Текст книги "Пробуждение"
Автор книги: Петр Губанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)
– Обо мне не беспокойтесь. Волков бояться – в лес не ходить.
Вика замолчала. Скользнула по мне пытливым взглядом, но не узнала сразу. Это была она, хорошо знакомая, прежняя Вика и в то же время – другая, совсем другая, неизвестная мне. Что-то строгое, жесткое появилось в глазах ее.
Я молчал, не в силах заговорить первым.
– Леша! – воскликнула Вика, и на лице ее отразилось сильное душевное движение, глаза блеснули горячим блеском. Потом в них появилось что-то теплое, женское, страдальческое. Я успел заметить, как дрогнули ее тонкие губы.
А через минуту она стала такой же, какой была на трибуне. Потеплевшие глаза обрели сухой, холодный оттенок. Вика говорила с заметным волнением. О себе не рассказывала, расспрашивала меня. Мы стояли друг против друга но и она и я чувствовали, что на нас смотрят, ждут, когда мы кончим. Я ни разу не произнес ее настоящего имени. «Надей» называть не мог. Она испытывала неловкость.
– Меня ждут товарищи, Леша, – словно извиняясь, сказала Вика, и снова потеплело ее лицо. – Я сегодня не могу побыть с тобой. А нам нужно о многом поговорить. Если ты свободен – встретимся завтра в восемь часов вечера в сквере Невельского.
– Я совершенно свободен, Ви… я приду и буду ждать тебя.
– До свидания, – Вика кивнула и направилась к выходу.
Я плохо спал эту ночь и проснулся рано, счастливый сознанием, что вечером встречусь с Викой. День прошел в тревоге, радости и грустном раздумье.
«Что принесет вечер? – думал я. – Придет ли Вика такой, какой была вчера, или увижу ее прежней, понятной и близкой? Что ждет ее и меня?» – с тревогой звучало во мне.
Перед спуском флага я надел парадный мундир и сошел с миноносца. Вика пришла в том же черном шерстяном платье, в котором она была на собрании.
Она с любопытством оглядела меня и, мне казалось, осталась чем-то довольна. На раскрасневшемся от быстрой ходьбы лице ее было радостное волнение, на губах не гасла улыбка.
С минуту мы молча рассматривали друг друга. Вика стала тоньше, ярче, красивее. Выпуклый лоб прорезали две тонкие морщинки, но в глубине черных глаз не потух прежний юный огонь.
Забыв обо всем, мы вспоминали наши встречи, прогулки по Амурскому заливу, грот. И все вокруг, совсем недавно неласковое и неуютное для меня, стало вдруг лучше, светлее.
– Ты не забыл свою клятву? – спросила Вика, глянув на меня с задумчивой строгостью.
– Не забыл.
– А смог бы ты пойти со мной вместе на жертвы, страдания… и начать борьбу с теми, кому ты опора?
Я задумался.
– Тебе трудно сразу понять меня, – произнесла Вика после короткого молчания, – но попытаюсь разъяснить…
Помню, она говорила, что власть государственная держится на несправедливости и угнетении и только кажется прочной. На самом деле царизм развалится, если его расшатать как следует. Царь, фабриканты и помещики, чтобы сохранить свою власть, создали жандармерию, армию, флот. А на флоте и в армии – сыновья крестьян и рабочих, оболваненные уставом и священниками.
Я стал возражать ей:
– А внешние враги? Кто же будет защищать отечество, если не иметь преданной армии и флота?
