Текст книги "Четвертый разворот"
Автор книги: Петр Кириченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)
ИЗМЕНА
Ночи светлые по весне, лунные и не холодные; белеют в темноте расцветшие вишни, тонко пахнет их кипень, и кажется, над садами повис клочьями сизый туман. Тишина стоит и покой. Отдает теплом прогретая, за день земля, трава – свежестью. Ожившие деревья выпустили молодые клейкие листья, от которых пахнет живицей. Носится в воздухе едва уловимый запах дыма. Прекрасные ночи; в эту пору влюбляются, кто еще не любил, и вздыхают те, кто никогда больше любить не будет, вспоминают жизнь свою и говорят о скорых свадьбах. Может, поэтому нарядные вишни напоминают невест в подвенечных уборах, белые стоят, тихие, словно бы говорят, что быстро облетает цвет, быстро мелькают годы и короток их век... Чего только не передумаешь, глядя на застывшие под лунным светом привольные сады.
Вот как раз в такое время, возвращаясь от кумы поздно вечером, Мария Трихлебова, по прозвищу Маня-грех, приметила своего соседа Сашку Ломакина, стоявшего под забором в обнимку с какой-то женщиной. Женщину Маня не распознала, потому что та спрятала лицо на груди Сашки. А Сашка тихо сказал что-то и взглянул на Маню как на привидение. Она отвернулась и пошла себе дальше.
Маня, как большинство жителей поселка, отличалась зоркостью и здравым рассудком и, пока шагала до своих ворот, совершенно справедливо рассудила, что если Сашка, приехавший к родителям на неделю, обнимается у забора под вишнями, то с ним не может быть никто, как только Лида Безуглая. От такой догадки Маня чуть не вскрикнула: у Лиды был сын и муж Федор. Вот это новость! Маня подумала, с какой радостью донесет это событие куме; ей пришло в голову, что надо бы развернуться да сбегать сейчас же, она остановилась у калитки, помедлила, а затем вздохнула и пошла спать. Укладываясь, она еще какое-то время думала о Лиде, о Федоре, горестно вздыхала и спрашивала неизвестно кого – отчего людям не живется ладно да хорошо, – а после припомнила, как давным-давно стояла вот так под вишнями с Васильком. Вспоминала довольно равнодушно, потому что давно это было, а главное отболело все, ушло куда-то, и, задумавшись, не скажешь, было что или не было. Поэтому Маня думала о себе так, словно бы о ком другом... Накануне войны ей исполнилось семнадцать, свадьбу решили отгулять осенью, и она ждала этого дня. Но в июне закрутилось все – началась война. Василька забрали, и она, провожая со слезами, обещала ждать его возвращения. Тогда казалось, война скоро кончится, но повернулось по-другому. Натерпелась Маня, настрадалась, чудом избежала рабства в чужой неметчине, потеряла родителей, погибших под одной бомбой, помыкалась по чужим углам.
Василек так и не вернулся, пропал без вести. В это поверили все, кроме Мани: она ждала, уверяла, что жив ее суженый и непременно придет, и отказывалась выйти замуж. А тут как раз по поселку слух прошел, что в соседней Григоровке объявился фронтовик, которого давно считали погибшим.
– Слышали, пришел? – говорила Маня на работе. – Потому как верили...
Она сходила в Григоровку поглядеть на фронтовика, и вера ее в то, что Василек жив, еще больше окрепла. Часто думала о том, что его ранили, отбили ему память и, вылечившись, он не знает, где его дом. Думала Маня ночами, потому что днем было не до того – работала. Устроилась она тогда на удивление хорошо, на железнодорожную станцию. Работа была тяжелая и грязная, но зато платили неплохо, да и уголь продавали. А с топливом тогда мучились, не было его, топлива, не было, и все: чем хочешь, тем и топи. От лопаты да лома она до того уматывалась, что даже ночью мерещились рельсы, шпалы и звенело в ушах. Но ночью приходили мысли о Васильке, и Маня вздыхала – если бы знала, куда идти и где искать, то пошла бы. Да куда пойдешь?.. Оставалось только ждать, и она ждала. А годы шли, вокруг подрастали молодые, а ей почти тридцать. Тут к ней и посватался один вдовец, оставшийся с малым дитем на руках. Она и слышать не хотела, но люди ее уговорили, разумно доказывая, что Василек ее погиб и никогда больше не вернется.
