Текст книги "Год Людоеда. Время стрелять"

Автор книги: Петр Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

Глава 4
ТОРЧКОВЫ И ЗАМЕТНОВЫ

– Ванюша, ты правда хочешь с нами пойти? – Софья размешивала растворимый кофе одновременно в двух чашках – себе и Ремневу. – А то пойди поспи еще, куда тебе спешить? На, возьми ключи. Ты ведь уже открывал сам?

– Да, Софья… Соня, да, я хочу пойти, – Ваня взял свою чашку. – Вы… Ты совсем ведь не спала…

– Хорошо, сейчас попьем кофе, подождем еще наших и двинемся в путь, – согласилась Морошкина. – Бери конфеты. В твоем возрасте шоколад еще не опасен.

– А может быть, отложить? Ты столько пережила ночью, – юноша потянулся за шоколадной конфетой в пестром фантике. – Ну завтра или через два дня – разве так нельзя? Куда они все за это время денутся?

– Милый мой мальчик, сейчас это, конечно, не модно, но у меня есть чувство долга. Перед кем? Перед этими детьми, и даже их детьми и внуками, которые когда-нибудь, даст бог, родятся и, на что я очень и очень надеюсь, будут вести нормальную жизнь и иметь человеческое детство, – Софья отпила кофе, слегка поперхнулась, ее глаза покраснели, и на них выступили слезы. – Горячо… А если мы сейчас для них ничего не сделаем, то у них и детей-то скорее всего никогда не будет или будут такие, что лучше бы их и… Ну ты и сам все понимаешь, ты уже большой мальчик… мужчина. Ты знаешь, что в России сейчас на одного родившегося приходится двое умерших? Тебе это о чем-нибудь говорит?

– Да, сейчас, конечно, такое время, да, – Ремнев развернул конфету и держал ее двумя пальцами, очевидно выжидая момент, когда будет удобным откусить первую долю. – Многие вообще никого не хотят рожать. Да, я знаю и парней, и девчонок, которые так и говорят: а зачем мне это надо? Соня, я все это понимаю, но сегодня можно было отоспаться, успокоиться, а завтра пойти, нет?

– Родной ты мой пацанчик, а если, пока мы с тобой отсыпаемся, этих детей их пьяные родители кипятком обварят или на панель выставят? – Морошкина отставила чашку и начала доставать сигарету. – Очень правильно Станислав Егорович выражается: мы сейчас как на войне и надо жить по законам военного времени!

– Хорошо, я ведь просто хотел как лучше, – улыбнулся Иван и надкусил сладость. – Я ведь тоже за то, чтобы молодые рожали и своих детей не бросали.

– Да я это знаю и люблю тебя за твою доброту, а особенно за заботу обо мне. Ты знаешь, я тебя люблю все сильнее и уже не боюсь этого чувства, хотя немного стесняюсь. Ты хороший! У тебя у самого трагедия, а ты обо мне печешься! – Софья закурила. – Я смотрю на тебя и радуюсь и даже, кажется, схожу с ума. Подойди ко мне.

Ваня отошел от окна и послушно придвинулся к женщине в милицейской форме с погонами майора, которая нежно обняла его и потянулась за поцелуем. В этот момент в дверь постучали, любовники со смущенными лицами отпрянули друг от друга. Дверь отворилась, и в кабинет инспектора ОППН вошел молодой человек.

– Товарищ майор, старший лейтенант Драхматулин по вашему приказанию прибыл! Готов к исполнению боевого задания! – вошедший, видимо, почему-то не сразу воспринял присутствие в помещении Вани Ремнева и сейчас с недоумением на него посмотрел. – Ну чего, Тарасовна, готова, что ли?

– Полная боевая готовность, Эльдар! – ответила Морошкина. – Это Ваня Ремнев, познакомься!

– Да я его знаю, – кивнул лейтенант. – У него батяня еще в морге работает. Правильно, да? А! И еще бабулю его этой ночью убили.

– Ну, это вообще кошмар! – покраснел Ваня. – Хорошо, что я Насте успел сразу глаза закрыть. Она, кажется, так ничего и не поняла. А так, я даже не знаю… За что это ее, кому она помешала? Ну, она там всякие письма сочиняла: коммунистам, еще кому-то, да вроде даже никуда их ни разу и не отправила. Во всяком случае, ответов ей никто никогда не присылал.

