Текст книги "Пробуждение"
Автор книги: Петр Губанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)
– Я оденусь только… и иду.
– Мы все на «Скором» помним… надеемся на вас… Вы…
Перед тем как уйти, Дормидонт пристально посмотрел на меня, словно хотел прочесть во мне что-то.
«Я спасу Вику, увезу ее отсюда, – думал я, сходя с миноносца на берег. – Как сложно все стало, запуталось…» Какие только мысли не приходили мне в голову. Я думал, что после провала нетрудно будет уговорить Вику уехать. Я ждал перевода в Балтийскую эскадру. Чтобы уберечь ее от преследований жандармов и неминуемого ареста, я решил завтра же отправиться к адмиралу Иессену с рапортом о переводе в Балтику.
Я не шел, а бежал. На причале толпами стояли матросы. Среди них я заметил штатских. Они о чем-то переговаривались. Хлесткий ветер трепал ленточки бескозырок, хлопал полотнищами флагов стоявших у пирса миноносцев. Пробегая мимо «Грозового», я столкнулся с Назимовым, выходившим из здания агентства пароходных обществ «Алмазов и К°».
– Ты куда, Леша? – схватил меня за плечи Назимов.
– Тороплюсь, – буркнул я, освобождаясь от него.
– Успеешь. Идем ко мне.
– Некогда, Костя.
– Не верю, – улыбнулся быстрой улыбкой Назимов. – У меня, здесь знакомый шкипер, – кивнул он в сторону конторы агентства. – Служит у Алмазова… Так он привез из Малакки чудесное вино. Два ящика золотисто-янтарного стоят нетронутые. Надо начать…
– Начинай без меня. Мне не до выпивок, – угрюмо ответил я, пытаясь идти дальше.
– Да подожди же, Леша. Столько времени не сидели с тобой за одним столом. Словно чужие стали… А ведь всю войну в паре ходили. Тысячи миль вместе пролопатили. Это что-нибудь да значит для тебя?
В его словах звучала искренность.
– Значит много. Но мне от этого легче не станет…
– Да ты что, влюбился, что ли? На тебя это не похоже. Вот разопьем полдюжины – все сразу пройдет. А то черт знает что творится. В Диомиде – бунт. Капитана Юшкевича минеры застукали. Утром там бой шел. Сейчас бунтовщиков рассеяли в лесу. Все выходы оцеплены войсками. «Усердный» и «Статный» только что вышли в Уссурийский, чтобы зайти в тыл… Черт с ними, с минерами… На миноносцах идет брожение. Смотри, что делается…
– Я должен идти, – решительно заявил я.
– Неужели так и не зайдешь, старина? – изумился Назимов.
– Нет. Меня ждут.
– Заходи в любой час. Буду рад.
«И нашел же время для выпивок», – подумал я, поднимаясь наверх.
На Адмиральскую пристань стекались мастеровые, солдаты, рабочие порта. Оттуда доносился шум.
«Вот оно, кажется, начинается».
Повернув на Китайскую, я зашагал медленнее.
С трудом нашел дверь в углу под лестницей, постучал. Мне никто не ответил. Дверь открылась сама, и я вошел в маленькую, слабо освещенную комнату. От низенького стола отделилась Вика и стремительно пошла мне навстречу. Я увидел глаза Вики, большие, усталые, черные; почувствовал на своей груди тепло ее гибкого тела. Приникнув ко мне, Вика сказала:
– Леша, я позвала тебя по очень важному делу.
– Все эти дни я ждал вестей от тебя…
– Так слушай, – овладев собой, продолжала она. – Сегодня мы пытались вооруженной силой освободить арестованных минеров. Нам это не удалось.
– Я знаю.
– Большинство участвовавших в выступлении арестовано. Их ожидает военно-полевой суд.
– Ты была с ними, Вика?
– Нет, не была. Да и не об этом я хочу говорить. Во-первых, нужно освободить арестованных. Но это не главное. Нужно поднять на восстание корабли. Матросы готовы к этому. Судовые команды ждут сигнала…
Что-то жесткое, строгое появилось в лице ее. Передо мной стояла непонятная мне, другая Вика. Мне почудилось что-то враждебное во взгляде ее.
– Корабли представляют во Владивостоке большую силу, – сказала Вика.
На бледном лице ее проступала скрытая нервная игра. Я заметил, что она сильно похудела за эти дни.