– Как это не вернется? – удивлялась Маня на такие слова. – Непременно вернется.
– Опять ты за свое! – сердилась какая-нибудь соседка. – Счастье тебе выпало, человек добрый, берет тебя...
– А придет он, что я скажу?
– Оттуда не приходят.
– И такое вы говорите, – не соглашалась Маня, стеснительно улыбаясь и не понимая, как это можно плести несуразности. – Вот в Григоровку вернулся...
Что тут скажешь, что ответишь? А ничего, только рукой махнешь. Однако женщины – народ настырный, уговорили. Согласилась Маня на это замужество, но, когда пришли в поселковый Совет, снова за свое:
– Грех, – сказала. – Я обещала ждать.
Это уж ни в какие ворота не лезло, и кто-то выразительно покрутил пальцем у виска, давая понять, что Маня не в себе. Снова ее уговаривали, нажимая на то, что ребенок остался без матери. Маня отвечала, что готова взять сироту, выкормить и вырастить, но замуж не пойдет. После этого ее и прозвали Маня-грех, махнули на нее рукой, и добровольные сваты и свахи отступились от нее навсегда. И наверное, мало кто понял, что была Маня в своем уме, но она слишком долго ждала и без этого ожидания своей жизни уже не представляла.
Утром Маня все же не утерпела и рассказала куме, что видела вчера вечером: Федор, значит, ревновал не зря. Кума выслушала и осталась совершенно спокойная. Впрочем, она вообще редко волновалась, можно сказать, не волновалась вовсе.
– Ты лица-то не углядела, – проговорила она не сразу и вроде бы даже сердито. – А что, если не она? Мало ли у нас девок...
– Да Лидка это была, Лидка, – настаивала Маня. – С кем же еще он мог стоять? Сама прикинь.
Кума прикинула, но промолчала.
– Люди не напрасно говорили, – продолжала Маня, чувствуя свою правоту. – Знать, что-то между ними...
– Ты вот что, – сердито перебила кума, – выкинь это из головы и не вспоминай. На тебя тоже всякое говорили, не забыла? И те же люди, потому что людям только дай поговорить.
И кума взглянула на нее так, словно бы предлагала вспомнить кое-что. Взгляд был сердитый и немного насмешливый.
– Да то так, – сразу согласилась Маня, правильно поняв взгляд кумы. – Люди... Они скажут, а лучше бы на себя поглядели.
– Вот-вот, до Федора дойдет слух – скандал будет...
– Скандал, – повторила Маня и зачастила: – Не видела, не знаю. Только тебе сказала. Не видела, не знаю. Да и не присматривалась. А чего не видела, говорить не буду.
С этим успокоенная Маня отправилась к себе домой, думая по дороге о том, что если кто чего толком не видел и не знает, то и говорить не должен. «Нечего напраслину возводить!» – решила она, и тут же ей пришло в голову, что с Сашкой стояла Лида – и никто другой. Маня даже рукой взмахнула, отгоняя назойливую мысль, а после, занявшись домашними делами, позабыла и Лиду, и Федора, и свой разговор с кумой. Так все это и осталось тайной, хотя тайн в поселке не водилось: если бы сказать кому, засмеяли бы. В поселке становится известным решительно все, и если случается какая новость, то облетает она дома с поразительной быстротой. Привезут, к примеру, что-нибудь в магазин на одном краю поселка, а через пять минут об этом говорят на другом. И диву даешься: ни тебе телефона в домах, ни какой-нибудь иной современной связи. А ведь из конца в конец поселка даже при хорошей погоде требуется не менее часа. Как узнают? Как долетает?.. Необъяснимо. И уж вовсе необъяснимо, что порой становится известным то, о чем говорят муж с женой наедине. Чтобы подслушивал кто – нет, в поселке это не принято, а вот же известно. И думай как хочешь.