– Да ее, наверное, не за это убили. Ничего, следствие выяснит, – Эльдар потрепал юношу по плечу. – Сейчас, Ваня, такое время, что нужно быть очень осторожным, никому чужому или малознакомому дверь не открывать, лучше лишний раз милицию вызвать, а самому в живых остаться.

– Слушай, Эльдар, можно тебе задать откровенный вопрос? – Софья глубоко затянулась и рассеяла дым в обратном направлении от лица своего возлюбленного. – Я думаю, ты у нас не из тех, кто их боится?

– Какой? – Драхматулин манерно вытянул шею. – Да здесь у вас кофием пахнет! А что, младших по чину сегодня, случаем, не угощают?

– Угощают. Милости просим! Вам с коньячком или по-польски? – Морошкина гостеприимно указала на банку кофе и сахарницу с отбитыми ручками, наполненную желтоватым сахарным песком. – Я только вот чего не понимаю: ты у нас, прости, какой национальности, что так переспрашиваешь?

– А по-польски, это как? – не удержался от вопроса Ремнев. – Как-то по-особенному, да?

– Да я, честно говоря, и сама не знаю, – улыбнулась Софья. – То ли с молоком, то ли с пеной, надо будет при случае поинтересоваться у знатоков.

– Я – марокканец, – Эльдар потянулся за чистой чашкой. – Мама белоруска, папа чукча, а я марокканец, так и в паспорте записано.

– Понятно. Нет вопросов, – Софья допила свою порцию и перевернула чашку вверх дном. – Короче, я хочу тебя спросить: не хочешь ли ты сегодня отдохнуть, а если твой ответ будет положительным, на что я, признаться, в данный момент очень рассчитываю, то я готова тебе предложить сегодня отдохнуть. Мы с Карловной и вдвоем управимся. А тебе я хотела дать одно поручение.

– Какое, Тарасовна? – Драхматулин организовывал себе порцию кофе. – Я надеюсь, особо секретное?

– Конечно, как всегда и только тебе! На самом деле дельце-то довольно нехитрое, но, по моему разумению, нужное, – Морошкина затушила окурок. – Сопроводить вот этого молодого человека ко мне домой и оставить его там под домашним арестом. Ему сейчас надо лечь и заснуть, денька так на три.

– Ну зачем? Я же… – Ремнев допил кофе, но чашку не стал ставить, а внимательно посмотрел на перевернутую чашку, которой пользовалась его любимая женщина. – Я правда не хочу спать!

– Отставить разговорчики! – вполне серьезным тоном произнес старлей. – У нас тут, брат, не забалуешь!

– Ванюша, я тебя очень прошу: не сопротивляйся властям! Так надо, понимаешь? – Софья отследила взгляд юноши. – Ты знаешь, почему я так чашку ставлю?

– Нет, – смутился Ваня. – Даже не знаю. Чтобы с нее стекло?

– Да нет конечно! Это мне как-то бабушка про старинные русские обычаи рассказывала: если гости еще желали пить, то чашку на бок ставили, а если все, то вот так ее переворачивали, – значит, можно уносить, – Морошкина нежно посмотрела на юношу. – А сейчас не обижайся; если захочешь, я тебе потом все объясню. Ты уже большой, умный, но сейчас тебе нужно от всего отключиться. Я надеюсь, что Настя останется в приюте?

– Да, Данилыч ее вчера забрал и сказал, что никому ее не отдаст, – Ремнев поставил свою чашку так же, как Софья. – Хорошо, я пойду.

– Вот и молодец! – Морошкина встала. – Я здесь потом приберусь. Товарищ старший лейтенант, задание ясно? Вопросы есть?

– У матросов нет вопросов! – Эльдар подошел к дверям. – Ваня, айда за мной!

– Тогда выполняйте! Где мои ключи? А, вот! Отлично! Пойдемте, ребята! – Софья открыла дверь и вышла в коридор. – Значит, вы дуйте домой, а я отправлюсь на встречу с мадам Мультипановой.

