улыбнулась:
– Я их предупредила, что поеду к подруге, – объяснила она. – У меня подруга живет в районе...
Она еще что-то говорила, но я почти не слушал. Выходило, Лена опередила меня в мыслях, она заранее знала, что произойдет... Но откуда ей, жившей на свете так мало и не имевшей опыта, знать было, как произойдет? Откуда? И откуда уверенность?
– Лена, – начал я, но она меня тут же перебила, повторив, что домой не пойдет.
Мы так и стояли посреди дороги, пока запоздалая машина не согнала нас оттуда, и после этого я обнял Лену, поцеловал, и в мой домик мы шли молча, как заговорщики, На другой день я проводил Лену домой.
Возвращаясь, шагал по темной улочке, над которой раскинулось по-южному черное небо с огромными чистыми звездами, и неожиданно в полночном покое домов и садов, в незлобивом собачьем лае, сопровождавшем меня, я ощутил сильное желание жить, просто-таки почувствовал душой единство со всем огромным миром, с домами и звездами, с собачьими голосами, уводившими мои мысли в детство, и с чернотою неба, впервые не испугавшей меня. Смутно подумалось о Лене, о самом себе и о том, что я был рожден, и жил, и летал только для того, чтобы однажды пройти по этой никому не известной улице вот такой темной ночью. Странная и, возможно, пустая мысль, но тогда она показалась мне очень важной; мне почудилось, я увидел свою жизнь от начала и до конца, увидел жизни других людей, многих, живших давно, и тех, которые будут жить после. Чувство единства с людьми и миром жило секунды, но и за это время я поверил, что жизнь, как и черное небо, не имеет границ, и появилась уверенность, что люди, несмотря ни на что, поймут самое главное: если и есть что ценного в мире, то это душа человеческая, которую невозможно ни оценить, ни вычислить; в те секунды я знал, что всегда будут такие, как Саныч, проснутся и заговорят похожие на Тимофея Ивановича, и все это вопреки тому, что люди внешне безразличны к себе подобным, всячески подчеркивают это, а на самом деле жить не могут без других. Понимание того, что люди только тогда и становятся людьми, когда живут для других, возвращало мне устойчивость. Мне вспомнилось, как я смотрел на звездное небо из своей кабины, и пришло в голову, что огромный мир ласково безразличен к нам, он не замечает ни нашей любви, ни ненависти. Он бесконечен и подобен душе человеческой, и поэтому не было ничего удивительного в том взгляде, каким я увидел нашу планету далекой звездой. Не зря ведь говорят, что любая фантазия – это всего лишь несбывшаяся надежда. И совершенно отчетливо я понял, что наша сила и наша слабость таятся в одном и том же, – мы люди, и наши души до конца не могут постичь мир, но смотрят на него с изумлением, а значит, далеки до понимания, и всегда будут далеки. К счастью... Так ли это – к счастью? – я не знал, потому что ведь нам никогда не узнать истину. Давно было сказано, «все не то, чем кажется», и единственное, что нам остается, чтобы сберечь душу, – это жить... Блеснувшие нитки рельсов оторвали меня от размышлений, и, взглянув на дома, я увидел, что пришел к своей будке. Открыв калитку, я первым делом сорвал два яблока, потому что почувствовал сильный голод, зашел в домик и, раздевшись, упал на постель. Заснул я мгновенно и счастливо, как засыпал только в детстве, будучи уверен, что новый день принесет нечто удивительное.
Первый раз меня разбудили какие-то голоса, стук калитки, шаги. Уже светало, но вставать было рано, и я снова уснул. Нина Васильевна подняла меня тремя сильными ударами в стену, и со сна я никак не мог взять в толк, о чем она говорит, но по ее лицу видел, что произошло что-то неприятное. Оказалось, еще до моего появления она сдала этот домик и получила деньги, а теперь тот человек приехал. Какой человек? какие деньги?
– Быстрее собирайся! – заторопила она и пояснила: – Я не надеялась, что он припрется.
– Куда же мне?
– А куда хочешь, – буркнула она. – Квартир хватает, на дворе не зима. Вот тебе пятнадцать рублей, держи! И давай поскорее...