– Нужно будет вывести корабли из Золотого Рога в Амурский залив, – продолжала она, – сделать это людям, не сведущим в управлении кораблем, нелегко. Я рассказала о тебе руководству Военной организации… рассказала, что знаю тебя давно… Ну, словом, заверила, что ты наш. Я говорю сейчас с тобой по поручению руководства нашей организации. Я сказала им, что ты согласишься.
Я молчал. На сердце было тоскливо, в голове глухо звенело.
– Ты сможешь, Леша, ты должен помочь нам вывести корабли из крепости, – дрогнувшим голосом сказала Вика.
Для меня это было все равно что приказание выйти в минную атаку на свои же броненосцы.
Но она не дала мне возразить.
– Ради будущего счастья на земле, ради нашей любви ты должен сделать это, – с мольбой проговорила Вика.
В мозгу никак не укладывалось то, чего она хотела от меня. Поднять корабли против власти, которой служил, мне все еще казалось немыслимым делом.
– Тебе не все еще ясно… но ты поймешь это потом. Время не ждет. Нужно начинать…
– Из этого ничего не выйдет, – каменным голосом возразил я. – Вспомни недавний опыт «Очакова» и «Потемкина», трагический конец Шмидта. Но не это меня останавливает. Вести людей и корабли на мель, грозящую неминуемой гибелью, – страшно… нарушить долг… не могу…
– Ты? Не можешь? – с трудом выговорила Вика. Потом, обуздав гнев, вздрагивающим голосом продолжала: – Вспомни декабристов. Они были дворяне, а шли на виселицу и в каторгу за свободу. Кого ты защищаешь и против кого боишься пойти? Против тех, кто сотни лет измывался над твоими дедами. Сам же ты вспомянул лейтенанта Шмидта. А ведь ты вышел из того же Морского корпуса…
Вика села на стул, словно под грузом непомерной тяжести.
– Я не могу последовать его примеру. Идти на Голгофу, не зная, во имя чего, – безрассудно.
Вика вздрогнула, словно ее ударили. Гордо откинув голову, произнесла:
– Ты просто трусишь!
– Нет, – спокойно ответил я. – И прошу тебя: хотя бы временно откажись от мысли о новом восстании.
Лицо ее выразило гнев.
– Тебя же схватят жандармы и сошлют в каторгу, если ты останешься здесь. Уедем отсюда. Скоро меня переведут в Балтику. Уедем…
Презрительно взметнулись узкие брови, тонкие ноздри раздулись.
– Уходи! – Вика указала рукой на дверь.
Я поклонился. Помедлил. Повернулся и вышел.
По городу бродил без мыслей в голове, не замечая людей, улиц. Вихрь ворвался внезапно. Он смял и отбросил одеревенелость.
«Вика выгнала меня, – вспыхнул во мне жгучий стыд. – Как же это случилось? Почему? Потому, что разошлись наши пути. Я потерял ее навсегда. А ведь мы могли быть вместе. Неужто все?.. Нет, не все, не конец еще. Завтра-послезавтра произойдет неотвратимое, то, чего я так и не мог понять».
Я не заметил, как повернул на Экипажную и зашагал вниз, где стояли миноносцы. Громкий хлопок винтовочного выстрела заставил меня очнуться. Из ворот Сибирского флотского экипажа выскочил матрос в расстегнутом бушлате и пробежал мимо меня. Я узнал его. Это был Антон Шаповал. За ним гнались. Не успел он повернуть на Светланскую, как из экипажа выбежал ротный командир капитан Ключицкий с винтовкой в руке, без фуражки. Тучный, приземистый ротный задыхался от бега.
– Сволочь! Стрелял в меня из нагана! – визгливым голосом выкрикнул Ключицкий. – Вы видели, куда он побежал? – спросил он, судорожно глотая ртом воздух.
– Нет, – пожал я плечами.
– Каналья! Пробрался в экипаж, собрал в ротном помещении нижних чинов и агитировал, чтобы завтра выходили с ружьями на улицу. Это же революция, господин лейтенант. Черт знает что делается у нас на судах. Надо же принимать срочные меры.
– Принимайте, господин капитан. Я уже принял.
– А что вы такое сделали? – спросил Ключицкий, придав моим словам прямой смысл.
Мне не хотелось продолжать ненужный разговор. Я не ответил. Повернул назад, оставив в недоумении капитана Ключицкого.
