Текст книги "Пробуждение"
Автор книги: Петр Губанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)
Шли полным ходом. «Скорый» вибрировал, вздрагивал и странно гудел корпусом. Машины работали тяжело, издавая надрывный хриплый гул. В зеленой от фосфоресценции струе следом шел «Сердитый».
Перед рассветом пришли на рейд острова Рейнеке. На воде покачивались девять миноносцев. Из люков и дверей пробивались лезвия желтого света. Над рейдом стояла первобытная тишина. Остров Рейнеке фантастической огромной черепахой лежал на спине океана.
Утром начали эволюции. Отрабатывали строй кильватерной колонны. Миноносец «Статный» под брейд-вымпелом заведующего отрядом капитана второго ранга Балка шел головным. За ним, растянувшись на целую милю, дымя всеми трубами, шли «Смелый», «Скорый», «Сердитый», «Тревожный», «Усердный», «Грозовой», «Бравый» и «Бодрый». Миноносцы выскакивали в стороны, превращая строй в ломаную линию. Держать дистанцию между мателотами было еще труднее. На мачте «Статного» непрерывно трепыхались сигнальные флаги. «Грозовому» – взять правее, «Бравому» – сбавить обороты, «Скорому» – подтянуться», – распоряжался капитан второго ранга Балк, стоя на мостике «Статного». Лицо заведующего[1]1
Так называли тогда командира отряда кораблей.
[Закрыть] отрядом виднелось мутным белесым пятном. Я не мог понять, сердится ли он или по привычке спокойно смотрит на флотский ералаш. Службу и море Балк любил как истинный моряк, знал тактику, кораблями управлял умело. Но миноносцы были разношерстные: невские, ижорские, порт-артурской и владивостокской сборки, участвовавшие в войне и стоявшие на приколе.
Когда перестроились из кильватера в строй фронта, получилась волнистая линия из серых тел миноносцев. «Выровнять строй», «Усердному», «Грозовому» и «Бравому» сбавить обороты», – взвились на мачте «Статного» флаги.
Чарошников не успевал репетовать сигналы. И не торопился. Равнодушно и молча брал он сигнальные флажки, медленно поднимал их на мачту. Нашиванкин стоял на вахте понуро. Грустно глядел он на серый день, расстилавшийся над водной равниной, вяло ворочал штурвал.
По сигналу «Перестроиться в строй уступа» «Тревожный» повернул не вправо, а влево и ударился бортом о корму «Грозового».
«Этого еще недоставало, – подумал я. – Тесно стало в океане. Так без войны начнем топить друг друга».
Три дня подряд отряд миноносцев производил эволюции. На ночь мы уходили на рейд острова Рейнеке и становились на якорь. На четвертые сутки пришел из океанского плавания отряд крейсеров под флагом контр-адмирала Иессена. «Россия», «Жемчуг», «Терек» и канонерская лодка «Маньчжур» стали на якорь мористее нас, у острова Рикорда. На рассвете Иессен решил начать общее учение. Крейсеры должны изображать броненосную эскадру, а миноносцы – прикрывать их со стороны моря от атак вражеских легких сил.
Выстроившись в кильватер, крейсеры прошли мимо. Впереди – «Россия». Тяжелый, серый четырехтрубный крейсер с узорами снастей, надстроек, изогнутых вентиляционных раструбов, орудий и шлюпок. Я успел увидеть на ходовом мостике контр-адмирала Иессена в штормовом плаще с капюшоном, надвинутым на голову.
За «Россией» шли «Жемчуг» и «Терек», замыкал строй «Маньчжур». День выдался пасмурный. То начинал моросить дождь, то приносило ветром с океана холодные клочья тумана, постепенно застилавшие все вокруг. Корпуса миноносцев потемнели от влаги; парусина тента, обтягивавшая мостик, стала мокрой и гудела от ветра, как барабан. Сопровождали отряд крейсеров по шесть миноносцев справа и слева. Иессен то и дело отдавал распоряжения.
«Паре миноносцев выйти в минную атаку!», «Смелому» и «Статному» атаковать вражеские броненосцы!» – следовали семафоры.
Как стая гончих, рыскали миноносцы по пустынному серому морю. Вместе с густым дымом из труб летели снопы искр. Котлы «чихали» огнем. Это продолжалось до вечера. Матросы стояли на вахте без обеда, без отдыха.