И снова закрутилась по двору, как укушенная собака, схватила зачем-то кастрюлю, выругалась, бросила ее, зыркнула в мою сторону. Деньги она всунула мне так ловко, что я не сообразил, отчего пятнадцать. Покидал в сумку одежду и пошел со двора. На улице я постоял, не зная, куда идти, и отправился к морю. Когда переходил перекресток, то увидел на трамвайной остановке двоих: женщину в марлевом платье и какого-то здоровяка с толстым чемоданом. Мне все стало ясно: Нина Васильевна сопротивлялась все эти дни, а сегодня утром сдалась: чемоданы барахла перевесили. Я спустился на пляж: мне ничего не оставалось, как дождаться Лену, а после отправиться на поиски жилья. В моем положении не было ничего веселого, но я и не грустил, подумав, что жизнь оберегает меня от ожирения и время от времени преподносит что-то отрезвляющее. Я разделся и нырнул. Это было вместо умывания. Когда же вышел из воды на песок, то прямо под ногами увидел затертый до желтизны корпус часов. Что-то знакомое увиделось мне в этой блестящей железке, отмерявшей когда-то людям дни жизни. Я поднял корпус, подумав, что это был бы неплохой талисман, как раз в духе времени, посмотрел сквозь него на спокойное море, а затем размахнулся и зашвырнул подальше.
Устроился я без особых хлопот; мы с Леной походили по дворам, и она сердилась на меня за то, что я не хочу поселиться у нее. Я только посмеивался, говоря, что нам теперь надо держаться друг от друга подальше. Она легонько била меня по спине кулачком. В одном дворе невысокий хозяин проявил ко мне участие и предложил раскладушку под сливою, заметив, правда, что цена такому благодеянию довольно высокая. Я согласился и спросил, если в дождь я переночую под навесом, где стояло шесть кроватей, не изменится ли оплата. Он выслушал, подумал и серьезно ответил:
– Нет, цена не изменится.
Лена дернула меня за руку, но я все же согласился на это место «под сливою», а после объяснил ей, что спать в душной комнате еще хуже, к тому же я буду жить хотя бы и в саду, но совершенно отдельно. Она не согласилась и долго еще говорила, что я напрасно не слушаюсь ее и что можно найти что-нибудь поприличнее.
Я прожил на 12-й станции еще десять дней; к концу августа из дачных мест началось повальное бегство, и пляж быстро опустел. Лена вышла на работу, и мы встречались только вечерами. В первый же день сентября, словно по заказу осени, прошел небольшой, но нудный дождик, а потом он наведывался каждый вечер. Все вокруг изменилось, стало серым и скучным, какими бывают только дачные места в конце сезона, глубокой осенью. Пригород этого приморского города мне надоел, и думалось, что в жизни моей прошел какой-то сезон и впереди ожидало что-то новое. Все чаще и назойливее приходили мысли о возвращении, о комиссии – что там мне припасли? – о расставании с Леной. Последнее время она становилась раздражительной, меньше смеялась, больше грустила и смотрела на меня с немым вопросом в глазах. Она с какой-то осторожностью относилась к каждому моему слову, непременно отвечала на все, что бы я ни сказал, и это тоже действовало на нервы. Я уже знал, что мать потребовала у нее отчета, где и с кем она пропадает вечерами, она ответила, что не маленькая и разберется сама. Вышел скандал. Мой хозяин предложил перебраться в комнату, которая осиротела без отдыхающих, но я отказался и жил не под сливою, а под брезентовым навесом, где тоже было пусто. И ночью, если напускался дождь, я лежал и слушал шум; по-своему под навесом даже уютно. Хозяин опять предлагал перебраться в комнату. Я снова отказался, сославшись на то, что осталось несколько дней и я скоро уеду.
Один день выдался очень уж дождливым, и я с неохотой поехал в центр встречать Лену; пока мы бежали до подъезда какого-то дома, вымокли до нитки. Светлая ее кофта стала сразу же прозрачной, и я заметил, что в таком виде опасно выходить на улицу. Лена только посмеялась, ответив, что теперь таких «видов» на улице ровно половина. При этом она держала ткань пальцами у груди, стараясь просушить. Что-то близкое увиделось мне в этом жесте, в доверчивости и даже в том, что Лена не стеснялась меня. Я склонился над нею и поцеловал в щеку. Она замерла на секунду, подняла голову и внимательно взглянула на меня. И я понял, что не смогу жить без нее, и едва не сказал об этом.
