Текст книги "Год Людоеда. Время стрелять"

Автор книги: Петр Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

Между тем за дверьми на улицу слышался гомон и угадывалась брань. Неожиданно двери распахнулись, и в парадную вторглись три женщины. Софья не сразу поняла, кто это, а вглядевшись, тотчас признала Антонину, Жанну и Зою.

– Ой, Софья Тарасовна, здрасьте вам! – театрально раскланялась Ремнева. – А мы, простите, и не знали, что вы здесь инспектируете!

– Здравствуй, Тоня! – настороженно посмотрела на пьяную женщину Морошкина и шепнула Мультипановой: – Лара, ты бы не могла всю эту камарилью на улицу выгнать?

– Так, девушки, если вы к Бебене, то это не сейчас, – холодно отчеканила инспектор по опеке и попечительству. – Вам придется обождать, пока мы решим наши вопросы.

– Лариса Карловна, да мы как бы… – затянула в нос Бросова. – У меня тоже, знаете, жизнь не сахар, детей, можно сказать, одного за другим теряю!

– А мой-то сучонок, я ему… – начала Махлаткина.

– Об этом мы поговорим потом, ладно? Сейчас у нас другие проблемы, – оборвала Мультипанова. – Вы бы не могли закрыть дверь с другой стороны?

– До того-то она все дни пила, ну, и гуляла, да вы и так о ней все знаете, – печальным голосом начала Бебене, устроившись с женщинами на своей неуютной кухне. – Ну и опять то же самое, как и в прошлую осень, повторилось: белая горячка. Я тут уже, знаете, за день до того не выдержала и ее даже один раз по лицу ударила. Она тут запищала, как игрушка, тонко-тонко, и говорит: «Мама, а ты ведь меня никогда раньше по лицу-то не била». А я в сердцах и добавляю: «Так и ты ж, доченька, раньше до такого состояния никогда не допивалась! Сколько ж мы тебя, милая моя, лечили, сколько денег израсходовали, я вот даже и участок с домом-недостроем продала задешево, только заради того, чтобы тебя на ноги поставить. А ты, Аллочка, опять так низко упала! И что мне теперь с тобой прикажешь делать? Раньше-то хоть в итээлы забирали, а сейчас-то мне тебя куда сдать прикажешь? Ты только назови мне учреждение, которое тебя примет, а я уж постараюсь тебя туда устроить. А, молчишь, – говорю, – вот то-то и оно, девочка моя, что не осталось у нас с тобой больше никаких учреждений! Ну за что, – спрашиваю, – меня Господь так проклял: старшая дочь как человек живет, ну, без мужа конечно, и двоих сыновей одна тащит, да и с работой не всегда ладно, но так-то, на манер тебя, не падает, а ты уже в свои тридцать три года старше матери выглядишь!»

– Ну а она-то что, Евгения Аристарховна, Алла-то что? – Морошкина достала сигареты. – У вас можно закурить?

– Да курите вы, Софья Тарасовна, сколько вам будет угодно! У нас тут уже и так все до каждой ниточки прокурено! Да и я с вами заодно закурю! Спасибо! – Бебене угостилась из Софьиной пачки. – Ну что она? Плачет! А сама все повторяет: «Мама, мамочка, ко мне сегодня должны прийти!» – «Кто, – спрашиваю, – по каким таким делам ты нужна?» – «Да вот, – говорит, – придут, и все тут». Я тогда и поняла, что ее опять этот алкогольный психоз колбасит, и говорю: «Давай, доченька, я тебя и вправду в больничку отправлю – там тебя наколют, чем надо, и все само собой пройдет. Ну как в те-то разы было!» А она мне опять свое твердит: «Нет, мама, за мной сегодня другие придут, и я с ними отправлюсь». А сама взяла да без моего контроля полную бутылку корвалола выпила. Я ей говорю: «Ну зачем же ты сразу-то столько лекарства принимаешь?» А она уже и говорить со мной не хочет, всю ее такая мелкая дрожь бьет, как будто девонька моя замерзла, руками голову обхватила и так сжалась вся, словно от кого-то таким образом схорониться задумала. А там у нас на седьмом-то эти, да вы наверняка знаете, Барухины проживают.

– Знаю-знаю, а как же! – часто закивала Морошкина. – Ваших уникальных Барухиных у нас уже весь отдел знает!