Быстро шел я наверх по Экипажной, обдумывая пришедшее в голову решение. Что скажу Вике, я не знал, но решил идти к ней снова.
«А что, если соглашусь вывести корабли из бухты? Матросы пойдут за мной… Но сколько людей погибнет…»
Во дворе дома теперь было темно и тихо. Тень от высокого дерева лежала наискось, делая темноту гуще. Из узкого окошка пробивалась полоска желтого света. Я подошел к двери и хотел постучать. Изнутри донеслись глухие звуки мужских голосов. Я не хотел, чтобы кто-нибудь видел меня. Отошел в сторону и стал ждать. Скоро дверь открылась, и на улицу вышли двое. Я успел заметить их лица в полосе света, пробившегося из открытой двери. Один из них был Антон Шаповал.
«Второй раз встречаю… странно», – подумал я.
Другой был штатский. Я узнал в нем товарища Костю, оратора, которого слушал в Народном доме. Они говорили шепотом, и я не слышал ничего вначале.
– Сделаю, если не пристрелят… – послышался хриплый голос Шаповала.
– Верю тебе, Андрей… до завтра мы не увидимся. Утром ты должен быть на миноносцах. Помни: «Дома ли Пойлов?»
Значение этой фразы я узнал после. Это был пароль и сигнал: «Начать вооруженное восстание».
Они обнялись на прощание. Шаповал прошел в пяти шагах от меня. Он был в солдатской шипели. У калитки постоял с минуту, огляделся и бодро, решительно вышел на улицу. Товарищ Костя вошел внутрь дома.
Прождав еще немного, я бросил свой пост с намерением побродить по улице и выждать. Когда вернулся, света в окне Вики не было. Я постучал. Не ответили. Дернул дверь. Она была заперта.
– Вика! – позвал я.
Никто не откликнулся… Один… И нужно уходить отсюда.
«Куда идти? На миноносец? Зачем?.. И по-прежнему нужно что-то делать: отдавать распоряжения, есть, пить, спать… думать… Как не хочется думать! Если бы можно было забыть все, хоть ненадолго. Не знать ничего… не помнить ничего. Завтра… нужно прожить ночь…»
Никто не спал, когда я вернулся на «Безупречный». Помню, вызвал в каюту мичмана Алсуфьева.
– Идите домой, Андрей Ильич, – встретил его в дверях, – отдохните.
– Поздновато, Алексей Петрович, да и не ждут меня дома, – пожал плечами мичман.
– Все равно, идите, – вяло сказал я. – К невесте идите. Соскучилась, наверно…
– Пожалуй, пойду, – согласился Алсуфьев, подозрительно поглядев на меня. – Только, что с вами, Алексей Петрович? На вас лица нет. Заболели?
– Нет, Андрей Ильич. Идите. Возвращайтесь к обеду.
– Почему так поздно?
– Потом узнаете.
Мичман ушел. Я умышленно отправил его на берег, чтобы остаться одному на корабле перед лицом надвигавшихся событий. Неотвратимое подступало как близкий обвал.
Уснуть в эту ночь я не смог. И не ложился. Тишина на корабле была тягуче густая, жуткая. Нарушалась она однообразно тоскливым скрипом якорной цепи да глухим звоном отбиваемых склянок.
10
Звуки горна и четыре полновесных удара в судовой колокол раздались одновременно. А когда стих медный гул рынды, горн продолжал звучать. Тревожно, призывно неслись над кораблем звуки.
Новый день наступил. И нужно было снова двигаться, думать, действовать. Во время поднятия Андреевского флага мне полагалось находиться наверху. Осеннее свежее утро вспыхнуло перед глазами чистотой красок. Рассвет живым золотом забрызгал синюю рябь бухты. В пламени солнца купались сопки над городом. В первых лучах пылал сад Невельского. Покачивались у пирса миноносцы. «Безупречный» ошвартован был крайним. Рядом, вдоль одетой в бетон стенки Строительного порта, стояли «Бодрый», «Скорый», «Сердитый», «Тревожный», «Статный» и «Грозовой». На палубах миноносцев кучками собирались матросы. Ждали чего-то.
Я заметил, как от крейсера «Аскольд», стоявшего в заводе, отвалила шлюпка и направилась к миноносцам. Шла она быстро. В ней сидели двое мужчин и молодая женщина в черном платье. Женщина эта была Вика, товарищ Надя. Шлюпка подошла к борту «Скорого». Вика не заметила меня. Но я видел сбоку осунувшееся бледное лицо, смуглый выпуклый лоб, волосы. В шлюпке она казалась маленькой, словно подросток.