– Армия и флот нужны, Леша, но только для того, чтобы защищать интересы народа, а не кучки богачей. – Вика помолчала. – Вскоре после твоего отъезда в Морской корпус я случайно попала на собрание социал-демократического кружка, – заговорила она. – Проводил собрание ссыльный социал-демократ. Он приехал к нам из Читы. Его слова удивили и поразили меня. С этого дня я как-то стала смотреть на все другими глазами. Но не это сделало меня революционеркой… Весной того же тысяча восемьсот девяносто девятого года на Первой речке собралась маевка. День был солнечный, ясный. Люди пришли туда, как на праздник. А казаки их били нагайками. Я видела порванные праздничные рубахи, кровавые рубцы на теле, разбитые лица, полные ярости глаза… Это запомнилось на всю жизнь. Перед окончанием гимназии меня приняли в социал-демократический кружок молодежи. В Спасск уехала с полным чемоданом пропагандистской литературы и заданием вести революционную агитацию. Окунулась там, как говорят, с головой в гущу народную. И многое поняла там, насмотревшись на горькую жизнь людей.
В словах Вики звучала спокойная уверенность. Временами мне приходило в голову, что говорит не она, а кто-то другой, принявший облик ее.
– …Матросы и солдаты одурачены. Их оболванивают уставом, присягой и наставлениями. Но в решающий момент они поймут… куда повернуть оружие.
– Мое дело – служба, Вика. Мое самое большое желание иметь спаянный экипаж и боеспособный корабль под началом. Я забочусь, чтобы матросы были обуты и одеты, сытно накормлены. И я люблю их, как должен любить всякий командир вверенных ему людей. Я далек от политики, Вика. Разъяснять матросам то, чего не понимаю и чему даже не совсем верю, я не могу.
– Но ты живешь в такое время, что жизнь заставит тебя принять чью-нибудь сторону. Или ты окончательно и насовсем останешься с ними, или придешь к нам.
Лицо Вики посуровело, побледнело.
– Вика… родная! Ты озлоблена… Ты запуталась в самой себе, – начал я. – Я столько лет ждал тебя… искал… наконец нашел. Разве не достаточно того, что ты успела уже выстрадать?!.
– Что же ты мне предлагаешь, Леша? Бросить дело?
– Нет, Вика. Я хочу лишь, чтобы мы были вместе: ты и я. Ты занимайся своим делом, я буду – своим.
– Жить вместе, а думать и действовать по-разному я не смогу.
– Но ведь, кроме тебя, у меня никого и ничего нет… Ты для меня – все…
Подул ветер. С бухты повеяло холодом. Новый порыв раскачал корабли внизу, у причала. Раздался лязг якорной цепи.
– Все эти годы я ждал тебя, Вика. И я не могу без тебя.
– Я тоже думала о тебе, думала с радостью, с болью, с тревогой. Во мне ничто не умерло и теперь. Ты должен быть с нами.
Вика встала. Никогда еще не была она такой красивой, желанной до боли, до слез.
Мы вышли из сквера. Было поздно. По Светланской, освещенной тусклым светом фонарей, проходили торопливые пешеходы. Выйдя на залитую лунным сиянием набережную, повернули направо.
– Когда я увижу тебя? – спросил я после продолжительного молчания.
– На той неделе в среду. Вечером я свободна. Давай встретимся в это же время в сквере.
Подошли к дому, в котором жила она вместе с родителями. Дом стоял тихий, темный, постарел, поблек.
– Разве ты здесь живешь?
– Рядом. Правда, останавливаюсь, когда приезжаю. А постоянно живет здесь учительница гимназии. Мой старый, добрый друг.
Теплом и покоем повеяло от всего, что было когда-то хорошо знакомо. Волна давно испытанного счастья поднималась во мне. Радости прошлых лет заполнили гулко стучащий комок в груди. С просветленным лицом, сияя темными глазами, прямая и стройная, стояла в двух шагах Вика. Хотелось надолго и крепко прижать ее к себе.
– Мне пора, – ласково сказала Вика.
Я молчал.
Лицо ее странно побледнело, приблизилось. Теплота и прерывистый жаркий шепот Вики ударили в сердце с внезапной силой.
– Мне было трудно эти годы… Я узнала боль унижений и горечь оторванности от всего живого. Страшно, когда кругом тайга и чужие, равнодушные люди. Мне хотелось узнать, где ты, бежать к тебе, Леша. Сколько холода накопилось в душе… А вот сегодня… сейчас мне тепло… хорошо. Я счастлива.