– Долго ли будет еще продолжаться кутерьма? – заговорил Нашиванкин. – И как только не надоест адмиралу эта игра! Ведь не картонными корабликами играет. Люди же на кораблях…
– Ты думаешь, нас он за людей считает? – обернулся к нему Чарошников. – За червей нас считает Иессен.
– Надо ему сказать, чтобы не считал, – зевнул в кулак дальномерщик Суханов.
– Так он и послушает нас, – зло усмехнулся Золотухин. – Вот обвязать бы старого дурака тросом, да за борт, и протащить за кормой мили две-три. Вот тогда он узнал бы…
Я с любопытством посмотрел на Золотухина. Он умолк, но не смутился. Взгляд его был тверд и равнодушен.
Вдалеке показался буксир. Он шел наперерез нашему курсу, изображая вражеский броненосец.
«Миноносцы, в атаку!» – взвился на мачте «России» флажный сигнал. Шесть миноносцев, развернувшись в строй фронта, полным ходом ринулись на цель. «Скорый» шел вторым от крайнего. Корпус нервно вздрагивал от ударов встречных волн. Миноносец, как разъяренный всадник, выскакивал из водной впадины, весь в пене и брызгах, взбирался на гребень. Ветер тонко и протяжно свистел в снастях, хлопал парусиной.
Цель все ближе. На сетке бинокля я различаю медленно идущий буксир и щит на расстоянии трех делений позади. С каждой минутой дистанция сокращается…
На мостик вбегает мичман граф Нирод. Он взбешен. На холеном бледном лице – ярость.
– Эта каналья… Ро́га… уселся на минный аппарат… и свою вонючую трубку курит, – прерывающимся от гнева голосом доложил Нирод. – Скоро стрелять… а аппарат не готов.
– Почему же вы не потребовали, Евгений Викентьевич? – спросил я.
– Требовал, приказывал, ругался, грозил отдать под суд…
– А он?
– И в ус не дует. Сидит, как индийский бог, на трубе и даже не разговаривает.
Подойдя к заднему крылу мостика, я увидел то, о чем доложил граф Нирод. Поведение матроса мне показалось верхом кощунства, издевательством над святостью флотской службы.
– Дед мой и не за такие шутки вешал нижних чинов на рее, – зло проговорил Нирод. – Не мешало бы и теперь по старой традиции вздернуть одного-двух каналий, в назидание другим.
Слова графа подействовали на меня как холодный душ.
– Забудьте, граф, что было когда-то. Это никогда больше не повторится. Ваш дед творил на флоте жестокости, а нам теперь приходится расхлебывать. Вот вам урок истории. Советую забывать плохие традиции и помнить хорошие.
Оставив командовать штурмана мичмана Алсуфьева, я спустился на палубу и в сопровождении мичмана Нирода подошел к минному аппарату.
– Что вы делаете, Ро́га? – с трудом сдержав себя, спросил я.
– Вот сижу… курю, – вынув изо рта трубку и полуобернувшись ко мне, ответил Ро́га. Темное, словно отлитое на старой медной монете, лицо матроса сохраняло невозмутимо-спокойное, наглое выражение.
– Миноносец на курсе атаки, и через несколько минут мы должны выпустить мины, – дрогнувшим голосом произнес я.
– А я думал совсем другое, – съязвил Ро́га. – Сижу и полагаю, что труба – паровоз. – Ро́га хлопнул ладонью по трубе минного аппарата. – А я – вольный пассажир и еду в Харьков… домой. Ха-ха-ха!
Смех прозвучал как удар хлыста.
– Слезьте с аппарата, матрос Ро́га! – крикнул я, не узнавая своего голоса.
Ро́га вздрогнул и медленно слез, согнулся и быстрыми, точными движениями стал готовить аппарат к стрельбе.
Минный залп «Скорый» дал вовремя. Одна мина попала в щит, но после неприятности с минером я не обрадовался удаче.
– Не Ро́га, а черт с рогами, – восхищался Алсуфьев, проследив путь мины от корабля до щита.