– Ну! Так она в последний год все у них и пропадала! Бутылочку возьмет, в лифт – и к соседям, – Евгения тяжело вздохнула, настороженно посмотрела на женщин и продолжила: – А здесь так вышло, что мы с ней разошлись: мне надо было на улицу выйти, короче, я ее прозевала, а когда уже обратно к нашему дому возвращалась, слышу, кто-то кричит, ну не то что кричит, а так даже воет. Смотрю, а это ж моя доченька на поребрике бьется! Она так и упала всем левым боком на поребрик! Люди-то уже собираются, кто так подходит, кто с собакой, говорят, не волнуйтесь, мамаша, мы уже «скорую» вызвали, сейчас будут. А когда будут-то? Сейчас ведь быстрее, чем этих врачей, своей смерти дождешься! А лежит-то она вся, сами понимаете: ни одной ниточки на ней не было! Я уж в дом-то не пошла, с себя вот этот плащ сняла – а у меня и всего-то вещей, ничего не нажила, а что нажила, так то из-за этой новой жизни словно в руках растаяло, – взяла, это, плащик-то свой, сняла с себя и ее, как могла, прикрыла. А люди-то говорят: «Вы ее, женщина, только не трожьте, гляньте, она себе ногу-то как повредила!» Я ее за левую ножку-то взяла, а ножка как ватная, будто в ней и косточек никаких уже нету. «Что ж это, – я говорю, – доченька, у нас с ножкой-то случилось?» А она мне все что-то шепчет, и все тише, так, будто старается, чтобы я к ней повнимательней прислушалась. «А они пришли, пришли», – говорит. «Да кто ж так пришел, что ты из-за них вся переломалась? Это ж если ножка вся покалечена, что же с остальным случилось?» В общем, не довезли они мою Аллочку, так она, это, в машине «скорой помощи» и…

Бебене зарыдала. Пепел на ее сигарете стал похож на увядший цветок, он изогнулся вниз, оторвался и упал, осыпав колено пенсионерки, оказавшееся преградой на пути бесчисленных частиц к ядру планеты.

– Я понимаю, Евгения Аристарховна, ваше состояние, но и вы постарайтесь понять, что жизнь продолжается и вам теперь надо думать о тех, у кого жизнь еще только начинается, – Мультипанова протянула свою руку, возможно намереваясь коснуться ладони Бебене, но, еще раз взглянув на воспаленную кожу пенсионерки, не решилась это сделать, а лишь невесомо тронула хозяйку квартиры за ее рыхлое плечо.

– Да я все это понимаю, – согласилась Евгения и положила в пепельницу докуренную до фильтра сигарету. – У нас тут много делов накопилось.

– Скажите мне, пожалуйста, а ваш внук, Ярослав Экбалович, девяносто третьего года рождения, где проживает? – Софья достала из сумки папку с делом Ярослава, посмотрела на загаженный мухами и тараканами стол, и не отважилась ее сюда положить.

– А где ему проживать-то?! Со мной, конечно! – Евгения с недоверием взглянула из-под низкого, почти опущенного на глаза лба. – Кому он еще может быть нужен?

– Ну мало ли кому? – ответила вопросом Лариса. – Вы нам не могли бы сейчас уточнить, в какой из этих квартир проживает мальчик?

– А когда в той, когда в этой! – независимо воскликнула пенсионерка и начала подниматься. – Мы ему этого не указываем!

– Хорошо! Тогда давайте мы сейчас вместе с вами пройдемся, и вы нам покажете, где он спит, где и во что играет, где его носильные вещи, хорошо? – предложила Морошкина и тоже встала с расшатанной табуретки, на которую она предусмотрительно постелила одну из захваченных с собой для рейда газет.

– А чего не показать? – Евгения Аристарховна вышла в коридор и протянула руку в сторону ближайшей комнаты: – Вот здесь мы с Эдуардом Викторовичем спим, а Славик – в этом кресле-кровати.

– Послушайте, но это кресло ведь уже никуда не годно! – заметила Морошкина, вошедшая в комнату вслед за хозяйкой. – Оно не только грязное, словно со свалки, но еще и все переломано. Вы же видите, что оно еле стоит и вся спинка искорежена. Как же мальчик может на нем спать? Он же так у вас инвалидом станет!