– Вика, милая!
– Я ждала этого дня, знала, что встретимся.
– Мы не расстанемся больше, будем всегда вместе.
– Да, мой родной.
Старый дом, улица и тропинка к заливу плыли вместе с нами в лунной тишине ночи. На судах, стоявших внизу у причала, били склянки. Заступала на вахту ночная смена.
6
Жизнь не стояла на месте. В субботу рабочие порта и железнодорожники объявили забастовку. К ним примкнули почтово-телеграфные служащие и строительные рабочие. На утро следующего дня была назначена общегородская демонстрация.
Вечером к «Скорому» и стоявшим рядом с ним миноносцам подошли мастеровые люди, стали громко кричать:
– Присоединяйтесь, братцы матросы! Не слушайтесь драконов! Завтра – демонстрация! Сбор – у цирка!
Представители от комитета выборных принесли отпечатанные в типографии воззвания. Выборные пришли на миноносец и раздали листовки матросам. Одну вручили мичману Нироду, исполнявшему службу вахтенного начальника.
– Возьмите, ваше благородие, да прочтите хоть одну умную цидулю, – сказал ему черный щупленький матрос с «Аскольда».
Нирод взял ее осторожно, как убитую мышь, и, бегло пробежав глазами, отдал мне. Крупными буквами на толстой оберточной бумаге было напечатано:
«ЛИСТОК ИСПОЛНИТЕЛЬНОГО КОМИТЕТА СОЛДАТ И МАТРОСОВ ВЛАДИВОСТОКСКОГО ГАРНИЗОНА.
Мы, комитет выборных нижних чинов, трижды ходили к коменданту крепости генералу Ирману с просьбой удовлетворить наши законные требования. Комендант заявил, что не признает никаких выборных.
Только собравшись, мы можем выяснить наши нужды и способы, как достигнуть их удовлетворения. Нам нужно объединиться во что бы то ни стало. Объединившись, мы будем представлять силу, с которой будут считаться.
Все на демонстрацию!
Пусть каждая рота и каждый корабль примут свои решения. В единении наша сила. Помните, товарищи: «Один за всех, и все за одного!»
Комитет выборных нижних чинов, октябрь 1907 года».
– Как вы на это смотрите, Алексей Петрович? – спросил Нирод, не сводивший с меня помутневших глаз, пока я читал. Лицо графа приняло сине-серый землистый оттенок, тонкие ноздри широко раздувались.
– Никак, – ответил я.
– Ведь это черт знает что! – возмутился мичман Нирод. – Требовать вздумали, сволочи! Да кто им дал право?
– Они сами право берут, граф, – приводя его в недоумение иезуитски спокойным тоном, ответил я.
– Да как это можно позволять? Запретить надобно комитеты, а выборных посадить в крепость, под арест. Под суд отдать нужно смутьянов!
– Прикиньте-ка, граф, можно ли посадить всех в крепость? Места не хватит, и сажать будет некому.
– Казаков вызвать из Раздольного… Плетей всыпать, чтобы не бунтовали. Свинцом угостить.
– За что?
От неожиданности граф растерялся. Замолчал.
– А знаете ли вы, Евгений Викентьевич, что просили нижние чины у генерала Ирмана?
– Не знаю и знать не желаю.
– Матросы требовали, чтобы офицеры обращались с ними на «вы», не дрались, не ругались… да отменили циркуляр, согласно которому матросы могут ходить только по левой стороне Светланской…
– А разве мало этого?
– Мало. Они требовали отменить смертную казнь в войсках и на флоте. А вы, мичман Нирод, предлагаете расстреливать без суда. Мира и согласия на кораблях нет. И виноваты мы, офицеры.
– Ну, знаете ли, – Нирод зябко пожал плечами, – в таком случае я отказываюсь исполнять служебные обязанности.
– Как вам будет угодно, Евгений Викентьевич, вы… свободны.
Нирод удалился в каюту и больше не показывался.