Они вышли из отдела милиции на набережную Лейтенанта Шмидта и окунулись в мелькание и гул транспорта.

– Ванюша, ты иди, а я Эльдару еще два слова скажу, – Морошкина придержала Драхматулина за локоть. – Я тебя прошу его проводить, потому что просто боюсь за него. Ты же знаешь, что последние дни творится. Зачем рисковать?

– Конечно! – Эльдар понимающе поджал губы, хотя, судя по выражению его лица, у Драхматулина накопилось много вопросов, которые он просто не решался озвучить. – Хорошо, я все сделаю! Тут идти-то всего два шага!

– Вот в том-то и дело: два шага, а мало ли что может случиться? – покивала головой Софья. – Все, до вечера!

Третьим участником рейда по неблагополучным квартирам, в которых проживали несовершеннолетние, состоящие на учете в ОППН, мыслилась муниципальный инспектор по опеке и попечительству Лариса Карловна Мультипанова. Именно эта особа собирала информацию о несовершеннолетних, обитающих в недрах «социально-уязвимых слоев населения». Свой вердикт о возможном решении детской судьбы Мультипанова выносила на заседание муниципального совета, где имели право голоса только избранные год назад муниципальные депутаты. Инспектор была наемным работником и могла оказывать на ход событий только косвенное влияние, последнее же слово оставалось за народными избранниками.

Лариса Карловна должна была также подойти к отделу милиции, но вот почему-то задерживалась, а Ваня с Эльдаром уже приближались к 9-й линии. Морошкина поежилась от порывистого холодного ветра, огляделась и пошла в сторону 7-й линии. Дойдя до угла, она всмотрелась в перспективу линий и различила знакомую фигуру инспектора Мультипановой. Женщины пошли друг другу навстречу, встретились напротив сквера, примыкающего к Академии художеств, и приветливо поздоровались. Лариса, оказывается, заходила на рынок кое-что купить больному сыну, вот потому и задержалась. Они направились в сторону первого намеченного адреса, на ходу обмениваясь последними новостями.

Об инспекторе по опеке и попечительству Ларисе Мультипановой говорили самое разное. Недоброжелатели обвиняли Ларису Карловну в получении и даже вымогании взяток за выдачу различных справок, соучастии в продаже детей иностранным усыновителям и склонении к невыгодному, а иногда криминальному обмену жилья, принадлежащего их, как правило, обнищавшим и не совсем адекватным новым условиям жизни родственникам.

Поклонники Ларисы Мультипановой представляли женщину как бесстрашного и бескомпромиссного борца за детские судьбы, готовую противостоять любому ведомству и любой бандитской группировке. Эти люди поражались тому, как Ларису Карловну до сих пор не уничтожили ее бесчисленные и достаточно могучие противники, которых она нажила за годы своего несомненного подвижничества.

– Пока этот дом не рухнет, его, наверное, и не расселят? – Лариса Карловна с болью в выпуклых, словно постоянно испуганных глазах посмотрела на Софью Тарасовну. Очевидно, у Мультипановой не все благополучно обстояло с эндокринной системой, что и заставляло ее зрачки плавать в глазном яблоке, не соприкасаясь ни с нижними, ни с верхними веками. – Представляешь, чего стоит провести в таких жутких условиях свое детство? Мне кажется, если ребятишки в эту стену футбольным мячом посильнее ударят, так он и насквозь пройдет.

– Когда я смотрю на наш старый фонд, то каждый раз думаю: сколько же, вообще-то, нужно денег, чтобы все это привести хотя бы в относительный порядок? А если этим делом сейчас не заняться, то через несколько лет уже наверняка будет поздно. И что тогда? – поддержала Морошкина обеспокоенную спутницу. – Допустим, снести половину старых домов? А где же тогда жить? Да и снос, наверное, тоже немалых денег стоит?

– Ты знаешь, Сонечка, я никогда не была особым партийным активистом, хотя партбилет имела и, надо сказать, этого никогда не стеснялась, – тряхнула головой Лариса Мультипанова, что полагалось у нее в качестве нервного тика. – Но если честно говорить, то когда лучше всего строили? При Иосифе Сталине, правда? И никто, кажется, этого до сих пор пока не отрицает? А что при Никите Хрущеве построили, а при Леониде Брежневе? Да это же было просто форменное издевательство над человеческим достоинством, я такой, мягко говоря, архитектуре просто не нахожу иного определения!