– А кто у нас не инвалид? Я – инвалид! Эдик Чапаев – инвалид! Аллочка, Царствие ей Небесное, тоже на группу бумаги оформляла, – достаточно враждебно начала Бебене. – Вы думаете, у меня на новую вещь деньги найдутся? Да я сейчас, как свою дочь похоронить, не знаю! – пенсионерка зарыдала.

– Евгения Аристарховна, не надо вам так убиваться! Теперь вы для своей дочери уже при всем вашем желании ничего полезного не сделаете! – Лариса строго посмотрела на Евгению. – А вот вашему внуку уже шесть лет, а он до сих пор так нигде и не числится! Разве это нормально? Мы ведь тоже не можем с этим согласиться! Я вам сколько раз говорила: если ваша дочь Алла не в состоянии заниматься своим ребенком, тогда оформляйте на себя опекунство. Славику уже в школу пора идти, а он у вас живет только со справкой из роддома! И мы, между прочим, так и не поняли, где он живет и где в данный момент находится. Вы знаете, к чему все это может привести?

– Да знаю, знаю, милые! – Бебене перестала плакать. – А куда мне идти?

– Ну вот, приехали! – Мультипанова всплеснула руками. – Для начала вы к нам и приходите, а мы вам на месте все и объясним. До нас-то сможете дойти, по дороге не завалитесь?

Глава 23
ЛОВУШКА ДЛЯ ФИЛИППА

– Да я сам, это самое, всяких тварей сколько лет травил! В одной конторе работал, так там таких чудес насмотрелся, что, веришь, это самое, хоть бери и кино снимай! Ну! На одну хату, дело прошлое, приехали, а там, это самое, как его, ну один из жильцов, старик уже совсем, типа того, что по возрасту дуба врезал. Соседка-то, которая нас вызывала, сама, считай, одной ногой уже в гробу, вот она нам и командует: «Вы, мол, это самое, пока тут все, как положено, протравите, а его скоро увезут – я уже бригаду вызвала». – «А сколько он тут, мамаша, это самое, прикидочно лежит?» – я ее спрашиваю. – «Да второй день уже вроде пошел, – она мне отвечает, – а что?» – «Да как бы, наподобие того, что шмонит от него уже довольно-таки неслабо, он чем, по жизни, болел-то?» – «А всем, это самое, болел, – значит, отвечает, – чем обычно старики да пьяницы болеют!» – Филипп улыбнулся, раздвинув свои несоразмерно крупные, словно болезненно опухшие, губы.

Эта часть лица Мультипанова неизменно привлекала к себе внимание окружающих из-за своих впечатляющих габаритов. Сейчас его губы пылали, словно обладали внутренней подсветкой, что также являлось особенным свойством лица младшего санитара. Вообще его губы, которые часто обсуждали в больнице, выглядели так, будто их приставили к лицу Филиппа от какого-то иного, очевидно принадлежащего очень рослому человеку. Лицо Мультипанова, по мнению коллег, напоминало девичье: мягкие скулы, ясные голубые глаза, румяные щеки. Корнею запомнилась шутка Еремея Уздечкина, когда тот, в первый раз увидев Филиппа, сравнил его с «отсасывающей головой», то есть тем изделием, которое можно было встретить в секс-шопе.

– А я потом уже, это самое, от людей услышал, что больные, особенно если раковые, да еще когда у них ливер гниет, – так от них еще при жизни смердит, как из сральника. Веришь ты, прямо слюна от тошноты набегает!

Сегодня Мультипанов сменял Ремнева в морге. Коллеги, как обычно, если не случалось никаких экстренных дел, расположились в прозекторской для завтрака.

– А ты, Филя, кстати сказать, знаешь, как жмурика от его вони радикально избавить? – Корней продолжал намазывать шпротным паштетом толсто нарезанные куски батона, разложенные на несвежей газете. – Тебя этой грамоте покамест еще нигде не учили?

– Не-а! – с паузой моргнул своими иногда чрезвычайно жалобными и тоскующими глазами Мультипанов, одновременно помешивая двумя алюминиевыми чайными ложками в дымящихся стаканах в розовых пластмассовых подстаканниках, стоявших, как и вся трапеза мужчин, на поверхности жестяной тележки, предназначенной для перевозки покойников. – Я ж тебе говорил: давай курсы откроем! А что для этого надо? Блин! Да ты, Корней Иваныч, с этой подсветкой сам, это самое, на мертвяка дюже смахиваешь!