В корме шлюпки, за рулем сидел товарищ Костя. Встревоженное бледное лицо его было строго, неподвижно. Золотистый вихор выбился из-под суконной фуражки на лоб. Одной рукой Костя поправлял волосы, другой – крепко сжимал румпель, словно боялся выпустить его.
– Дома ли Пойлов? – громко, чтобы слышно было на соседних миноносцах, спросил он.
С борта миноносца «Бодрый» свесилась вытянутая сухая фигура капитана второго ранга Куроша. Испитое лицо с черной курчавой бородкой и глазами настороженной рыси было злое.
– Если вы не отойдете от борта, я прикажу открыть огонь! – заревел Курош.
Из шлюпки ответили молчанием. На палубу «Скорого» выбежал Яков Пойлов с револьвером в руке. Увидев перекошенное злобой лицо капитана второго ранга Куроша, Пойлов дважды подряд выстрелил ему в живот. Курош упал, задергался, задержавшись на леере, качнулся и сполз на палубу. На минуту все замерли.
О самодурстве бывшего старшего офицера крейсера «Минин», а потом флагманского артиллериста на эскадре Рожественского знал весь флот. Матросы ненавидели его и боялись. Курош собственноручно избивал в день по десятку человек команды. А вечерами, напившись, плакал:
– Когда же вы наконец разорвете меня в клочья, братцы матросы… сердце изболелось… тошно…
Над телом убитого командира столпились матросы с растерянными, бледными лицами.
– Чего любоваться на изверга! – крикнул кто-то. – За борт гада!
Куроша раскачали и бросили в воду. Я глянул вниз и увидел вспузырившийся китель с золотым погоном, полузакрытый глаз с застывшим злобным выражением и клок цыганской бородки.
С острым любопытством смотрели на убитого стоявшие на мостике «Безупречного» сигнальщик и рулевой Гвоздеев…
На шкафуте собралось больше половины команды. Матросы обсуждали что-то. Спорили. Ругались. Из входного люка вынырнул минно-артиллерийский содержатель Цуканов. Мясистое лицо кондуктора выражало испуг и растерянность. Цуканов крикнул что-то через головы споривших, но я не расслышал.
– Убирайся вон, шкура! – раздались голоса на шкафуте. – Сиди в норе, сволочь, коли не хочешь лететь за борт!
Цуканов скрылся.
Из настежь открытой двери офицерского коридора миноносца «Скорый» выбежал наверх лейтенант Штер в расстегнутом кителе.
– Что здесь происходит, черт побери? Что, я вас спрашиваю? – поворачиваясь всем телом и выхватывая из кобуры револьвер, крикнул Штер.
В ответ глухо прозвучали три револьверных выстрела. Штер тяжело рухнул на палубу… Услыхав выстрелы, из дежурной рубки выскочил вахтенный начальник мичман Юхнович. Он перешел на «Скорый» с лейтенантом Штером и был штурманом вместо Алсуфьева. Юхнович дергал застежку кобуры, пытаясь вытащить револьвер, когда хлопнул одиночный выстрел. Я не заметил, кто стрелял, но увидел, как медленно, словно нехотя, падал мичман, схватившись рукой за грудь.
У входа в офицерский коридор столпились матросы. Внезапно из открытого люка вышел Порфирий Ро́га. Вслед показались голова и плечи мичмана графа Нирода. Его тащили Золотухин и Суханов. Нирод был не одет. Белая сорочка резко выделялась среди черных матросских бушлатов. Граф дергал головой, дрыгал ногами, кусался. На палубу вышли из кубрика вооруженные винтовками Решетников и незнакомый матрос с чужого миноносца. Нирода поставили к борту.
– Что вы собираетесь делать? – спросил Нашиванкин, расталкивая матросов. – Не стоит на него пулю тратить.
– За борт! – раздались голоса.
– За борт!
Раскачивали с криками, с уханьем. Дважды мелькнуло белое, как ночная сорочка, лицо графа. Он взлетел высоко и упал в нескольких саженях от миноносца. Гулко и звонко прозвучал шлепок упавшего тела. Вынырнув из-под фонтана брызг, Нирод поплыл. Посеревшая от воды сорочка быстро приближалась к берегу.
– Выплывает, гад, – заметил Золотухин. – Дай я его пристукну, Решетников.