– Это правда, Лара, и все мечтают жить именно в сталинском доме, – согласилась Софья. – У меня вот сколько есть друзей и знакомых, которые себе приличное жилье ищут и, главное, могут себе это удовольствие позволить, – так все они только на сталинские квартиры и нацеливаются! Ну вот еще немецкие дома всегда в моде – это те, которые пленные строили. Да ты их знаешь! Они и на улице Савушкина, и на проспекте Энгельса до сих пор стоят, и ничего им не делается! А строили-то когда? Тоже при Иосифе Виссарионовиче!

– Ну! А я что тебе говорю?! – понимание и поддержка воодушевили Мультипанову, и она еще несколько раз коротко дернула головой, словно дирижер, подчинивший все свое существо воплощаемой им музыкальной гармонии. – А что, скажите мне на милость, воздвигли при товарище Андропове, а при Черненко, а при Горбачеве? Сейчас, конечно, очень много строят, и я с этим нисколько не спорю, – но сейчас, согласись, настало совсем другое время, и это совсем другое строительство, это уже рынок! Шутка ли, по триста баксов за один метр брать?! Ну что, пойдем в хату, посмотрим, что там у нас творится с нашими горемыками?

– Да, сейчас об этом многие говорят. Правда, Лара, я уже не раз слышала похожие мысли, да и сама думаю примерно так же. Наверное, многие люди, которые хотят понять, что же сейчас происходит, приходят к подобным выводам, – вновь согласилась Морошкина. – Взять хотя бы тех же Торчковых. Они ведь когда-то жили как все нормальные люди, ни в чем не нуждались, а теперь? Одни долги и никакого просвета!

Мультипанова стала инспектором по опеке и попечительству в конце восьмидесятых, когда ради спасения детей она покинула пост директора весьма благополучной школы. «Вы только посмотрите, как она обращается с ребятишками, – умилялись сторонники Ларисы Карловны. – Она им и конфетку предложит, и даже денежку, пусть небольшую, но и это для обездоленных малышей немало! А насколько Мультипанова чуткий и внимательный человек в отношении родителей да всяких там бабушек-дедушек: на стульчик посадит, чайку предложит, а кому-то даже и лекарства накапает (у иного пенсионера сейчас и на валидол-то денег не найдется!)».

Сама Лариса Мультипанова объясняла свой выбор очень просто и, как всегда, предельно скромно: «В наше время, когда многие люди стали настолько злыми и бессовестными, что посягают на самое святое – на наших детей, – кто-то ведь должен и за них заступиться, правда? Вот я и решила стать таким человеком. Конечно, мне иногда бывает очень страшно, да я этого, кажется, ни перед кем и не скрываю. Мне уже сколько раз и по телефону страшными голосами угрожали, и стекла в окнах били, и дверь входную поджигали, а я все никак не унимаюсь! Такая я уж, наверное, дуреха! А как это еще назвать? Живу, можно сказать, себе во вред, а изменить ничего не могу!»

Флигель, к которому приближались женщины, стоял во дворе, защищенный от проезжей части огороженным сквером. По периметру сквера высились тополя, а глубже, ближе к флигелю, виднелись кусты. Было заметно, что когда-то сквер был неплохо обустроен: посредине площадки для отдыха темнел разрушенный фонтан, по сторонам торчали бетонные основы исчезнувших скамеек, в глубине уныло маячили бревенчатые остовы каких-то конструкций.

Около флигеля скопилось с десяток машин, большинство из которых было явно не на ходу, а от нескольких остался только гниющий кузов. Посреди этого обилия металла блуждали кошки, чьи глаза были, наверное, слепыми, а морды изъедены лишаем. Здесь же топтались голуби, очевидно не очень обеспокоенные соседством искалеченных хищников. Птицы выглядели тоже безнадежно больными: большинство из них были странно взъерошены и даже как будто чем-то облиты, один же голубь безучастно сидел возле спущенного колеса, а его глаза почти полностью затянулись подрагивающей полупрозрачной пленкой.