Воскресное утро выдалось яркое, чистое. Сопки над городом отсвечивали в лучах солнца, как груды старого золота. Прозрачный воздух ранней осени был свеж. А небо над землей – голубое, как море в тихий полдень. По Светланской в сторону цирка толпами шли люди. Прошли оркестранты, неся на плечах медные трубы. С крейсера «Аскольд» непрерывным потоком сходили на берег матросы.
На «Скором» было шумно. Вся команда собралась на юте. Там раздавались злобные выкрики и ругань. Внезапно шум смолк. Матросы ринулись к двери коридора, где стояли в пирамидах винтовки.
– Назад! – крикнул Антон Шаповал, заслонив собою дверь. – Никого не пущу!
Рядом с ним встали Решетников, Нашиванкин и Пойлов.
– Давай винтовки! – орал Суханов. – Нечего умничать! Не желаем идти безоружными под солдатские пули! С буржуями шутки плохи!
– Не мешай нам, – Ро́га схватил Шаповала за плечо, чтобы отодвинуть в сторону. – Пойдем с винтовками!
– Наз-на-чена мир-ная демонстрация! Никакой стрельбы в городе не должно быть, – отчеканивая каждое слово, твердо стоял на своем Шаповал.
– Казаки нас шашками исполосуют! – крикнул Ро́га.
– Не посмеют! – грозно ответил Антон Шаповал. – Кровопролития сегодня не должно быть. Главное – собраться вместе. Это будет проверкой наших сил. Враги напуганы и не посмеют начать первыми.
Я стал понимать, что Шаповал стремится стихийный поток повернуть в нужное ему русло. «Значит, все это неспроста. Это – не беспорядки, как привыкло считать начальство, а совсем другое…»
Шаповал настоял на своем. Четверо, обуздав ярость команды, повели всех на берег. На юте матросов остановил мичман Алсуфьев.
– А мне можно с вами? – обратился он к матросам.
– Эта дорога никому не заказана, – строго сказал Шаповал.
– Тогда я иду с вами, – решительно заявил мичман. – Алексей Петрович, я пойду вместе с матросами, – обратился ко мне Алсуфьев. – Возьмите, пожалуйста, кортик.
Он снял пояс и вместе с кортиком отдал мне. Покрывшееся красными пятнами лицо его выразило нерешительность.
– Я же вас не арестовал, Андрей Ильич, возьмите кортик обратно. Идите.
– Я хочу, чтобы меньше парадности было. Попроще…
– Да, да.
– Пусть идут матросы, Алексей Петрович, не привязывать же их к койкам, – оправдывался за них Алсуфьев. – Чем пьянствовать в кабаке, лучше так, организованно, всем вместе…
Ушли. Я почувствовал себя как хозяин, проводивший гостей. Стал обходить корабль. В кормовом кубрике – никого. В носовом – пусто. В котельном отделении я нашел троих. Они несли вахту. В камбузе Андрей Лавров, разжиревший кок с заплывшими глазками, прозванный матросами «тюленем», чистил картошку.
– Приготовьте вкусный обед, – сказал я коку, тяжело вздохнув. – Кашу пожирнее и борщ…
На верхней палубе я встретил Дормидонта Нашиванкина.
– А ты разве не ушел вместе со всеми? – спросил я.
– Ушел, да вернулся. Мичман Алсуфьев послал обратно на миноносец. Править службу. До его возвращения он назначил меня вахтенным начальником.
– Хорошо, Дормидонт. Правь службу, следи за порядком. На тебя я полагаюсь, как на себя.
Я вспомнил о мичмане Нироде.
«Заперся и сидит как сыч. Графская гордость не позволяет выйти. Или испугался матросов? Ну и пусть сидит. Молодец Алсуфьев! Только не натворили бы они чего-нибудь…»
– Вот что, Дормидонт, мичман Нирод заперся у себя и не желает выходить на волю. Так ты посматривай, как бы он пулю в рот не пустил. Ты ведь видал аристократов – они с причудами.