– Да и ты, малой, сейчас не приглядней кажешься! Так ты слушай мой рецепт дальше! Значит, для того, чтобы не задохнуться, надо ему брюхо резектором одномоментно вспороть – оттуда сразу фонтан вони ударит, – а ты к этому фонтану зажигалочку подносишь и так это – чирк! Тут вся вонь и прогорит! – Ремнев огляделся вокруг, словно оценивая реакцию аудитории, которая, впрочем, кроме Филиппа была представлена лишь мужским трупом, рассеченным Корнеем во время ночного дежурства и ожидавшим в прозекторской дальнейшего вмешательства патологоанатома. – У нас, промежду прочим, был такой случай, когда я еще развозным числился.

– А это еще кто такой? – Филипп зевнул, звякнул ложками и запустил руки в свои пепельно-рыжие волосы. – Только на работу пришел, а уже в сон тянет! Погода такая…

– Да ты на погоду зазря не греши, меньше дрочить по ночам надо! Развозные – это, считай, такие же моргачи, как и мы, но только в их задачу входит забрать жмурика с адреса, а позже в городской морг отвезти, – Корней указал напарнику на изготовленные им бутерброды, а сам потянулся к запотевшему стакану. – Ну так вот, паря, приехали мы как-то одну бабулечку преставившуюся забирать. А там на квартиру уже менты подлетели, но все чего-то на улице обретаются. Что ж такое? «Не могем, – лыбятся, – все тут уже как один переблевались». – «А что такое?» – «Да вы зайдите, мужики, все сразу там на месте и поймете». Мы по лестнице подымаемся, а там второй этаж был, – да, чувствуем, изрядный запашок по факту присутствует! В фатеру заплываем, уже характерная горечь во рту скапливается, значит, есть недалече наш клиентик! А по квартире мухи летают – во-первых, жужжат, как самолеты, во-вторых, все, что видишь, оно как-то в крапинку получается, представляешь, такие разные кружева да узоры перед глазами, как занавеска на ветру, режутся?

– Ага! Знакомая история! – Мультипанов резво откусил большую часть бутерброда и загнал ее за щеку, чтобы продолжать беседу. – У меня тоже так с бодуна случается, словно все, что видишь, кто-то очень тесно шилом истыкал.

– А черти не кажутся? Ладно, это потом… Ну и главное-то, что они, эти долбаные насекомые, и в нос, и в рот сильно настырно рвутся, и по глазам крыльями секут, то есть как будто тайгу штурмуешь! – Ремнев выжидающе посмотрел в красивые глаза сменщика. – А откуда они там в таком избытке взялись-то, понимаешь ты или нет?

– Откуда? На мертвеца прилетели! – Мультипанов запил проглоченный кусок и сморщил свои моментально побагровевшие губы. – Вот этот сорт кофе всегда с кислинкой! Я уже в какой раз замечаю!

– Так не пей, если он говенный! Или на халяву и хер медовый? – шумно отхлебнул из своей посуды Корней. – Да нет, вроде без всякого неспецифичного привкуса… Эх ты, клопомор! Да если бы те мухи только прилетели! Они ж там из опарышей повыводились, как в заповеднике! Покойница-то наша в ванной уже четыре недели плавала! Ее бы, тоси-боси, в Книгу рекордов записать! Да вот только весь вопрос в том, есть ли такая книга по нашей с тобой тематике? Может, за бугром кто и пробил, а у нас, полагаю, такие люди просто еще не созрели… Так там и череп уже весь голенький был, хоть в музей неси! А главная-то деталь в чем состояла? Бабуля то ли сквозняков, то ли тараканов опасалась, короче, она в своей квартирке не только всю штатную вентиляцию, но и все щели от мала до велика, как сумела, замазкой забила, да еще те тревожные для нее места сверху для полной гарантии пластырем заклеила! По результату у нее, как на подлодке, абсолютная герметичность получилась, хоть под воду на той посудине, хоть в космос отправляйся!