Когда совсем стемнело, миноносцам было приказано стать на якорь. Поужинав в кают-компании, я спустился в кормовой матросский кубрик. Там было душно и сильно накурено. Пахло потом, несвежим матросским бельем, сырой верхней одеждой и щами. За столом плотным кружком сидели Пушкин, Чарошников, Пойлов, баталер Александр Решетников, Золотухин, Ро́га и Антон Шаповал, перед выходом в море прибывший на «Скорый» из Сибирского флотского экипажа. Шаповал был высоченный детина, с открытым широколобым лицом. Смелые темные глаза выражали ум, твердость и спокойную уверенность. До службы Антон Шаповал жил в Иркутске, работал на заводе.
Когда я вошел к ним, Решетников рассказывал что-то. Все молча слушали его.
– Не стесняйтесь, Решетников, рассказывайте, я тоже послушаю, – просто сказал я.
Они потеснились. Я сел.
– …Так вот, приходит к деду моему нарочный от графского управляющего и требует идти рожь жать, – продолжил свой рассказ баталер, – а своя-то рожь на корню стоит, осыпается. Жать бы ее надо, а ты на барское поле иди, чужую рожь жни… Помню – дед мой аж весь почернел.
«Уж я устрою этому долгополому журавлю, – сказал дед. – Идем, Лександр!»
Взяли мы серпы и пошли. Приходим. Поле у графа громаднющее. Рожь желтая, как воск, волнами ходит.
«Стриги, Лександр, колоски, – говорит мне дед, – солому пусть граф с управляющим сами косят».
И начали мы стричь. И быстро у нас дело идет. Нагибаться не нужно. Только гляжу: дедушка мой невеселый, черный весь. Вечером прибегает управляющий графский…
«Ах вы разбойники, канальи. Да я вас обоих за это в Сибирь упеку!» – закричал он.
Дедушка не дал ему закончить, схватил управляющего за шиворот и понес. Несет его дед, а он ногами дрыгает, кричит. Бросил его дед на дорогу. Управляющий подхватил полы кафтана да как драпанет.
На другой день приехал за дедушкой урядник. Судили старика. Так и сгинул на каторге. Отец забрал меня с матерью в Питер. Четырнадцать лет мне было, когда в первый раз пошел на завод. Нелегко приходилось…
Положив на широченные руки свою буйную голову, молча слушал его Яков Пойлов. Мрачнел Антон Шаповал. Улыбался чему-то Иван Пушкин. Лоснилась от пота темная бронза невозмутимого лица Порфирия Ро́ги.
– Эхма! Если задержат нас до весны на флоте, семьи наши пойдут по миру, – глядя себе под ноги и перестав улыбаться, произнес Пушкин. – Дома одни ребятишки да старики, работников-то нет.
– Война кончилась… Зачем же нас держат? – в упор спросил меня Шаповал. – Дети наши голодают, жены перестали получать пособия… почему не увольняют девятьсот второй призывной год, ваше благородие?
– Некем заменить кадровых матросов, – ответил я, хотя не знал истинной причины.
– Но ведь за это время можно было обучить младшие призывные возрасты, – не отступался он.
– Не сумели, значит.
– Начальство нас надувает и обманом держит на службе, – буркнул Порфирий Ро́га. – А надувательство исходит от царя, помещиков да еще от попов.
– Ну, вы же сами знаете, ваше благородие, какая теперь жизнь пошла, – вступил в разговор Александр Решетников. – А ведь матросы тоже люди, интересуются манифестом, а нам никто ничего не рассказывает. Мы защищали родину, нас калечили на войне, а все осталось как было. Положение наше не улучшилось… Мы хотим знать, что написано в высочайшем манифесте и какие нам дарованы права и свободы?
– Я доложу об этом начальству и буду просить разрешения прочитать команде лекцию с растолкованием высочайшего манифеста.
– Да, мы хотим знать дарованные нам права, которые записаны в манифесте, – сказал Чарошников.
– Никаких новых условий для жизни манифест не дал, – громко сказал Шаповал, гневно глянув на меня темными глазами, – там одни лишь пустые слова да обещания.
– Откуда ты знаешь? – спросил Чарошников, шумно уронив на стол руки.
– Раз говорю, значит, знаю.
Я был поставлен в тупик вопросами, заданными мне.