Шесть лет назад приехал в поселок на время уборочной Федор Безуглый да и остался насовсем. Не работа его прельстила – работы везде хватает, и, как говорят, была бы шея, – и не поселок ему приглянулся, а приворожила его Лида Панчишная, старшая дочь Платона Спиридоновича, плотника по призванию и доброго человека. Платон Спиридонович в поселке был известен тем, что умел крепко связать рамы для окон, не брал за работу лишнего и мог любое событие выразить одним словом. И словом точным. А это, как ни говорите, талант. Но дело, конечно, не в Платоне Спиридоновиче, хотя он личность преинтереснейшая, и надо только однажды увидеть его, чтобы это понять: как все плотники в поселке, Платон Спиридонович любит выпить и пофилософствовать о жизни, и иногда повернет это таким образом, что слушаешь и диву даешься – откуда столько мудрости в человеке. Особенно любил Платон Спиридонович поговорить о своем «коллективе» – так он называл домашних. Да и то: три дочери, Лида работает, а две другие еще в школу ходят; прикиньте к ним жену Пашу Ивановну, и забот наберется немало. «Коллектив» этот, как справедливо определял Платон Спиридонович, выходил женским и... неустойчивым. Так одним словом он дал характеристику и убеждался в своей правоте всякий раз, появляясь дома навеселе и наблюдая, как дочери расходятся во мнениях. Самая младшая его защищала, средняя повторяла слова матери, а Лида ничего не говорила, только грустно смотрела на отца. По характеру она была спокойная, добрая, и за эту доброту Платон Спиридонович любил ее больше других. О Паше Ивановне можно не говорить, поскольку Паша Ивановна – жена, и этим сказано все.
Когда Платон Спиридонович впервые увидел Федора, его суровое насупленное лицо, тонкие губы, он только крякнул тихо, но, против обыкновения, ничего не сказал, подумав, что как бы там оно ни было, ему с ним не жить. К тому же о свадьбе говорить рановато: провожал парень девушку, эка невидаль. Поэтому Платон Спиридонович не очень-то и задумывался, и без того хлопот хватает.
Лида, закончив школу и помыкавшись с год то на одной, то на другой работе, пристроилась продавцом в автолавку, ездила по окрестным селам, развозила нехитрый товар. Оказавшись случайно на автобазе, куда как раз заехал Федор на своей машине, она и познакомилась с ним. Разговорились, посмеялись, потому что Федор, скупо улыбнувшись, сказал:
– Моя машина знает, когда на базу завернуть, не то что другие всякие.
И пригласил Лиду в кино.
Лида согласилась, хотя Федор не особенно и приглянулся: суров и, похоже, вроде бы даже злой. Правда, когда улыбался, то казался интереснее. Не смутило ее и то, что в поселке Федор временно: уберут хлеба, он и уедет. Но мысль о кино была заманчивая, давно ее никто не приглашал. У нее даже сердце застучало сильнее, и согласилась она сразу, без раздумий, наверное, потому, что пришло время. Федор расценил это по-своему и после картины попытался обнять Лиду. Она ударила по рукам, обиделась и ушла домой. Федор несколько дней был угрюм и молчалив, хотя веселым и говорливым его и не назовешь, но все же и на его лице мелькала улыбка. А тут – как подменили: задумчивый и сердитый. Однажды вечером он подкараулил Лиду около ворот и, пересиливая себя, сказал:
– Ты это... Не думай...
Он хотел извиниться и дать понять Лиде, что она ему нравится, но слова застряли: не привык он к таким тонкостям. Лиде, впрочем, было достаточно и этого. Она улыбнулась и сказала, что не обижается. Они снова стали встречаться, редко, правда, удавалось сходить в кино или постоять у ворот: у Федора работы много, да и автолавка по селам моталась. А когда уборочная закончилась и Федор остался в поселке, встречаться было уже и некогда: осенью справили свадьбу.
На свадьбе пили за молодых, пели и плясали; без устали трудился гармонист, а Платон Спиридонович, позабыв в этот счастливый миг о каких бы то ни было жизненных размышлениях, выкидывал такие коленца, что гости только ахали, выбивал пыль во дворе новыми ботинками и под звонкие удары бубна задорно выкрикивал:
– Тух-тух! Я петух!