– Ну, плавунцы, ну эти, с подлодок, еще говорят, будто там пердеть нельзя, а то этот срач всему экипажу нюхать приходится! – младший санитар засмеялся, роняя со своих губ хлебные крошки. – То есть как оно получается – кто-то насрал, значит, сразу на всплытие?

– Я по молодости в другой системе служил, но склонен тебе поверить. Это, может, на каких-нибудь американских лодках такие тонкие нюансики отработаны, чтобы серевом ощутимо не несло, а на наших-то, я так думаю, оно еще ой как не скоро появится! – Ремнев поднес к носу бутерброд и с хриплым присвистом втянул воздух своими широкими ноздрями. – А это тебе ничего не напоминает? Запашок-то – женский! Или ты таким манером своих теток еще не баловал?.. Ну вот, а я как зашел, газетку в руки, спичечкой чик-чирик – и в ванной ее пожег. И все, нет вопросов! Можно работать! Ну что, запомнил рецепт Корнея Иваныча?

– Ну да, это самое, запомнил! А чего тут не запомнить-то? Что ж я, по-твоему, уже на все сто процентов февральский? На первом же попавшемся тухляке твой способ испробую, – Филипп выложил на стол несколько сигарет, взял одну и начал манерно раскуривать. – Вот. А наша старушка, про которую я тебе, значит, это самое, рассказывал, – она на кухню вышла и говорит нам: вы знаете, что вы, это самое, заодно и в соседской комнате своей злоебучей отравы попрыскайте, а я вам за то бутылочку самогонки выкачу, мне тут ее на всякий случай дочка оставила. А я тебе скажу, Корней Иваныч, эту тварь, таракана, надо еще как детально изучить, чтобы с ним грамотно бороться! Они же, это самое, как только нас, своих палачей, за километр своими усищами запеленгуют, так в тот же миг все, кто в зоне досягаемости застрял, в анабиоз – брык, и все, пишите письма! А вот как только мы отвалим да помещение продышится, они не спеша очухиваются и снова множатся, да при том еще и с большим напором! Ну! Это прямо как нам назло получается! А еще, это самое, самки у них, знаешь, какие хитрованы, по жизни: они вообще, в натуре, как только хоть малейшую опасность предвидят – а у них там, промежду прочим, в ихнем тараканьем племени, и свои разведчики, и свои могильщики, и даже свои пидары имеются, мне о том один профессор даже лекцию читал, – ну так вот, они сразу, это самое, свои контейнера-то с яйцами куда надо быстренько побросают, а сами уже и умереть готовы. Вот-вот, будущему поколению себя натурально в жертву приносят!

– Прямо как японские камикадзы! – Корней пополоскал кофе рот, со стоном сглотнул, дернув выдающимся острым кадыком, и обратился к сигарете. – Или как в советское время наших коммуняк изображали: его и сапогами, и колами, и из нагана отработают, а он все прет на врагов и их своими партийными лозунгами стращает!

– Ну! А для яиц-то ихних наша отрава, я тебе признаюсь, – дохлый номер! Я поэтому всем своим клиентам одну и ту же мысль завсегда и повторяю: вы здесь нас еще увидите! Как только две-три недельки проскочат – смело вызывайте! – младший санитар жалобно глянул на собеседника, выпустил дым под просторный воротник ярко-вишневого свитера и потер длинным и тонким пальцем свой блестящий веснушчатый нос, – Так вот, это самое, старик-то лежит, костенеет, мой напарник яд бодяжит, да вдруг, мама мия, у покойника и с носу, и с ушей, даже со рта эти твари, как дым, поперли! Да все разного калибра: и здоровые, с полпальца, и совсем малюсенькие, как блошки, а еще такие белые, как простыня, это особые, которые от яду замутировали! Это они у него в бебехах успели попрятаться!

– Ну что же, я такой вариант вполне допускаю, – одобрительно покачал головой старший санитар и часто похлопал пальцем по сигарете, сбивая пепел в пустую яичную скорлупу. – Сейчас все твари становятся хищнее, все к мясу норовят прорваться: и тараканы, и голуби, и даже жабы! А в нашем деле самый опасный зверь – крыса! Этот грызун и нос у покойничка может обглодать, и ухо, и даже внутрь залезть. Такая, я тебе доложу, бяка!