– Что же мы, неравноправные граждане, что ли? Может быть, нас снова в морду будут бить? – поднял голову Пойлов.
– Никто никого бить не собирается, – ответил я. – Разве кого-нибудь из вас тронул хоть один из офицеров «Скорого»?
– Прошли те времена, – усмехнулся Антон Шаповал. – Теперь мы сами будем предъявлять начальству свои требования.
– Если требования обоснованные – предъявляйте. Через меня. Ни одного вашего требования я не оставлю без внимания.
– Нас стали скверно кормить, – заявил Алексей Золотухин, – сегодня и вчера подали на ужин дурную кашу.
– Склады ломятся от овощей и свежих продуктов, а мы овсяной кашей да солониной давимся, – подхватил Пушкин.
– Не это главное, – перебил его Антон Шаповал. – Вот что надобно матросам, ваше благородие, – обратился он ко мне, глядя прямо и твердо. – Чаще увольнять надо матросов на берег, а нас совсем не увольняют… Сократить сроки службы, отпустить домой семейных матросов, увеличить жалованье при увольнении в запас. Устроить надобно библиотеки и читальни для нас за счет казны. И отменить титулы вне службы… Да всего сразу не перескажешь…
Выйдя из кубрика, я направился в каюту, чтобы обдумать все. Там было душно и тесно. Не усидел. Поднялся на мостик. Черный холст неба в звездных крапинах низко нависал над морем, поглотившим во мраке полтора десятка кораблей. Волны с тихим шелестом лизали корпус «Скорого». Мерно качался корабль, поскрипывая якорной цепью.
«Наши семьи пойдут по миру», «Начальство надувает нас и обманом держит на службе», – не выходило из головы.
Я подумал о том, как изменились матросы и что основа флотской службы расшаталась. Матросам нужно одно: уехать домой, получить землю, пахать, косить; офицерам – совсем другое.
«Нас объединяют только корабль и море. А выпусти нас на берег – и мы пойдем разными дорогами. Если это будет продолжаться и дальше – толку на флоте не будет…»
«Но ведь так было и прежде, а все шло спокойно, – возразил я себе. – Можно ли все же добиться согласия на судне… или нельзя?»
С моря дул свежий, влажный ветер. В темноте лениво плескались волны, не давая ответа.
4
Запретить увольнять матросов на берег и непрерывно держать корабли в море начальство было не в силах. Наступил день, когда «Скорый» отдал якорь у стенки напротив памятника Невельскому, а широкий железный трап лег мостом между кораблем и землей. На юте, в свежих тельняшках, наглаженные, побритые, стояли матросы первой и третьей вахт. Мичман Алсуфьев с просветленным лицом прохаживался вдоль строя. На щеках его рдели красные пятна. Глаза сияли. Я торопливо подписывал увольнительные билеты.
«Матросы давно этого заслужили, – думал я, выводя на бланках знакомые фамилии, – пусть погуляют. Отдохнут – быть может, и улягутся страсти. Авось все пойдет по-прежнему, спокойно, своим чередом».
Больше всего я боялся, что матросы, ступив на землю, перепьются и многих потом придется разыскивать. Но этого не случилось. Они пришли вовремя, серьезные, деловито-трезвые, невеселые. Напился один лишь кок Андрей Лавров. Его принесли на руках.
После сигнала «Койки брать» я стал обходить кубрики. Матросы раздевались, укладывали в рундуки праздничные тельняшки и брюки, переговариваясь, ложились спать.
– Как с японцами воевать, так нас посылают, а как по Светланской ходить – на другую сторону гонят, – услышал я голос Золотухина.
– Отовсюду гонят нашего брата, – вздохнул Чарошников, натягивая на грудь одеяло. – Господа офицеры не желают ходить по одной стороне с нами.
– Белоручки чертовы! Тесно им, что ли? – с возмущением продолжал Золотухин. – Не любо им, подлецам, что мы своим матросским видом их светлые очи мозолим…
– На черта сдалась вам эта правая сторона? – вступил в разговор Порфирий Ро́га.
– Дело не в стороне, а в том, что нас за людей не считают, – сухо произнес Антон Шаповал.
Увидев меня, все замолчали.
«Неужто нельзя отменить этот солдафонский циркуляр, – возмущался я, поднимаясь наверх. – К чему искусственно возводить между людьми стены, когда их и без того достаточно».