Кто не радуется, выдавая дочь замуж, и кто не грустит, отдавая ее в чужие руки?.. Но именно на свадьбе Платону Спиридоновичу подумалось, что в жизни есть все же что-то и прочное и устойчивое, поэтому он радостно поглядывал на молодых, лихо плясал и веселился. Не расстроился он и тогда, когда, вспомнив старый обычай, вывезли на возочке родителей невесты со двора и, за неимением доброй лужи, вывалили под соседским забором; он остался весел, хотя обычай напомнил, что родители больше не нужны. Счастливая Лида на минутку загрустила, а затем снова весело смотрела на гостей, которые как раз обсуждали обычаи и говорили, что все то было во времена стародавние.
– Теперь родители кормят детей до старости, – убежденно сказала дальняя родственница, подарившая молодым деньги и откормленную гусыню, – так что выкидывать их не годится. Вот у моей сестры...
И она стала рассказывать, что у ее сестры есть дочери, которые повыходили замуж... Гости, не слушая, кивали: у них тоже были братья и сестры, были и племянницы, так что все это они знали...
Паша Ивановна помогала кухарить, грустно поглядывала на дочь, не раз украдкой всплакнула, но пела вместе со всеми и даже что-то там выпила.
Самым спокойным на свадьбе оказался Федор, он смотрел на гостей с некоторым удивлением и, казалось, не совсем понимал, зачем столько людей собралось в одном дворе. Часто он взглядывал на Лиду и вроде бы хотел сказать: «Не надоело им дурачиться?» Но молчал, а когда к нему кто обращался, даже изображал на лице улыбку, вспоминая свой разговор с Платоном Спиридоновичем. Федор назвал свадьбу пьянкой с чужими людьми.
– Надо тихо-мирно, – убеждал он своего будущего тестя. – Оно и дешевле выйдет.
– Это так! – соглашался Платон Спиридонович и тут же добавлял: – Но опять же каким метром мерить. Лида у нас старшая, и свадьбу надо отгулять добрую, для людей, а то они скажут...
Платон Спиридонович хотел было определить одним словом, как скажут люди, но промолчал.
– Да что вам люди! – сердился Федор. – Что они хорошего сделали?.. Что?..
– Много, – ответил Платон Спиридонович, – всего и не упомнишь.
– Но всех ведь не пригласишь, – хватался Федор за последний аргумент. – Их – тысячи...
– Всех? – задумывался Платон Спиридонович и чесал за ухом, где у него обычно торчал карандаш. – Всех, пожалуй что, не пригласишь, места во дворе не хватит. – И добавлял с чувством: – А было бы хорошо! Эх, хорошо!
И он снова говорил Федору, как они купят в столовой бочку пива; Паша Ивановна позаботится о закуске, а картошка своя, так что оно недорого и обойдется. И говорил он так, словно бы видел и слышал свадьбу, улыбался, представляя, наверное, как погуляют люди и останутся довольны.
– Людям – веселье, нам – забота, а в целом – событие! – сказал он и крякнул: – Вот так!
Как сучок стесал.
Федор не понял, отчего это Платон Спиридонович беспокоится о чужих людях, спорить не посмел, но свадьбу едва не испортил. Когда встали из-за стола поплясать и поразмяться, Федору показалось, что один из гостей как-то не так поглядел на невесту, и он хватил того по скуле. Вокруг зашумели, женщины вскрикнули, и обиженного заслонили от жениха. Неизвестно, как уж там гость поглядел на Лиду, да и глядел ли вообще, поскольку не пропустил ни одной поднесенной чарки, но видевшие все это люди решили: «С гонором жених!» Дружки обиженного только сплюнули, взглянули на солнце и, посчитав, видно, что рановато, бить жениха не стали.
– Свадьба, – сказал один из них и для убедительности добавил: – Торжественный день!
Лида не замечала в счастье ничего, прижималась плечом к Федору, ласково на него глядела и стыдливо краснела, когда какая-нибудь молодуха начинала издалека:
– Была я на свадьбе у Звонячки, так там горилку подавали горькую...
И свадьба нестройно, но с запалом кричала:
– Горько! Горь-ко-о-о!..