– Ага! Вот и я про то же. Я пока переоденусь, – Филипп отложил сигарету и начал стягивать с себя свитер, продолжая беседу: – Слышь, шеф, а хочешь, я тебе один путевый рецепт от крыс дам?

– Да знаю я, малек, все эти рецепты! – отмахнулся Корней от невидимой, а лишь угадываемой сейчас под тканью головы напарника. – Не учи ученого!

– Ну и что же ты знаешь? – Мультипанов освободился от свитера и остался в салатной футболке с черным контуром небоскребов. – Ну давай колись, как лучше этих поганцев приморить?

– Да очень даже просто! Находишь дырочку, откуда они вылазят, – Ремнев начал жестикулировать руками, обремененными дымящейся сигаретой и стаканом с кофе. – Берешь цемент, мельчишь стекло, эту смесь тусуешь и в дырочки засыпаешь. Что, разве не так, тараканий ты академик?

– А вот и не так, Корней Иваныч! Значит, ни хера ты в этом ремесле не разумеешь! – заключил Филипп и начал расстегивать свои черные джинсы. – А тоже мне, елы-моталы, еще на меня бочку катишь! У меня ж какая к тебе была постановка вопроса: как этих тварей натурально приморить? А ты на какую тему сейчас выступил? Как крыс от их дырок отвадить! Совсем не та у нас с тобой постановочка получается!

– Да какая тебе, Филя, едрён-батон, разница: приморить или отвадить?! – Ремнев непонимающе замотал головой. – Ежели ты их приморишь, так у тебя дохлые крысы целый год будут в подвале смердеть, а если только отвадишь, значит, просто они все уйдут, и в твоем доме без них вечный покой наступит!

– He-а, Корней Иваныч, опять ты ни хрена существа вопроса не улавливаешь! – Мультипанов стянул брюки и остался в узких светло-коричневых трусах. – Кто же тебе такую глупость сказал, что грызуны должны обязательно у тебя в подвале подыхать? Да зачем же доводить дело до того, чтобы у тебя в подполе целый год шмонило?! Это первое, а второе – то, что и отпускать их на волю тоже не годится! Надо их здесь, прямо в доме, гнобить!

– Ну и каким же это таким макаром ты их, сынок, если не секрет, собираешься гнобить? Мне вот, честное слово, эта твоя крысиная философия чем-то даже заманчива! – растянул свои темные губы Ремнев, исподволь рассматривая фигуру молодого человека, который уже надевал свой рабочий оранжевый комбинезон. – Что же мне у ихней дыры с ружьем сутки напролет в засаде высиживать?

– Зачем же сутки напролет?! Между прочим, при моей технологии твоего присутствия, начальник моргачей, здесь практически совсем и не требуется! А надо-то для этого дела всего лишь два компонента: манная крупа и алебастр, мы их вот так легонько смешиваем и возле ихней норы посыпаем, – Филипп застегивал кнопки и молнии. – И тут же рядышком ставим поилку, ну, блюдце или любую крышку от банки, – им много не надо, главное, чтобы в поилке постоянно вода имелась! Эти твари манки с алебастром покушают, водички попьют, алебастр в тот же момент схватится, у них кишочки скукожатся, и они тут же, на месте преступления, и подохнут! Скажи, просто, да? Как говорится, дешево и со вкусом!

– Ну что же, это грамотно! Молодец, Филя! Ты меня сегодня даже удивил! Честное слово, не знал я, что ты и вправду такой грамотей! – старший санитар мечтательно сощурился и со звоном поставил подстаканник с опустошенным стаканом на оцинкованную поверхность тележки. – А вот скажи-ка мне, голубчик, ты когда-нибудь слышал такое простонародное выражение: голубь – блядская птица?

– Ну да, Корней Иваныч, что-то типа того сквозь мои уши пролетало, – Мультипанов стянул с правой ноги носок, поставил стопу на тележку и внимательно посмотрел на свои длинные, с крупными ногтями пальцы, опушенные синеватым ворсом от носок. – Новые шузы купил, а они трут, падлы!

– Ничего, малыш, растянется! – также соизмерил предъявленные пальцы Корней. – Ну а это словосочетание, по твоему разумению, что вообще-то по смыслу может означать?

– А хрен его маму знает! – несколько раздраженно отмахнулся Филипп и начал вновь надевать носок.