«Скорый» поставили в сухой док. Корпус требовал чистки, и нужно было менять винты. Матросы стали чаще бывать на берегу. Они общались с рабочими завода и порта, ходили к солдатам в казармы и встречались с ними во время увольнений. Не занятые службой под разными предлогами уходили с корабля, чтобы принять участие в митингах, происходивших в порту. Вначале отлучались в одиночку. Потом стали уходить группами. Они посещали Народный дом, где собирались рабочие порта, железнодорожники, городская беднота и солдаты.
Я думал, что с прибытием на родину найду общий язык с матросами, стану к ним ближе. Вместо этого я становился все более чужим для них. Они уходили в сторону. Я шел прежним курсом, не понимая истинного смысла происходящего. С ревнивой болью заметил я, что матросы стали сторониться меня. Как-то раз я пытался вызвать Нашиванкина на откровенность.
– Скажи мне, Дормидонт, что произошло после нашего прихода во Владивосток?
– Ничего не произошло, – сохраняя безразличие на лице, пожал плечами Нашиванкин.
– Вы куда-то ходите, где-то собираетесь, о чем-то своем все говорите, – продолжал я.
– Разное говорим. Больше, конечно, о жизни.
– Я бы хотел знать, где бывают мои матросы.
– Везде бывают, ваше благородие, город большой…
Обычно веселый, жизнерадостный, Иван Чарошников стал серьезен, неразговорчив. Тихий, застенчивый Пушкин старался не встречаться со мной взглядом и как можно реже попадаться мне на глаза. Яков Пойлов смотрел на меня с нескрываемой неприязнью. Тяжелые, недобрые глаза минно-артиллерийского содержателя выражали мрачную злобу. Я знал, что заводилами среди матросов были он и Антон Шаповал. Их теперь слушались не меньше, чем меня.
Хотелось с кем-нибудь поделиться своими мыслями. Друзей, кроме Назимова, у меня не было. К нему и направился я вьюжным январским вечером.
«Грозовой» стоял у стенки Строительного порта. На причал намело сугробы сухого снега. На них лежали косые полосы коричнево-темной пыли. Колючий, резкий ветер безжалостно сек лицо. По незамерзшей бухте гуляли мрачно-свинцовые волны. Над ними роем летали снежинки, они таяли, коснувшись воды. Становилось жутко от холода и одиночества. Ветер выл многоголосо и грозно. Я поднял воротник шинели…
У Назимова сидел командир «Усердного» лейтенант Штер. Когда я вошел, они читали какую-то бумагу. Назимов крепко пожал мне руку, потрепал по плечу, усаживая в кресло.
– Давно же ты не был у меня, Леша. Забываешь друзей. Нехорошо.
– Ты тоже, Костя, забыл дорогу ко мне, – с обидой проговорил я.
Штер небрежно сунул мягкую теплую ладонь, улыбнулся.
– Прочти-ка это, – сказал Назимов, придвигая ко мне лист бумаги с текстом, отпечатанным типографским шрифтом. – Похоже, опять начинается кутерьма.
На грубой, о желтыми крапинами оберточной бумаге было написано:
«ТРЕБОВАНИЯ
нижних чинов от военных судов на Тихом океане и солдат гарнизона.
Первое: освободить из-под ареста политических заключенных – матросов и солдат.
Второе: удалить из города казаков и отменить смертную казнь.
Третье: дать нижним чинам полную свободу вне службы и разрешить посещение собраний и митингов.
Четвертое: устроить для нижних чинов библиотеки и читальни за счет казны, производить для них выписку газет и журналов.
Пятое: обязать офицеров обращаться с нижними чинами на «вы», отменить титулы вне службы.
Шестое: увеличить матросам жалованье от 5 до 10 рублей, а в плавании до 20 рублей; при увольнении в запас выдавать 50 рублей.
Седьмое: уменьшить срок службы: матросам – до 4 лет, солдатам – до 2 лет.
Восьмое: не посылать солдат и матросов на посторонние работы.
Девятое: офицерам запретить иметь прислугу для домашних надобностей, а также драться и ругаться.
Десятое: нижним чинам разрешить ходить по обеим сторонам Светланской улицы и ездить на извозчиках.