Так кричала, что слышно было, наверное, на весь поселок, и Лида под эти крики целовалась с Федором. Все вокруг казалось ей прекрасным: и желавшие счастья гости, и Федор, сидевший прямо и строго. Рубашка его сияла белизной, оттеняя лицо, и Лида чувствовала, что уже любит его, любит, как не любила прежде никого. От таких мыслей сжималось сердце, сладко и страшно ныло, а в груди становилось холодно. Кружилась голова от счастья, немного – от выпитого... Конечно, Федор был достоин любви, как достоин ее, наверное, каждый, но главное скрывалось в другом: Лида хотела любить, истосковалась в одиночестве, а Федор оказался рядом. Ей показалось, что она должна полюбить, и она полюбила, и в тот день ей не представлялось, что может быть по-другому, без любви.
Платон Спиридонович, как всякий радушный хозяин, щедро угощал гостей, не отказывался и сам от чарки-другой и то говорил с кем, то отплясывал, то затягивал старинные песни, которых никто не знал, вспоминал зачем-то о рамах и стропилах, а к вечеру, сморившись, преспокойно уснул, помня, что находится у себя дома, значит, волен поступать, как ему хочется И когда рано утром Паша Ивановна стала рассказывать ему, как Федор ударил гостя, он ничего не понимал, блуждал глазами по стенам комнаты и чесал за ухом. После до него все же дошло, и он задумался минут на пять.
– Ревнив, – сказал он наконец и тут же потребовал чарку. – Неустойчиво жить будут, – добавил, выпив и озадаченно крякнув.
И действительно, Федор оказался не просто ревнив, как это бывает между супругами, а ревнив до одури. О таких говорят – придерется и к столбу. Сразу же после свадьбы молодые сняли полдома у чужих людей: жить у Платона Спиридоновича было бы тесновато, а к тому же Федор заявил, что они с женой начнут новую жизнь. Из автолавки он Лиду рассчитал, сказав, что нечего мотаться черт знает где, поговаривал о том, чтобы она и вообще не работала, но денег не хватало, и он разрешил устроиться в магазин.
– Временно! – пояснил он и на всякий случай постращал: – Гляди мне: из дому и домой!
– Боишься, украдут? – посмеялась Лида, чувствуя, как ей приятны эти слова. – Никуда я не денусь.
– Смотри мне! – буркнул Федор. – Знаю я...
Он каждый вечер встречал ее с работы и приводил домой. Люди завидовали Лиде и говорили, что ей повезло в замужестве. Лида и сама сначала посмеивалась, надеясь, что ревность эта только на первое время, пока Федор не узнает ее как следует и не станет доверять, – встречались-то они мало. Шло время, проходили дни и месяцы, но Федор не менялся, все так же недоверчиво допытывался, кто приходил в магазин, с кем она говорила, о чем, – и смотрел при этом с прищуром, – будто бы говорил: «Смотри мне!.. Знаю я, все знаю!» Однажды Лида не выдержала расспросов и попыталась объяснить мужу, что ревновать ее не к кому, да и незачем, потому что ревность эта обижает.
– Отчего ты не веришь мне? – спросила она, но Федор не ответил, только поглядел сурово, и у нее отпала охота говорить дальше.
– Знаю я вас, – вдруг сказал Федор с таким злом, что Лида заплакала.
– Что же ты знаешь?
– Все! – Федор выругался и вышел из комнаты.
Что он знал – это так и осталось в тайне, да Лида об этом и не думала; в голове сидела одна мысль: Федор за что-то ненавидит ее... Но за что? Лида плакала, думая о том, что другие люди живут как-то не так. «Зачем он на мне женился? – спрашивала себя. – И зачем я вышла?..» Ей вспоминался злой взгляд, бездушные слова и то, что Федор не пожалел ее, когда она заплакала. И поскольку это была первая размолвка, неожиданная, то казалось, что невозможно так жить, тяжело было на душе, и хотелось бросить Федора и уйти к родителям. При мысли о родителях, с которыми было всегда легко и просто жить, Лиде стало совсем тоскливо... Вскоре она успокоилась, занявшись домашними делами, и снова надеялась, что Федор переменится. Он действительно несколько дней помалкивал, только смотрел на нее как-то косо, будто на что обижался. Лида посмеивалась и однажды задиристо спросила:
– Все еще боишься, что украдут?