– Не нужно, – отстраняя протянутую руку Золотухина, ответил баталер.
Выбравшись на берег, Нирод погрозил кулаком и побежал наверх, в сторону экипажа.
– Не дал вот, а теперь поздно: выстрелишь – своих убьешь, – покачал головой Золотухин.
На «Скорый» группами и в одиночку прибывали матросы с миноносцев, крейсера «Аскольд», транспорта «Ксения» и подводной лодки «Сом». Пришли Иван Пушкин и Антон Шаповал. Расталкивая встречных, убегал с миноносца кок Андрей Лавров.
Офицеров на «Скором» не осталось. Кораблем никто не командовал.
– Товарищи! – поднявшись на перевернутую шлюпку, обратился к матросам Яков Пойлов. – Постоим за себя, довольно нам терпеть, довольно нас дурачили! Отомстим за минеров! Присоединяйтесь! – Пойлов повернулся к стоявшим рядом миноносцам. – Скоро придет Тридцать четвертый полк! Все готово.
Его сменил Антон Шаповал.
– Матросы! Час наш настал! – начал он взволнованно. – Долой самодержавие! Да здравствует свобода! Гарнизоны Приморья, ждут нашего сигнала.
Команды миноносцев столпились на палубах. Слушали в суровом молчании.
– Так будем же решительными до конца! Выступим как один. Пусть все корабли поднимут красные флаги революции! Матросы! К оружию! – Он сдернул с головы бескозырку, смял ее в кулаке и, взмахнув им, продолжал: – Комендоры, расчехлите пушки, проверьте, не сняты ли ударники! Откройте снарядные погреба… Каждый должен находиться на своем месте по боевому расписанию…
На ходовой мостик «Скорого» взбежал товарищ Костя. Следом за ним поднялись Дормидонт Нашиванкин и сигнальщик Иван Чарошников. Судя по тому, как товарищ Костя отдавал распоряжения, я догадался: он должен заменить командира.
«А где же Вика? Ведь она была вместе с ним в шлюпке, – подумал я. – Куда она подевалась? Странно… На пирсе нет ее. Наверно, в машинном отделении либо… в кубрике. Зачем она здесь? Ведь обошлись бы без нее!»
Вытащив из-за пазухи красный флаг, Костя стал прицеплять его к фалу. Руки вздрагивали от волнения. Несколько раз фал срывался.
– Эх ты, голуба-душа, – со скованной улыбкой подошел к нему Нашиванкин, – сразу видать, что не служил на флоте. Дай-ка я. – И, не ожидая согласия, взял у товарища Кости флаг.
Огненно-красной птицей вырвалось полотнище из рук Нашиванкина, взметнулось в воздухе и поплыло вверх. Замерли команды миноносцев. А алое полотнище поднималось выше и выше, словно хотело взмыть в синеву. Я глянул на товарища Костю. Весь он напряжен был, как перед прыжком. Бледное, худое лицо откинуто, глаза следят за плывущим к стеньге мачты алым лоскутом.
Но вот флаг остановился, замер на секунду, затрепетал, заполыхал красным пламенем на голубой эмали осеннего неба.
Многократное «Ура!» раздалось на кораблях, поднялось над Золотым Рогом и стало перекликаться в сопках.
На углу Светланской и Шефнеровской улиц толпами собирались люди. Они тоже кричали «Ура!». Из экипажа с оружием выходили матросы. Сверху шли рабочие. Со стороны Алеутской им навстречу медленной, сдержанной рысью двигались конные драгуны. В Гнилом Углу раздавались выстрелы…
Товарищ Костя приказал что-то Чарошникову. Сигнальщик молча раскрыл «Свод сигналов».
«Кораблям! Всем поднять красные флаги!» – заполоскался на мачте «Скорого» флажный сигнал.
Не найдя продолжения в книге, Чарошников закончил словами:
– Командование взять судовым революционным комитетам! Оружие – восставшим! Да здравствует революция!
На лице сигнальщика светилось благородное вдохновение от предстоящего боя. Выражало оно решимость и сознание важности дела, на которое звал.
Антона Шаповала уже не было на «Скором». Я заметил его на палубе «Бодрого». Без бушлата и бескозырки, в суконной форменной рубахе, носился он от пушки к пушке, спускался в машинное отделение, выбегал наверх, говорил что-то матросам, разъяснял, убеждал, просил, уговаривал.