Морошкина и Мультипанова подошли к флигелю, из недр которого раздавались различные коммунальные звуки: играла музыка, причитала старуха, надрывался младенец.

– Так, квартира три, – Лариса внимательно посмотрела на перечень квартир, выведенный черной краской на неаккуратно обрезанном фанерном листе, прибитом к дверному косяку. – Это на втором этаже. Ты здесь уже бывала?

– Да, несколько лет назад, у меня же Сережа Торчков на учете состоит, – Софья остановилась рядом с Мультипановой. – И в первой квартире один неблагополучный паренек жил. Он сейчас в колонии. Письма пишет. Вроде исправляется.

– А там исправляются? И ты в это веришь? – Лариса помахала перед носами просительно потянувшихся к ним кошек своей изящной замшевой сумочкой. – Брысь! Брысь!

– Стараюсь верить, хотя на практике с положительным результатом сталкивалась крайне редко, – Морошкина подняла правую ногу, преграждая путь бело-серой облезлой кошке. – Кыш, гадость противная, пошла!

Еще не войдя в парадную, женщины почувствовали очень неприятный запах.

– Так здесь всегда, – покачала головой Мультипанова. – Словно где-то крыса сдохла. Да и у них там, наверху, не лучше, хоть дезиком перед собой прыскай, чтобы не стошнило.

– Ты знаешь, у меня у одного неблагополучного подростка папаша в морге работает, – Софья вступила в дом вслед за своей постоянной напарницей в решении детских судеб. – Так вот, когда этот папаша ко мне на прием приходит, от него иногда примерно так же попахивает. Причем, говорят, он весьма не бедный человек, а вот избавиться от дурного запаха у него никак не получается. А может быть, он это и не пытается сделать. Кто его знает?

Они поднялись по расшатанной деревянной лестнице на второй этаж и остановились возле дверей с нарисованной мелом цифрой «три». В дверях зияли две дыры, унаследованные от снятых замков. Сама дверь была приоткрыта. От звонка здесь остались только завитки проводов. На дверной филенке было написано маркером: «Званка нет, стучити!!!» Мультипанова постучалась и, распахнув дверь, вошла в квартиру.

Из глубины квартиры по узкому коридору навстречу женщинам двигалась, покачиваясь и подволакивая левую ногу, женщина лет семидесяти.

– Здравствуйте, Марья Потаповна! – приветствие Ларисы прозвучало бодро и обнадеживающе. – Как вам тут живется-можется? Не мерзнете?

– Здравствуйте! – Софья периодически наведывалась в квартиру Торчковых и каждый раз отмечала новый уровень нищеты, в которую впадала семья. – Извините, что мы вас побеспокоили!

– Здравствуйте, – прищурилась пенсионерка. – Да ничего-ничего, что ж нас беспокоить! Как мы тут живем? Да покамест еще все не перемерли! Ой, что это вы к нам пожаловали? Никак малые опять что-нибудь натворили?!

– Здравствуйте, Кирилл Иннокентьевич, – обратилась Мультипанова к мужчине с обнаженным дистрофичным торсом, одетым в полуистлевшие тренировочные штаны. – Как у вас дела? Потихоньку поправляетесь?

– Здравствуйте, Лариса Карловна! – воинственно закинул голову Кирилл. – Ну как у нас дела?! Опять сижу без работы! В сорок три года выброшен на свалку! Кому сейчас инвалид нужен? Сами знаете!

– Здравствуйте, Кирилл! – инспектор ОППН вошла вслед за своей спутницей. – Как вы сейчас, не болеете?

– Здравствуйте! Конечно болею! А как мне не болеть, когда меня никто не лечит?! – изможденное лицо мужчины приняло капризное и обиженное выражение. Он быстро, негромко и не очень внятно заговорил, адресуя свои слова, возможно, больше самому себе, чем окружающим. – А что анализы, какие анализы, когда все платно, и это у них хозрасчетом называется?! А то, что люди с четырех часов утра за их бумажкой на улице стоят, мерзнут, с ног валятся, – это к кому обращаться?! А что вы все на нас, спрашивают, жалуетесь? А как мне на вас, я им отвечаю, не жаловаться, если у вас такой бардак в медицине? А что, наша дорогая милиция себя лучше ведет? Тоже совсем обнаглели! А эти депутаты? Ты их кормишь-поишь, а они что? А ничего! Только о себе и заботятся!