– Это очень плохо, товарищ Филя, что ты даже таких вещей в твоем возрасте еще не можешь истолковать! – заключил Ремнев, взял вторую сигарету, вскрыл пакетик с растворимым кофе и выпотрошил его в свой стакан. – Представляешь, у меня каждое утро вот такой незыблемый ритуал: две чашки кофе и две сигареты! Ну никак без этого не могу обойтись, хоть ты вешайся!

– Ну так и пей, и кури, пока тебе на это здоровья хватает! Повеситься-то мы с тобой всегда успеем! – Мультипанов начал менять свои черные «казаки» с блестящими заклепками на поношенные теплые матерчатые кроссовки. – А ты-то можешь истолковать, тогда давай и мне заодно расшифруй!

– Да вот в том-то и вся штука, что и я в данном деле почему-то затрудняюсь однозначно ответить! Начну-ка и я переодеваться, а то мы тут с тобой чегой-то лишку заболтались! – Корней начал расстегивать свой светло-зеленый халат. – Тут ведь с какой стороны можно к этому вопросу подойти? Допустим, мы с тобой так для начала рассудим: само блядство как таковое – уместное определение для мира пернатых или нет?

– Не-не-не, Корней Иванович, я в этих делах не эксперт! – Филипп тоже распаковал пакетик, высыпал его в свой стакан и потянулся за электрочайником. – Не остыл еще?

– Да покамест вроде бы потеплее, чем наши околеванцы, будет! А я, ты знаешь, как-то равнодушен к кипятку, – заметил Ремнев, стягивая с себя серый вязаный свитер. – Ты понимаешь, я ведь сейчас не про то толкую, эксперт ты или нет, а про то, что пернатые, по моим понятиям, вообще-то, с кем хотят, с тем в свое удовольствие или по зову природы жарятся и сами в этом своем непостоянстве, можем быть уверены, никакого особого греха не усматривают.

– Ну ты, дядя Корней, прямо как пастор Джон заговорил! – блеснул округлившимися глазами Мультипанов. – Зачем нам такие запутки?

– Кто-кто? Джон? – Корней встал, расстегнул брюки и вдруг резко повернулся в сторону напарника. – А кто это, если не секрет?

– Да есть тут один такой америкоз, который себя проповедником называет. Он у Ангелины Германовны квартиру снимает, – Филипп капнул в стакан воды и начал интенсивно размешивать. – Люблю, чтобы с пеной получалось! А этот Джон, он еще это самое…

– Погоди-погоди, Филя! Давай-ка я тебе вначале все про голубей растолкую, а позже мы с тобой к этому Божьему слуге вернемся, обязательно вернемся! – Ремнев сел на свое место, взял стакан и шумно отхлебнул кофе. – А мне и без пены сгодится! Так вот я и задаюсь вопросом: в чем же тут зерно? У нас, значит, в этой поговорке три слова наличествуют и два из них как бы одно и то же означают: ну то есть птица – это как вид или род, как там оно в учебниках-то правильно записано, не помнишь? Ты же, парень, меня моложе лет на двадцать будешь, должен бы, кажется, хоть что-то со школы помнить?!

– Ты думаешь, если я тебя реально моложе, то прилежней тебя учился, что ли? Какая досадная ошибка! – Филипп наполнил стакан, помешал и разочарованно исказил лицо. – Тьфу ты, параша, а не кофе! Ну что там в школе было, сейчас вспомню: простейшие – это планктон, туфелька, инфузория, дафния, циклоп…

– Да какой там, мать твою за ногу, циклоп простейшее?! – закашлялся Корней и начал надевать свои спортивные брюки, в которых обычно приходил на работу. – Я из-за тебя даже чуть не захлебнулся! Циклоп-то твой, он, промежду прочим, повыше Исаакиевского собора придется! Ну да, этот чувак не менее Кинг-Конга ростом, только с одним шнифтом прямо посреди лба!

– Ну ты меня и насмешил, Корней Иванович! – сощурился Мультипанов. – Ты мне про одного циклопа вячешь, а я-то тебе совсем про другого! Веришь ты, есть такая шушера, которую, может быть, не всякий человек невооруженным глазом и опознает, – вот ее-то и назвали ученые «циклопом». А за что назвали – я за то не отвечаю, может быть, у этой твари всего лишь один глаз имеется! Ну а ты про кого подумал?