На «Бодром» и «Сердитом» взвились красные флаги. Заработали машины. На остальных миноносцах офицеры и кондукторы загоняли матросов в кубрики.
От Адмиральской пристани отвалил катер под флагом командующего. В парадной форме, увешанный орденами, стоял на кормовом сиденье свиты его величества контр-адмирал Иессен.
«Как это он осмелился? – удивился я. – Боится попасть в немилость царю. Сейчас начнет изворачиваться».
Саженях в сорока от миноносцев, стоявших у пирса, катер остановился.
– Одумайтесь, матросы! Что вы делаете? – срывающимся тонким голосом закричал Иессен. – Вы затеяли в крепости бунт. Ну что же это такое?
Из расшитого золотом мундира белело скопческое лицо адмирала. Он уговаривал, требовал.
– Я приказываю прекратить беспорядки, пока не поздно. Обещаю всем вам прощение…
– Знаем таких, – ухмыльнулся стоявший позади меня рулевой Гвоздеев.
– А мы тебе сами сейчас концы наведем, – крикнул Решетников, медленно прижимая к плечу приклад винтовки.
Над водой раздался сухой короткий хлопок. Вслед грохотнули еще два выстрела. Эхо звучало долго. Решетников и незнакомый матрос били с колена, целясь. Иессен крикнул что-то и лег на дно катера. Матросы на «Скором» видели, что адмирал жив и даже не ранен, но стрелять перестали. Катер, набрав скорость, быстро удалялся.
Не успела улечься волна, поднятая его винтом, как на середине бухты, напротив Строительного порта, стал номерной миноносец. На его низкой мачте трепыхался брейд-вымпел заведующего отрядом. Капитан второго ранга Балк стоял на мостике с мегафоном в руке. Грузный, спокойный, уверенный в себе.
– Прекратить безобразия! – направив мегафон в сторону миноносцев, громким, командным голосом приказал Балк. – Наведите на мачтах порядок. Уберите красное.
– Ч-черт! Принесла же его нелегкая, – выругался Антон Шаповал, прибежав на бак, где стояли Решетников, Пушкин и Пойлов. Увидев номерной миноносец с наведенными орудиями, Шаповал перешел с «Бодрого» на «Скорый».
– Эй, на номерном! Вы слышите меня? – закричал Шаповал.
Оттуда не ответили.
– Товарищи! Комендоры! Уходите от орудий. Не мешайте святому делу, – сложив рупором руки, опять закричал Шаповал. – Не станем пятнать совесть пролитой братской кровью!
Комендоры на номерном стали отбегать от орудий. Некоторые уходили вниз. Балк грозно прикрикнул на них.
– По мостику номерного, огонь! – скомандовал Антон Шаповал.
Решетников, Пушкин, Золотухин, Пойлов да двое с чужих миноносцев стали стоя стрелять из винтовок. Я почувствовал тугие удары воздуха по лицу, ощутил кисло-едкий запах сгоревшего пороха.
Балк даже не сдвинулся с места, лишь поднял предостерегающе руку.
– Что вы делаете? – крикнул он удивленно. – Прекратите стрельбу!
Выстрелы звучали непрерывно. Казалось, где-то за сопкой чьи-то сильные руки мяли громадный лист жести. Черный мундир капитана второго ранга Балка о золотыми погонами был ненавистен восставшим матросам.
Упал командир миноносца. Унесли раненого вахтенного начальника. Балк не уходил. Он собрался что-то крикнуть, но лишь охнул, схватился за плечо и стал падать. Потом приподнялся, поднял руку. Вторая пуля уложила его.
На «Скором» гулко зазвенели звонки, отбивая боевую тревогу. Матросы на ходу надевали чистые тельняшки и бежали на боевые посты. Заработал снарядный элеватор. Хозяин трюмов Иван Пушкин побежал к носовой пушке. Помощник хозяина трюмных отсеков, щупленький, невзрачный Дмитрий Сивовал, странно подпрыгивая, бежал следом. Оба остановились между снарядным погребом и орудием, чтобы подносить снаряды. Хмуря в крутом изломе сросшиеся на переносице брови, Яков Пойлов скомандовал, махнув рукой в сторону штаба крепости.
Клацнул затвор, закрыв казенник. Ствол медленно поднялся.
Взволнованно-строгие лица комендоров выражали готовность сражаться. Было в этом что-то новое, не похожее на то, что приходилось мне видеть перед боем, во время минных атак и артиллерийских дуэлей с японцами.