Одиннадцатое: уменьшить число караулов.
Двенадцатое: уволить в запас семейных нижних чинов, а также призванных в 1902 году.
Комитет выборных нижних чинов от судовых команд и солдат гарнизона».
– С этой петицией выборные ходили к коменданту крепости генералу Ирману, – усмехнулся Назимов.
– А что им ответил Ирман? – спросил я.
– Выгнал в шею, – осклабился Штер.
– Напрасно. В этом списке много законных, вполне обоснованных требований, – возразил я. – Их следовало удовлетворить.
– Не нужно потакать им, Леша, – мягко сказал Назимов. – Стоит лишь сделать маленькую уступку, как они потребуют большего. В октябре девятьсот пятого с этого начали. А потом принялись громить офицерские квартиры. Нас с тобой не было здесь. А вот Альберт Карлович видел собственными глазами…
– И вспоминать не хочется этот всефлотский позор, – подхватил Штер. – Офицеры прятались от оголтелой матросни, как бабы, в чужих квартирах. Мой тесть с женой и дочерью едва успели выбежать на улицу, как их флигель запылал с трех сторон.
– А ведь можно было избежать этого, если обращаться с матросом по-человечески, – угрюмо проговорил я.
– Не понимает матрос хорошего обращения, Алексей Петрович, – сказал Штер. – Ему кнут надобен.
– Ну это вы перегнули, Альберт Карлович, – поправил его Назимов. – Иногда не мешает прибегнуть к ласке и посулить…
Вестовой принес вино и бокалы. Молча поставил на стол. Вышел.
– А ведь к тому дело идет, Константин Андреевич, матросы опять голову поднимают, – задумчиво произнес Штер, разглядывая на свет бокал с вином. – Я не забыл еще, как палил «Жемчуг» из пушек по казакам, разгонявшим толпу.
– Неспокойно стало на флоте, – согласился Назимов. Изящным движением коснулся салфеткой рта и, помолчав, продолжил: – Я не говорю о «Грозовом». У меня – порядок. Смутьянов я списываю в Сибирский флотский экипаж, оттуда беру тихих парней, только что из деревни. Темными людьми управлять легче. Напрасно обучал ты их азбуке, Леша. Они у тебя стали слишком грамотные.
Мне нравилось в Назимове многое: ровный характер, манеры, шрам на щеке. Но то, что он сейчас сказал, – не понравилось.
– Ты не прав, Костя, – возразил я. – Корень зла в том, что мы, офицеры, противопоставили себя матросам. А интересы нижних чинов и наши должны быть неразделимы. Нужно знать нужды матросов. Ведь они заслужили человеческое отношение. Ведь мы воевали вместе…
– Вы чрезмерно либеральны, Алексей Петрович, – холодно усмехнулся Штер, – и проповедуете теорию этого оригинала адмирала Макарова. Она устарела. Наступило время, когда флоту нужна железная рука. А то, чего доброго, вы еще предложите нам есть из одного с матросами бачка и слушать, как они чавкают. Бр-рр! У меня есть своя метода, – продолжал Штер, – держать нижних чинов в узде, в непрерывной строгости, не давать никаких поблажек, никакой вольности. Давить на них последовательно, ежедневно, без передышки и приучать их к этому состоянию…
– Надо знать природу и характер русского человека, Альберт Карлович, – прервал Штера Назимов. – Он отличается многотерпением, стойкостью, выдержкой. И в то же время – это паровой котел, который может взорваться. Нужна гибкость, барон. Так, как вы, нельзя.
– Я не умею и не желаю нянчиться, Константин Андреевич, – ответил Штер.
Все более неприятен мне становился заносчивый барон. Это был высоченный, белобрысый лейтенант с розовым лицом и холодным взглядом серых, с льдистым оттенком глаз. Я и Костя Назимов по старой традиции носили усы. Штер был всегда гладко выбрит. И это почему-то раздражало меня.
– Так рассуждают наши адмиралы и некоторые старшие офицеры, которые не считают матросов за людей, – сказал я. – Мы же, начальники, должны видеть в каждом из них человека.