Марья Потаповна тоже о чем-то очень быстро говорила, но ее речь была еще менее разборчива, чем у сына.

Софья заметила то, что хозяева квартиры не удостаивают ее никакого внимания, словно бы ее здесь и нет вовсе, да и на Мультипанову реагируют постольку, поскольку она их все еще продолжает будоражить своими расспросами.

– А где Сережа, Надя, Костя? – Лариса двигалась по вытянутому коридору, на ходу оглядываясь по сторонам. – Куда это, Марья Потаповна, ваша молодежь подевалась?

– Да кто их знает, где они теперь целыми днями шастают? Лучше бы что-нибудь по дому сделали! – лицо пенсионерки еще больше сморщилось, а глаза заслезились. – Труба в ванной течет, месяц уже течет, а он мне говорит, этот мастер: дашь мне, бабуля, триста рублей – тогда починю. А где ж я ему возьму эти триста рублей, нам всем жить-то тогда на что? Сын вот инвалид, пенсии у нас маленькие, дети тут же кормятся, а сами-то еще ничего не зарабатывают, да и на лекарства, чтобы для себя, уже забыла, когда тратила. Говорят, идите, бабушка, в собес, вам там денег дадут, а они ничего не дают, говорят, идите в Совет ветеранов, а те меня к депутатам послали – они, мол, вам какую-нибудь денежку подкинут. А они мне так ничего и не дали. А там еще где-то у них муку давали, вроде как из Америки, что ли, для нас, стариков, прислали. Так мне чего-то и того не досталось.

– Вы знаете, это, может быть, вам надо в Совет ветеранов обратиться? – Софья наклонилась к прозрачному старушечьему уху. – Вы в войну где были?

– Здеся, в Питере, мы и были: и зажигалки тушили, и окопы рыли – все исполняли, что нам, деткам, велели! – хозяйка сжала сухие кулаки, выставила их впереди себя и затрясла ими. – Меня вон и президент наш кажный раз со всякими праздниками поздравляет, а что мне с этого толку – он бы лучше мне пакет картошки прислал! Иль сахару! Бог-то, Он все видит и со всех их на том свете по первое число спросит! Вот тогда пусть и вспомнят, как они больному человеку в лицо плевали!

– Да, Марья Потаповна, не думали вы, наверное, не гадали, что так будете старость встречать? – Лариса Карловна устроила свои блистающие украшениями руки на узкие, едва заметные плечи Торчковой и ласково посмотрела ей в глаза. – Милая вы моя бабуся! Работали всю жизнь, воевали, в блокаду голодали, и вот вам за все на старости лет какая благодарность, да?

Марья Потаповна попыталась что-то ответить, но ее речь стала вдруг совершенно бессвязной и вскоре перешла в вой – пенсионерка запрокинула голову и, глядя на гостей сузившимися глазами, из которых западали слезы, заголосила, судорожно искривив свой беззубый рот. Старуха указывала на что-то руками, очевидно, на то, что ее теперь окружало, на ту нищету и безысходность, из которой для нее уже не было никакого выхода, кроме недальней уже и, о ужас, желанной смерти.

– Да вы посидите, голубушка, придите в себя! – инспектор по опеке бережно обняла Торчкову за талию, подвела к какому-то предмету, стоящему в прихожей, возможно ящику, покрытому газетами, усадила ее и углубилась в квартиру. – Как теперь страдают люди, как страдают!

– А где же все-таки ваши ребятки, Кирилл Иннокентьевич? – Мультипанова обратилась в пространство, предоставленное ей первой комнатой, в которую они вошли вместе с Морошкиной. – Обрати, Сонечка, внимание: в таких квартирах не осталось ни одной стоящей вещи – все продано или пропито. Господи, до чего наши люди обнищали! Так где же молодежь, кто-нибудь это знает? Мы, вообще-то, как бы к ним и пришли.