«Но где же Вика? Что с ней?» – не переставала сверлить меня мысль.
На баке со скрежетом ползла вверх якорная цепь и черными клубами сваливалась в цепной ящик. Восставший корабль выбирал якорь. Работали оба котла. Из труб шел густой, бурый дым. С якорей снимались «Сердитый» и «Бодрый».
«Восставшим кораблям следовать за мной, – семафорил Иван Чарошников, – порядок строя: головным «Скорый», за ним «Сердитый», «Бодрый», «Тревожный», «Маньчжур».
Позывные миноносцев упали. Вместо них заполоскались флажные слова: «Курс – на выход из бухты; ход – девять узлов; огонь – по крепостным батареям; концевому – стрелять по штабу крепости».
Дормидонт Нашиванкин встал на рулевую вахту. Чуть сгорбившись, широко расставив ноги, стоял Дормидонт и, как полагалось рулевому, смотрел перед собой по курсу. На «Скором» действовали точно по Морскому уставу. План съемки с якоря, видимо, был разработан заранее. Я понял, что предстоит бой восставших миноносцев, зажатых в узкой бухте, против крепостной артиллерии и верных правительству судов.
«Неужто Вика останется на «Скором»? – с нарастающей тревогой думал я. – Что же мне делать?..»
«Скорый» отошел от стенки и, выйдя на середину Золотого Рога, дал орудийный залп. Снаряды разорвались во дворе генерал-губернаторского дома.
Следующим залпом снесло часть крыши у здания Морского штаба. Я заметил, как взрывом оторвало от земли молодое деревцо во дворе штаба и ударило им по окнам…
В кильватер «Скорому» вытягивались «Сердитый» и «Бодрый». Следом за ними снялся с якоря «Тревожный» с красным флагом на мачте. В углу мостика с низко опущенной головой стоял Николай Николаевич Оводов. На мостике было много матросов.
На Светланской драгуны теснили рабочих и матросов к зданию Сибирского флотского экипажа. Раздавалось гиканье конников. В ответ грохотали винтовочные выстрелы…
«Безупречному» в этот день полагалось грузиться углем. Вспомнив об этом, я приказал горнисту играть «Аврал». Не успели смолкнуть звуки горна, как на мостик взбежали четверо матросов и сами сыграли «Боевая тревога!». В это время другая группа расклепала якорную цепь. Меня оттеснили в сторону. Возмущенный их своеволием, я задыхался, не в силах выговорить ни слова. Они сдернули с мачты Андреевский флаг, подняли – красный.
– Уходите с корабля, ваше благородие, пока трап но убрали, – с клокочущей злостью прошипел мне на ухо рулевой Гвоздеев. – А то потом поздно будет. – Коричневые зрачки его помутнели, остановись на мне. – Или вам хочется рыб собою покормить? Не сове-ту-ем!
Он положил руки на рулевое колесо, отставил ногу. Не глядя на меня, но чувствуя, что я не собираюсь уходить, продолжал:
– Не с японцами, чай, воевать собрались. Из буржуев потроха выпускать идем, ваше благородие. Жарковато будет! И не ваше дело теперь толкаться на мостике, барин!
– Я не барин, – глухо возразил я. – И с корабля уйду последним.
– Посмотрим.
Заработал гребной винт. Взвихрив у стенки зеленопенную воду, «Безупречный» дал ход.
– Идите в каюту, ваше благородие, и не мешайте нам, – обернувшись ко мне, бросил Гвоздеев.
Тяжелым камнем перевернулись внутри боль, и обида, и оскорбленное командирское достоинство.
На верхней палубе, в машинно-котельном отделении и на мостике хозяевами были восставшие. Снарядный погреб, пирамиды с оружием захватили кондукторы с примкнувшей к ним частью нижних чинов. Во главе с Кузьмой Цукановым они охраняли двери и люки в нижнее помещение.
В это время «Тревожный» дал залп. Он шел с намерением выстроиться в кильватер «Бодрому». «Грозовой» пересек ему курс. С развернутыми в его сторону орудиями «Грозовой» шел к нему на сближение вплотную. Лейтенант Назимов своим миноносцем отсекал «Тревожный» от строя восставших кораблей, прижимал к противоположному берегу. Он стоял на мостике в напряженно-воинственной позе и, потрясая мегафоном, громко ругался.