– Ладно, не бреши, Филя, не сбивай меня с хода моей мысли! – Ремнев залпом допил кофе, отер мокрые губы рукавом и начал надевать спортивную куртку с капюшоном. – Короче говоря, чтобы твою голову слишком не перегружать, я перейду сразу к своим выводам, а состоят они в том, что голубей в народе кличут «блядскими птицами» совсем даже не за то, что они трахаются на каждом балконе, а исключительно за то, что они имеют еще и другие блядские качества. Это, во-первых, полнейшая их ненадежность – как говорится, сегодня – ты, завтра – я, а во-вторых, за их мерзкую дрисню: возьмет, сволочь, вот так тебя в солнечную безветренную погоду и обосрет прямо влет. Причем я так тебе еще замечу, что и серево у этой породы исключительно омерзительного свойства, просто какая-то злоебучая кислота получается! Не буду далеко ходить за примерами: мне самому как-то раз голубь насрал на новую шляпу – и что ты думаешь? Пришлось только что купленную, всего лишь два раза надеванную дорогую вещь выкидывать! Вот такой убыток из-за этой птицы мира!

– Ну ты, в натуре, артист, Корней Иваныч! Ты меня когда-нибудь своими лекциями уморишь! – младший санитар допил кофе и потянулся за сигаретой. – Все, последнюю – и за работу!

– Между прочим, я даже один метод изобрел, чтобы голубей на свой балкон не допускать! – Корней сел и приступил к завязыванию шнурков на теплых кроссовках.

– А как? – Филипп надел козырьком на затылок свою бейсболку, в которой ходил на работе. – Током, что ли, отпугиваешь?

– Ну да конечно, током! Еще на этих тварей электричество тратить! Да оченно даже просто: вбиваешь с двух сторон по гвоздю, а на них натягиваешь над теми местами, где эти твари могут сесть, проволоку – и вся любовь! – Ремнев даже изобразил руками невидимую нить. – Они, падлы, естественно, пытаются как-то пристроиться, а проволока им этой возможности не оставляет! Весь фокус здесь состоит в том, что они лапками-то карябаются, а грудка у них не умещается! Вот они посуются, поворкуют – и сдрискивают! Блядские птицы!

– Да, вот уж действительно: дешево и сердито! – захлопал Филипп в ладоши. – А я так еще подумал, что голубей так прозвали за то, что ты его, положим, кормишь-поишь, к себе приручаешь, а он тебе в один прекрасный день все обосрет, да и сам потом сдриснет!

– Ну, Рыжик-Пыжик, я смотрю, ты вроде меня еще тот сказочник! – глубоко посаженные глаза Ремнева озорно блеснули. Старший санитар встал и похлопал напарника по плечу: – Ладно, Филя, я, пожалуй, поканаю, а ты здесь не балуй, видишь, люди наши отдыхают? Если что по вахте не так, особо не серчай – ребята мы, сам знаешь, простые и неученые. На то надо скидку иметь!

– Трепач ты, Корней Иваныч! – Мультипанов тоже начал подниматься, нервно блуждая глазами по помещению. – Сколько мы жмуриков завтра на похороны отправляем?

– Да троих всего! Пойдем, я тебе их покажу, – Корней вышел в коридор и открыл дверь в холодильную камеру. – Главное – о Кумировой позаботься! А то с нас за нее по полной программе спросят! – санитар указал коротким тупым пальцем на труп старой женщины, лежащий на отдельной тележке. – Ее сына хоть и поспешили за ней вдогонку отправить, но от него осталась сильная команда, и они с нас могут строго спросить. За нее деньги сам Федор Данилович заслал, а с этим человеком, ты и сам знаешь, шутить не надо.

– Так это мамаша кандидата в генерал-губернаторы, которого ночью грохнули? – Филипп издал своими выпуклыми губами призывный трубный звук. – Так она уже тут у нас как бы малёхо перезрела!

– А ты ее намарафеть и не жалей парфюма, чтобы клиенты потом за тобой по бескрайним родным просторам с бензопилой не бегали! А то они тебе за Раису Власовну ручонки-то окоротят! – Корней протянул сменщику руку. Они простились. – Ну, давай закрывайся, чтоб тебя не украли!