В комнате действительно имелась только старая ломаная мебель: бельевой шкаф пятидесятых годов, сервант шестидесятых без ножек, стоящий на четырех кирпичах, засаленный диван, из которого по краям вылезал поролон, тоже без ножек, устроенный прямо на полу, два стула с прорванными сиденьями, несколько фанерных и картонных коробок, из которых выбивались цветастые тряпки. С потолка свисали струпья древней побелки, и на нем желтели пятна хронических протечек. Обои на стенах давно выгорели, полопались и местами свернулись, словно пытались обрести свой изначальный товарный вид.

– Молодежь? Где наша молодежь? – Кирилл Иннокентьевич с заискивающей улыбкой посмотрел по сторонам. – Да здесь кто-то вроде прыгал. Надя, Надюха, ты еще здесь или нет? Слышь, Надюха, отзовись, а?

– Ну здесь! – раздался нервный девичий голос, и на пороге возникла девушка лет четырнадцати. – Здравствуйте, Лариса Карловна!

В облике девушки было много азиатского: темно-карие глаза, черные с блеском волосы, смуглая кожа. Лицо у Нади было словно вырублено, и в этом читалась некоторая неполноценность: было заметно, что девушка очень похожа на дауна.

«Она-то, наверное, еще кого-то и сможет родить, а вот ее детки уже вряд ли добьются потомства», – подумала Морошкина и вспомнила семнадцатилетнего Надиного брата, который тоже выглядел несколько необычно, словно «недоделанный», отчего, наверное, подобных людей так и называют. В Сереже Торчкове было меньше восточного, но на его лице имелось постоянное раздражение, и он готов был скандалить и драться по любому, казалось бы, самому пустяшному поводу.

«Да они, наверное, и не родные вовсе, – заключила свои рассуждения Софья. – Их мамаша, Анна Торчкова, давно славилась своей телесной доступностью и даже имела в свое время два срока за проституцию и содержание притона, но это еще тогда, когда за такие дела привлекали к уголовной ответственности».

– Здравствуй, Надежда! Ты что, опять интернат прогуливаешь? Смотри, придется тебя поставить на учет к Софье Тарасовне, – Мультипанова погрозила девочке пальцем, на котором узко блеснул камень. – Небось знаешь ее, да? Сережка-то ваш у нее уже не первый год числится. Надо, девочка моя, учиться, а то будешь потом так же, как твои старшие, страдать. Хочется тебе так страдать, скажи мне, очень это весело?

– Не хочется! – Надя Торчкова виновато потупилась. – Да я, это, ну, короче, малёхо приболела, вот и задержалась дома, а завтра опять в Пушкин поеду, обещаю вам! Правда!

– Ты мне лучше ничего не обещай, а просто делай то, что тебе сейчас в первую голову необходимо делать. И все у тебя тогда будет хорошо, – Лариса внимательно осматривала комнату, в которой, судя по вещам, обитал старший сын Торчковых. – Ты меня как, хорошо понимаешь?

– Понимаю, Лариса Карловна, я все понимаю, – Надя нервно оглядывалась, очевидно дожидаясь того момента, когда она сможет отсюда исчезнуть. – Я, честное слово, утром уеду.

– Надюша, я тебе тоже хочу посоветовать: сядь и спокойно обо всем подумай: что тебя ждет дальше? Ты только посмотри, как вы тут живете, – разве это нормально? Ты вообще где-нибудь видела нормальную семью, нормальную квартиру? Может быть, в кино? Вот к этому тебе и надо стремиться, а не к развлечениям и порокам! – сейчас Софья хотела сказать девочке очень важные, какие-то главные слова, которые на долгие годы смогут стать для нее своеобразной формулой выживания, но, отслеживая свою речь, соглашалась с тем, что все это Наде непонятно и скучно. – Поверь, деточка, что мы обе очень хотим, чтобы твоя жизнь сложилась как можно удачней, но для этого ты должна сама приложить очень много усилий. Понимаешь?

– Конечно! – Надя послушно смотрела куда-то в пространство. – Я буду хорошо учиться!