Федор помолчал, пожевал губами и сказал, что женщин он знает. И снова взгляд его стал холодным, злым. Где он успел узнать женщин так хорошо и что они ему сделали – он не говорил, слушал с прищуром Лиду и молчал. Она говорила, что другие люди ходят в кино, в гости, любят друг друга...
– А мы только дома сидим, – продолжала она. – И к нам никто ногой. Я не могу пойти к родителям только потому, что у тебя нет друзей... Ты ни к кому не ходишь, и я не могу. У меня подруга...
– Хватит! – перебил ее Федор. – Никаких таких подруг не существует, обман это все. Вышла замуж – сиди дома. Ни подруг, ни товарищей! Каждый живет сам по себе!
– Как же так? А родители?
– А вот так, – отрезал Федор. – Сказано, сиди дома!
– Сам сиди, а я буду ходить к родителям.
– Ну к родителям иногда можно наведаться, – вдруг согласился он. – Родители есть родители, они, как говорится, свое отжили, поэтому проведать их надо.
«Ну и дурак! – подумала Лида. – Господи, какой дурак!» Но вслух ничего не сказала, почувствовав только, что ей становится ненавистен и Федор, и вся эта замужняя жизнь.
В один из ближайших вечеров она отправилась к родителям. Погостила у них, но ничего не сказала и старалась быть веселой. Да она и была веселой, потому что обрадовалась встрече с ними и сестрами.
Несколько дней ей было легче, она терпела брюзжание Федора, ходила на работу и даже вытащила мужа в кино. Правда, ему не понравился фильм, и он после говорил, что они зря потратили время. Он теперь уже не ездил на машине, работал слесарем в автобазе, приходил всегда вовремя и старался пораньше улечься спать. Лида привыкла читать по вечерам, а теперь она боялась взяться за книжку, потому что Федор начинал ворчать. Спорить не хотелось. Федор вскоре засыпал, а она лежала и смотрела в черноту спальни, в едва синевший проем окна, думала, вздыхала. В такие минуты жизнь виделась ей бессмысленной. Она тихо плакала, боясь, как бы Федор не проснулся и не пристал к ней с расспросами. Он непременно придрался бы, что плачет она по ком-то... Тяжелые были ночи, душные, и сны приходили безрадостные, оставлявшие к утру слабость в теле и грустные мысли.
Лида не понимала, отчего Федор так презрительно относится к людям в поселке, к самому поселку и отчего все вызывает у него раздражение. Когда она что хвалила, он насмешливо щурился и говорил:
– Что там ваш поселок...
Несколько раз он хвалил Хорол, где ему приходилось бывать, – родом он тоже был из тех мест, – и Лида сначала думала, что там он оставил что-то близкое и не смог ничего здесь полюбить. «Ну и женился бы там, – думала она, – взял бы себе в Хороле...»
Но вскоре она поняла, что муж ее просто злой человек, а злые люди всегда считают себя лучше других, поэтому не могут ничего полюбить; они брюзжат на весь белый свет, и, где бы они ни жили, им не нравится; их носит по земле, но нигде они не зацепятся прочно, потому что везде для них чужбина. Если бы Федор остался в Хороле, он и там нашел бы над чем ехидно посмеяться – говорил бы дурно о Хороле и кивал на другие места, дескать, там лучше. И тут ей по-другому увиделось, что Федор почти не вспоминал о своих родителях. «Хорол он нахваливает, – пришло ей в голову. – А что же уехал оттуда?..»
Однажды они с Федором шли по знакомой Лиде липовой аллее. Было морозно, на ветках искрился иней, ярко светило солнце. Эта сказочная красота напомнила Лиде детство, зимние каникулы; вспомнилось, что осенью аллея была густо усыпана листьями. Она улыбнулась своим мыслям, а Федор спросил:
– Ты чего?
– Время быстро летит, – ответила Лида. – Недавно была осень, желтые листья, а теперь зима, липы белые...
– Так и должно быть, – сказал Федор серьезно и, ухмыльнувшись, добавил: – Срубить бы эти липы да пустить в дело.