– Этим увлекаться не стоит, – отставив в сторону недопитый бокал, заметил Назимов. – Матросы – люди, но с другим складом ума, чем мы, и иными интересами. Забывать это или мешать всех вместе – невозможно. Но вот что, господа, хватит политики. Давайте выпьем…
Разошлись, так и не придя к единому мнению.
Еще более удрученный, возвращался я на «Скорый». Холодно и недружелюбно косилась луна на почерневшую бухту. От воды поднимался серый, прозрачный пар. Холод властно охватывал тело, проникал внутрь.
5
Во Владивостоке все мне напоминало Вику: залив, подернутый голубоватой дымкой, коричневые сопки в лучах заходящего солнца, знакомый маяк. Если я шел по Светланской, всегда многолюдной и праздничной, мне почему-то казалось, что вот-вот я увижу ее. Все, вплоть до запаха пыли на улице, вызывало в моей памяти воспоминания о ней. Не раз стройная фигурка идущей навстречу женщины приводила меня в волнение, когда я находил в ней сходство с Викой…
Спустя год после возвращения из Шанхая я получил от отца Вики письмо. Он сообщил, что дочь живет в Спасске, бывает во Владивостоке. Я несколько раз перечитал письмо. Потом долго сидел, положив голову на руки. Поехать к ней я смог только через месяц.
Как-то вечером ко мне явился Костя Назимов, гладко выбритый, надушенный, с аккуратным пробором. Он сиял пуговицами парадного мундира, орденами. Вслед за ним в каюту вошел лейтенант Штер. Отсутствующий взгляд остзейца был направлен обычно куда-то мимо меня. Во мне всколыхнулась волна досады на Костю Назимова.
«Нашел приятеля», – с ревнивой злостью подумал я.
Они зашли пригласить меня в офицерское собрание. Я отказался, сославшись на нездоровье. А в этот вечер, как никогда, мне не хотелось оставаться на миноносце. Когда Назимов и Штер ушли, я оделся в штатское и сошел на берег.
Не помню, сколько времени бродил я по городу, потом сидел в сквере Невельского. Было уже поздно, когда я повернул на Ботаническую улицу, ныне улицу Всеволода Сибирцева. По узкой деревянной лестнице поднялся наверх, подошел к вестибюлю Народного дома.
Мне хотелось узнать, зачем там собираются люди, о чем говорят. В дверях Народного дома стояли матрос и пожилой рабочий. Было темно, и я не сразу увидел, что один из них рулевой Дормидонт Нашиванкин. Он узнал меня, удивился, молча отошел от входа, пропуская внутрь. Рабочий проводил меня недружелюбным взглядом.
Зал был полон. Я с трудом нашел незанятое место в последнем ряду. Матросов присутствовало много, и большинство было с миноносцев. Некоторых я знал в лицо. Были здесь и женщины, они сидели в первых рядах.
– Положение в городе тяжелое. Сотни борцов за свободу посажены в тюрьмы и сосланы, – высоким юношеским голосом говорил худощавый, с небритым лицом мастеровой в короткой кожаной куртке. – Приамурский военно-окружной суд и Иркутская судебная палата заканчивают процессы над участниками октябрьских и январских событий…
Оратор умолк на секунду, вгляделся близорукими главами в первые ряды, словно ища кого-то. Редкие светлые волосы неровными прядями спадали на выпуклый, красиво очерченный лоб. Позднее я узнал, что звали оратора товарищ Костя. Мне стало также известно, что собрание было подготовлено заранее, и, чтобы сбить с толку ищеек, оно проводилось внезапно вместо назначенного на это время любительского спектакля.
Я был удивлен смелостью, с какой говорил оратор. Вспомнил, как осмотрел меня мастеровой, стоявший на карауле у входа, и подумал, что не каждый день можно услышать такое.
– Военное положение не отменяется, – продолжал оратор. – Все требования, за которые мы боролись, остались неудовлетворенными. Портовики, рабочие судоремонтного завода и мастерских по-прежнему работают за гроши по двенадцать часов в сутки. Бесправная жизнь нижних чинов в крепости не улучшилась. Совсем недавно, два дня назад, – голос его окреп, стал громче, увереннее, – солдаты первой роты минного батальона в бухте Диомид, доведенные до крайности жестокостью командиров, отказались разойтись из строя, пожелали предъявить претензию высшему начальству. Командир батальона вызвал вооруженную часть и приказал арестовать всю роту. Посажены в крепость сто тридцать два минера. Их будут судить. Мы должны помешать властям совершить над ними расправу…
По залу пронесся говор и шум.