Морошкина обратила внимание на то, что со стен на все происходящее взирают достойные и даже величественные лица, принадлежавшие, очевидно, предкам этой семьи, различной родне, да и тем, кто сейчас пребывает здесь в столь убогом и безысходном положении. Вот сам Кирилл, на фотографии он изображен в морской форме – наверное, во время воинской службы. И что же? Вполне нормальный, даже приятной наружности молодой человек! Да на такого даже и заглядеться можно! А что с ним теперь-то сталось и как все это приключилось? Так же, наверное, и их Артур Ревень опустился? А когда и с чего все это начинается? Знали бы о своей горемычной судьбе заранее все нынешние бомжи, смогли бы они удержаться на поверхности жизни и не опуститься на самое дно, где их постоянно караулит смерть?

А вот, наверное, сама Марья Потаповна со своим мужем: они одеты по моде восьмидесятых, на их лицах – уверенность в завтрашнем дне, да это и понятно – скоро пенсия, а значит, возможность заняться собой: подлечиться, достроить загородный дом, съездить куда-нибудь отдохнуть.

– Ладно, а Костя где? – Лариса вновь перешла в большую комнату, в которой проживали Марья Потаповна и Кирилл. – Почему он у вас опять не в интернате?

– Так он был здесь, мать честная! Только вот недавно по квартире шарился, – Кирилл стал оглядываться по сторонам, словно рассчитывая обнаружить своего младшего сына. – Мать, куда же он подевался? Слышь, Надюха, Костька-то куда убег, не видала?!

– А Костик приболел! – старуха изобразила суровость. – Он два дня температурил, вот и приехал домой. Где же ему еще лечиться, как не дома? Мы ему тут постелили, вона, у батареи, там мальчонке и теплее будет…

Гости обратили внимание на кучу тряпок, набросанных возле окна, примявших своей массой кипы старых газет и журналов, которые, очевидно, заменяли мальчику матрас.

– Послушайте, Марья Потаповна! – не выдержала Морошкина. – Одиннадцатилетний мальчик спит у вас вот в этих жутких тряпках? Вы сами-то посмотрите внимательно на то, что вы ему тут постелили! Да любому нормальному человеку сюда было бы даже собаку жалко класть!

– Сонечка, ну о чем ты с ней говоришь? Для них-то это норма! Они уже давно превратились в пещерных людей. Разве ты этого не видишь? – инспектор по опеке мягко взяла свою коллегу под руку. – Давай не будем тратить время, составим акт об условиях жизни детей и начнем заниматься лишением родительских прав.

– Давай сядем и покурим, – предложила Мультипанова, когда женщины вышли из дома. – Да вот хоть здесь, на скамеечке.

– Лучше вон там, на солнце, – согласилась Морошкина. – А то меня чего-то знобит. Кто у нас следующие, Заметновы?

– Пойдем, какие проблемы? Знаешь, Сонечка, семья Заметновых – это вообще нечто: отец инвалид, мать практически не работает, четверо детей, и, конечно, все с глобальными проблемами, – Лариса достала сигареты, но Софья ей уже предлагала угоститься из своей пачки. – Ой нет, спасибо тебе большое, но для меня они уже слишком крепкие!

– Я эту семью знаю, у меня их старшая дочь, Катя, была на учете. Мы ее еще на лечение от наркомании направляли. Она сейчас в другом районе проживает. Вроде как и замуж вышла. Ну так ей уже лет девятнадцать, наверное, – Софья прикурила от зажигалки инспектора по опеке. – Спасибо, Ларочка.

– Кате семнадцать, она сейчас в баре работает. Ну а младшие? – Мультипанова шумно выдохнула струю дыма. – Паша, четырнадцать лет, – в интернате, Вера, десять лет, – в школе, но у нее-то как раз самый тяжелый случай.

– А что такое? – майор милиции коснулась средним пальцем своей щеки, легонько прижала его, немного провела в сторону рта и отвела руку от лица. – Опять какой-нибудь криминал?

– А то, что она и по крайней мере две ее подруги уже не первый год сожительствуют со взрослыми мужчинами кавказской национальности! – Лариса машинально отследила движение собеседницы, но тут же изобразила еще большее равнодушие к ее манипуляциям. – Не веришь? На вот, почитай! Это Верочка пишет им послание, мне эту тетрадку их социальный педагог передала, говорит, если только увидите Морошкину, она женщина боевая, отдайте, пожалуйста, сразу ей, пусть она попробует что-нибудь сделать – школа пока бессильна!