Он взглянул на деревья цепким глазом, будто бы собирался прийти сюда ночью и начать рубить. Лида хотела что-то сказать, но передумала; а Федор заговорил о постройке дома. Она понимала, что дом ей без надобности, жизнь такая тоже не нужна и надо разводиться, и поэтому равнодушно слушала. Да Федор и не сказал ничего путного, помечтал и закончил тем, что лучше дождаться квартиры.
Уйти от Федора Лида не решилась, но стала относиться к нему холодно. Он заметил это, посматривал на нее с тревогой, но ни о чем не спрашивал, наверное объясняя себе такую перемену ее беременностью. Расспросы свои он прекратил, однако злость в нем осталась, и однажды он избил соседа Тимошку. Тот вечером дважды ткнулся в их калитку, и Федору это показалось подозрительным. Тимошка был известен в поселке как плотник и безобидный человек, и когда выпивал, то не сразу, случалось, попадал в свои ворота. Лиде было жаль Тимошку, которого она знала с детства, и стыдно перед людьми.
– Нет моих сил, – сказала она мужу. – Уйду!
– А-а! – закричал Федор зло и радостно. – Поблудить захотелось! Знаю я вас, знаю! К этому собралась...
Он бегал вокруг жены, потирал руки.
– К какому этому, – совестила его Лида. – Мне и так тяжело. Подумай, что говоришь.
– Знаю! – не унимался Федор. – Все знаю!
Но он знал то, что знали в поселке все. после школы Лида встречалась со своим одноклассником Сашкой Ломакиным. Раза три ходили они в кино, были на танцах, а потом Сашка уехал и наведался в поселок не скоро. Лида не очень-то его и вспоминала; у них тогда как-то не сладилось, слышала, что Сашка женился, работает на каком-то комбинате. Но вот Федор, узнав от кого-то о Сашке, попрекнул.
Несколько дней Лида пробыла у родителей, жаловалась, что Федор ее обижает, Платон Спиридонович, слушая дочь, угрюмо молчал, а Паша Ивановна плакала и утешала, говоря, что муж после рождения ребенка переменится.
– Не переменится, – в один голос заявляли сестры и просили: – Живи с нами, как раньше...
Лида обнимала их, плакала, понимая, что ничего, что было раньше, уже никогда не будет; не верила она и в перемену мужа, но, пожив у родителей, вернулась домой. Федор встретил ее спокойно, будто бы ничего и не произошло. Через несколько дней к ним зашел Платон Спиридонович, долго сидел, разговаривая о том, о сем и, прощаясь, сказал Федору:
– Ты, Федя, того... если Лида не по душе, отправь ее к нам. – Вздохнул, поглядел грустно и виновато и добавил: – Не обижай, она внучка нам принесет
И отправился домой.
Федор не посмел возразить старику, но после тихо бесился и изводил жену, говоря сквозь зубы, что тесть ему не указчик и он сам знает, как надо жить. Лида ходила последние дни, и ей было не до Федора, но иногда она замечала его тяжелый взгляд. Сестры оказались правы: Федор не переменился после рождения сына, и Лида жила с ним, как с чужим, и сама не знала, отчего не разводится. Все ей опротивело, и она занималась только сыном да необходимой домашней работой. Однажды, взглянув на себя в зеркало, увидела отражение и долго всматривалась: ей показалось, она помолодела, и она улыбнулась этой мысли, но тут же вздохнула, подумав, что жить вот так и мучиться придется долго.
Как-то летом катила Лида коляску по липовой аллее и встретилась с Сашкой Ломакиным. Обрадовалась, даже покраснела и стала расспрашивать Сашку о житье-бытье. Сашка, похоже, тоже обрадовался Лиде, весело ответил, что приехал он на неделю, поскольку времени мало, сказал, что у него тоже сын.
– Ты-то как жива?
– А, Саша, – начала Лида, но остановила себя. – Жаловаться грех, живем потихоньку.
Они вспомнили школу, друзей и то, как Ломакин провожал Лиду домой, поговорили и расстались, оба довольные неожиданной встречей. Ломакин Лиде понравился, он возмужал, стал настоящим мужчиной и вовсе не был похож на того паренька, который провожал ее домой вечерами. И она, пока катила коляску, думала о Сашке, а дома, занявшись делами, забыла о встрече. Напомнил опять же Федор. Откуда ему стало известно, что она встретила Сашку, непонятно, но он накинулся на нее с кулаками.