– Спусти флаг, Оводов, – кричал он, – или я потоплю «Тревожный» вместе с твоими бунтовщиками!
Когда «Тревожный» ткнулся в стенку Угольной гавани, «Грозовой» отвернул и погнался за мной. Орудия «Грозового» были направлены в корму «Безупречному».
– Наведите порядок, лейтенант Евдокимов, – послышался голос Назимова.
«Выслуживается, а трусит, – подумал я, уловив в голосе нотки растерянности. – Крепостник! Застрелить готов отца родного, коли прикажут».
Гвоздеев положил руль лево на борт. От сильного толчка я чуть не упал за борт. Миноносец ударился форштевнем в край угольной площадки. Началась паника. Матросы стали прыгать на стенку. Из внутренних помещений хлынула наверх часть команды, не поддавшаяся восстанию. До них дошел слух, что «Безупречный» будет потоплен.
Я остался на мостике один. «Грозовой» лег на курс по направлению к канонерской лодке «Маньчжур». Канонерка стояла на якоре в горле бухты, у входа в Уссурийский залив, недалеко от угольной площадки. «Маньчжур» был самый сильный артиллерийский корабль на рейде. (Крейсер «Аскольд» все еще ремонтировался, и орудия его были разобраны.) Мое внимание привлекла канонерская лодка. На баке ее было черно от бушлатов. Матросы шумели, кричали, требовали. Несколько офицеров стояли напротив. Видимо, уговаривали. В шуме десятков голосов слов разобрать было невозможно.
На правом шкафуте внезапно появился капитан первого ранга Раден.
– Горнист! Играть «Тревогу»! – зычным голосом скомандовал он. – Караул, с ружьями на шканцы!
Из толпы выступило несколько матросов.
– Братцы! Не надо играть «Тревогу»! – закричали они. – Вашими руками драконы собираются нас расстреливать!
– Бей извергов! – раздался на канонерке громкий крик, похожий на вопль. – За борт их!
– Господа офицеры, к пулеметам! – невозмутимо командовал Раден.
Десятка два офицеров и кондукторов бросились к пулеметам. Из люка высунулся бородатый квартирмейстер с охапкой пулеметных лент.
– Зачем несешь ленты, сволочь? Назад! – раздался визгливый голос.
– Бей! Бросай за борт!
И черная масса бушлатов двинулась вслед за убегавшими офицерами. Те стали стрелять из револьверов. Несколько человек упало.
– Назад, ребята! Захватывай пушки! Поможем братьям с миноносцев!
– Сигнальщик! Давай красный флаг! – закричал матрос, пробегая мимо командира канонерской лодки.
Я видел, как матросы срывали флаги расцвечивания, поднятые по случаю памяти избавления царской семьи от угрожавшей опасности. Потом вдоль мачты поползло вверх большое ярко-красное полотнище.
Остальное произошло в несколько секунд. Флаг замер на половине пути. Пятеро офицеров, прибежав на мостик, в упор били из револьверов по столпившимся матросам. Черные бушлаты живой стеной стояли вокруг мачты, на которой слабо трепыхался лоскут алой материи. Когда у мачты не осталось ни одного матроса, флаг медленно, словно нехотя, пополз вниз и, сорванный чьей-то рукой, полетел за борт.
На лодке раздались винтовочные и револьверные выстрелы. Оттуда доносились крики ярости и стоны раненых. Командира на шкафуте не было. Я увидел его у носового орудия. Он спрятался от пуль за щитом. Хищно согнувшись и тщательно целясь, Раден стрелял из револьвера в пытавшихся приблизиться к пушке матросов. За ним стояли два мичмана и тоже стреляли…
«Скорый» с развевающимся на стеньге мачты алым полотнищем медленно шел на выход из бухты впереди двух миноносцев. Корпус его нервно содрогался от орудийных залпов. Снаряды разрывались на берегу. Нетронутая взрывами поверхность бухты отливала стальной синевой. Внезапно раздался мощный грохот. Охровый дым тяжелым облаком заколыхался у борта канонерской лодки «Маньчжур». Когда дым немного рассеялся, я увидел на верхней палубе лодки склонившихся у пушек офицеров. Они сами заряжали и стреляли. Кондукторы подносили снаряды. Матросов не было видно. Носовое орудие наводил командир лодки барон Раден. Он был ярко заметен в белом кителе. На плечах его золотом поблескивали погоны. Заряжали орудие два мичмана.