– Но, товарищи, ни суды, ни аресты, ни ссылка, ни тюрьмы не испугают нас. Мы сильны верой в правоту революционного дела. Нас много. С нами все эксплуатируемые и обездоленные. Нам нужно лишь объединиться. В единении – сила!
– Верно, товарищ Костя! Правильно! – раздались голоса из зала.
– Цель нашего движения, нашей борьбы ясна, – энергично взмахивая руками, продолжал товарищ Костя. – Нужно отобрать у помещиков землю, у буржуев – заводы, уничтожить существующий монархический образ правления в России и на горьких осинах повесить дворян, попов и царя.
Товарища Костю сменил Яков Пойлов. При тусклом свете электрического фонаря мрачно блестели широко посаженные глаза минно-артиллерийского содержателя. Он резко, словно рубил, взмахивал рукой в такт словам:
– Довольно терпеть! Разве мало того, что пришлось перетерпеть на войне, братцы? А за что? Для того, чтобы буржуи набивали золотом карманы на наших страданиях. Хватит! Сколько осталось нас в живых? Мало. Почти все миноносцы лежат на дне Желтого моря. Кто, как не мы, матросы, вынесли на своих плечах все тяготы проклятой войны… Да еще рабочие люди. Они работали на войну в поте лица, а буржуи, фабриканты и торговцы жирели, наживались. Но близится час: выйдут из хижин, трущоб и подвалов люди. Мозолистыми руками, теми руками, что умели только трудиться, возьмут они за горло угнетателей и сметут эту нечисть.
Пойлов шумно вздохнул, остановился, вытер ладонью мокрый лоб и, оглядев зал, громко отчеканил:
– Не дадим совершить расправу над арестованными минерами! Двинем сообща в Диомид! С нами солдаты, с нами рабочие! Потребуем у властей освободить из-под ареста братьев-минеров…
Пойлов запнулся, помолчал, обдумывая, что сказать.
– Ну, я кончил, – неожиданно выкрикнул он, – остальное скажет следующий товарищ. Слово имеет товарищ Надя.
От первого ряда отделилась невысокая стройная женщина в закрытом черном платье и быстрой походкой направилась к трибуне. В глаза мне бросилось что-то знакомое в ее гибкой, порывистой фигурке и наклоне головы, увенчанной короной черных волос. Поднявшись на сцену, женщина резко повернулась к залу.
«Вика!»
В тусклом свете я увидел ее лицо, спокойное, немного усталое. В первое мгновение я был словно скомкан неожиданностью.
Я плохо слушал ее, но не сводил с нее глаз. Она сильно изменилась, стала будто выше ростом. Голос сделался глубже, звучнее. В притихшем зале отчетливо и просто звучали ее слова. Вика призывала к действиям, к немедленному выступлению. По мере того как она говорила, нервным румянцем покрывались бледные щеки, гневными огоньками зажигались глаза. Они были прежние, чистые, смелые, смотрели прямо. Я сидел не шелохнувшись.
Вика вернулась на свое место, а я с нетерпением стал ждать, когда кончится собрание. Сознание, что она в этом зале, в нескольких шагах от меня, вырывало из-под ног привычную почву.
Когда все встали, к Вике подошли несколько человек незнакомых мне матросов и Дормидонт Нашиванкин. Светлые вьющиеся волосы его были аккуратно расчесаны, открытое, простое лицо – серьезно.
– Нужно, чтобы матросы ваших судов узнали, о чем говорилось на собрании, – сказала Вика. – Расскажите им… растолкуйте, насколько сложное сейчас положение…
– Сделаем, – густым басом ответил незнакомый мне матрос. – Поймут нас братишки.
– Только вести агитацию нужно скрытно от ненадежных унтер-офицеров… могут начаться аресты. Каждый из вас должен быть готовым к неожиданностям.
– О нас не волнуйтесь, товарищ Надя, – сказал Дормидонт, – с нами ничего не случится. Вот вы… Боюсь я за вас. И как это сегодня нежданные гости к нам не пожаловали! Дорога, кажись, знакомая.