– Хорошо бы где-нибудь посидеть, – заговорила Лена, словно бы почувствовав мою нерешительность. – Дождь настроился на весь вечер. А? Как думаешь?
Я ответил, что ничего не думаю, но можно добежать до гостиницы, в которой, кажется, есть ресторан. И спохватился: в кармане была десятка.
– У тебя нет денег?
– Деньги есть, – успокоил я Лену, потому что она готова была побежать занимать у кого-то. – Просто сейчас мало, остальные я закопал под сливою.
Она не поверила и снова спросила, и тогда я взял ее под руку и повел из подъезда. Дождь перестал. Мы быстро добежали до гостиницы, поднялись на второй этаж и сели за столик. Когда подошел официант, я отвел его подальше и объяснил ситуацию.
– Схвачено, – перебил он меня, не дослушав. – Занимать тебе не буду, но сделаю все по высшему классу. Давай свой капитал. А это кто с тобой?
– Жена, – ответил я, и он, погрозив мне пальцем, заскользил в сторону буфета.
– Что вы там выясняли? – спросила меня Лена, когда я подходил к столу. – У тебя правда...
– Я сказал ему, что ты моя жена, – перебил я ее, опускаясь на стул. – И что тебе разрешено пить только лимонад, но он не поверил, дескать, с женами в рестораны не ходят. Кто прав?
– Ты, – ответила Лена, улыбнувшись, но добавила строгим голосом: – Отчего-то я узнаю позже официанта... Это что, так задумано или ты шутишь?
И я совершенно серьезно ответил, что это шутка и нельзя так цепляться к словам. Лена склонила голову, а затем тихо попросила, чтобы я увел ее отсюда. Я разозлился на себя за дурацкие слова, на нее – за то, что она была готова расплакаться, и неизвестно, чем бы это кончилось, но официант уже ставил приборы. Он весело поглядывал на меня, кивнул один раз на Лену, как бы говоря: «Жена, значит?» Через десять минут мы уже ужинали, а когда возвращались домой в трамвае, то голова Лены лежала на моем плече. На этот раз все обошлось, но я думал о том, что нельзя дальше молчать, и тем не менее заговорить не решался, словно бы испытывал не то Лену, не то себя. На душе было противно.
Во двор мы пробрались потихоньку, как воры, зашли под навес, и я сказал Лене, чтобы она чувствовала себя как дома. Она не поняла или же думала о другом, махнула рукой и сказала, что теперь уж все безразлично. Я переспросил, и она неохотно заговорила о расставании, о том, что она не знает, как будет жить.
– Тебе проще, – сказала она, присаживаясь на кровать. – Заменишь меня какой-нибудь звездой, будешь думать, думать, думать... Тебе и дела нет, что...
Я не дал ей договорить, привлек к себе, поцеловал и заставил замолчать, но слова ее попали точно: я ведь был однажды научен, что нельзя играть ни словами, ни человеком, но, оказывается, забыл, и выходило, что кое-что мы должны повторять себе время от времени всю жизнь. Стал накрапывать дождь, и под его шум я сказал все то, что должен был сказать давно. И после мы говорили о том, как я пройду комиссию, стану летать и заберу Лену в Ленинград. Мы строили планы, которые сами по себе ничего не стоили, но главное, признавшись в любви, я вдруг почувствовал, что нет на всем свете для меня дороже человека. Лена вскоре уснула, а я лежал, слушал шум дождя и думал, что до этого вечера жизнь моя шла кругами и что все в жизни происходит дважды, поэтому и мерещится иногда то, что, кажется, уже было.
__________
В сентябре я прошел медкомиссию, отлетал проверочный полет со штурманом отряда и сразу выпросил рейс в Одессу, чтобы забрать Лену. Мне было обещано, и я дал телеграмму, чтобы она ждала. Впрочем, она и так ждала, поскольку мы обо всем договорились.
Накануне вылета я, как обычно, позвонил дежурному и попросил уточнить, куда меня запланировали. Он пошуршал бумагами и сказал, что в Одессу летит другой экипаж, а меня вызывает командир отряда. Это было настолько неожиданно – с Петушком мы виделись три дня назад, – что я спросил:
– Зачем вызывает?
– Мне-то откуда знать, – ворчливо ответил дежурный. – Придешь, он тебе доложит.
И повесил трубку.