– За старое взялась! Потаскуха!
– Мы же одноклассники, – пыталась оправдаться Лида. – Что же я, должна была отвернуться от него?.. Встретились, поговорили....
– Не о чем с ним говорить, не о чем! Еще раз услышу – убью!
Лида молчала, Федор долго еще кричал, а на другой день подкараулил Сашку вечером и, не говоря ни слова, хватил его кулаком. Ломакин опешил от неожиданности, оттолкнул Федора. Федор еле удержался на ногах и больше не кидался на Сашку, но кричал, что убьет. Тут-то Сашка и догадался, кто перед ним, засмеялся и сказал:
– Скажи спасибо, что Лида твоя жена, не то оторвал бы я тебе голову...
И добавил еще несколько слов.
Федор попрыгал, попрыгал и подался домой, там снова накинулся на жену, а Сашку грозился убить. Из его слов Лида и поняла, что произошло.
– За что ж его убивать, – сказала Лида – За то, что он провожал меня?.. И за то, что вместе учились?
– И за это тоже, – ответил Федор, и показался Лиде таким ненавистным, что она глядеть на него больше не могла.
На другой день она пришла к родителям и рассказала о том, что произошло. Ей было так жаль Сашку, а главное, так хотелось его увидеть, что она решилась пойти к нему и извиниться за мужа.
– Человек приехал, ни сном ни духом не ведает, – говорила она родителям, – а он на него с кулаками...
– Да уж, попался нам, – сказал Платон Спиридонович. – За что только...
– Не ходи, – просила Паша Ивановна. – Не дай бог, узнает – прибьет... У него рука не дрогнет...
Но Лида пошла к Сашке, они долго говорили, благо родители его не очень прислушивались, и Лида, сама не зная зачем, рассказала, как вышла замуж и какая у нее теперь жизнь. После спохватилась, посмеялась над собой и заговорила о школе, о друзьях, но тут же стала прощаться. Сашка проводил ее до конца улицы, и они расстались. Лида ночевала у родителей. Федор молчал, но с тех пор, как только Сашка приезжал в поселок, он места себе не находил, скандалил и обзывал Лиду. Она к этому привыкла и не обращала внимания, но, чем больше Федор ругал ее и Сашку, тем чаще она вспоминала тот вечер, разговор и провожание. В этом и не было ничего особенного, но она постепенно стала думать о Сашке, как о родном и близком человеке, радовалась его приездам и, сама того не замечая, веселела в эти дни. Федор смотрел на нее с ненавистью.
– Радуешься!.. Как же, возлюбленный прикатил...
И придирался к каждой мелочи, надеясь, что жена не выдержит, ответит, и они поругаются. Но Лида молчала и только однажды, когда Федор сказал, что Сашку видели в магазине с какой-то женщиной, она зло бросила:
– Пошел к черту! Выродок!
И замерла, ожидая удара.
Но Федор посмотрел на нее пристально, склонил к плечу голову и вдруг спросил:
– А что, хочется увидеть?
И спросил-то по-доброму: у него даже голос изменился. Лида ничего не понимала, смотрела на мужа – неужели он подталкивал ее к тому, чтобы она ответила утвердительно?
– Да, хочется! – выпалила она ему в лицо. – Ты попрекал бы меня всю жизнь, получил бы такое право! да?!
– Ну ладно, – сказал Федор не сразу. – Разговорилась... Первая любовь, чувства и... И все такое.
Тогда Лида не поняла, что Федор спрашивал ее о том, что было ему неведомо; она подумала, что дело не в ней и не в Сашке: Федору всегда был нужен кто-то, на ком бы он срывал свою злость. Каждый раз он доказывал себе, что люди вокруг него – хуже, хуже, чем он сам. Лиде стало страшно от этих мыслей, и подумалось, что жить вот так, без любви, в ругани придется долго-долго. Она едва не закричала от охватившей смертной тоски, прикрыла губы ладонью и уже не слышала Федора. В тот миг она, возможно, и решилась.