– Не пустит, ваше благородие. Он еще нас с вами переживет.
– А все же не мешает присмотреть…
По Светланской, со стороны Алеутской, во всю ширину улицы, как река в половодье, текли толпы людей. В утреннем воздухе звучали песни. Гремел оркестр.
– Что это за музыка, Дормидонт?
– Это – русская «Марсельеза», ваше благородие, – ответил Нашиванкин, внимательно прислушиваясь к звукам, лившимся сверху щедрым потоком.
– Кто же сочинил ее?
– Сами оркестранты и сочинили. Прежде эту песню распевали французы на баррикадах в Париже. Теперь ее переделали на русский лад. Все так же, только слова немного другие.
– Хорошо звучит, – заметил я.
– Хорошо, ваше благородие… в барабаны-то как лупят! А трубы – гудят.
– Гудят, Дормидонт.
– Люблю, когда весело. Люди дружно идут, и ни стражники, ни казаки их не разгоняют… В деревне, бывало, как колокола зазвонят, так мне весело становилось. Не потому, что в церковь идти нужно. Я редко и ходил-то в церковь. А потому, что у людей радостные лица. И мне любо это было…
– Ты оставайся на миноносце старшим, Дормидонт, – прервал я разговорившегося рулевого. – Я пойду в город, посмотрю, что там делается.
– Слушаюсь, Алексей Петрович… ваше благородие, – запутался Дормидонт. – Все будет в полной исправности.
Поднявшись на Светланскую, я зашагал чуть в стороне от демонстрантов. Людское море плескалось шумно и мирно, зажатое с двух сторон берегами белых домов. Качались на солнце белые матросские бескозырки, зеленели солдатские фуражки, желто и ало пестрели платки женщин. Шли празднично одетые мастеровые.
На углу Маньчжурской улицы я отошел в сторону. Колонна прошла мимо. Мое внимание привлек рыжеволосый священник с золотым крестом на груди. Это был протоиерей Морского собора Ремизов. Рыжие волосы соборного протоиерея бездымным костром горели на солнце. Ремизов до икоты тянул «Царю небесный». Полное лицо его было красно и кругло от натуги. Внезапно над ним взметнулось алое полотнище, качнулось – и вольной птицей поплыло над головами. На знамени большими белыми буквами слова: «Слава борцам за свободу».
Ремизов с широко открытым ртом в недоумении смотрит вверх. Он растерян, обескуражен. Матросы хохочут. Загорелое, словно вымазанное маслом, лицо Порфирия Ро́га блестит на солнце, округлилось от смеха, глаза – щелки. Он и Алексей Золотухин держат древки знамени. За ними шагают Чарошников, Пушкин, Решетников, Пойлов. Самый крайний, с бескозыркой в руке, – Антон Шаповал. Высокий гладкий лоб лоснится от пота. Шаповал серьезен и озабочен. Словно бы вся ответственность за это шумное сборище лежит на нем и только он один в ответе за все, что может произойти.
Разглядывая колонну демонстрантов, я заметил мичмана Алсуфьева. Нет, не его я искал в толпе.
Прошли студенты Восточного института. Среди них, совсем близко, я увидел Вику. Лицо ее сияло от счастливого возбуждения. Отсвечивали на солнце темные волосы. Простое лилово-серое платье аккуратно обтягивало невысокую стройную фигурку. В первый момент я хотел подойти к Вике, чтобы зашагать рядом с ней в общем людском потоке. Не хватило решимости…
Началась городская окраина. Я подумал, что демонстранты повернут обратно. Но колонна продолжала движение.
– Даешь гауптвахту! Освободим из-под ареста томящихся братьев!
– Да здравствует свобода! – раздались крики.
«Пошли громить гауптвахту».
У трактира я нанял извозчика и поехал обратно в город.
Усталый, проголодавшийся, возбужденный, мичман Алсуфьев вернулся к вечеру.
– Все обошлось благополучно, – сообщил он. – Правда, матросы пошумели немного у гауптвахты. Когда потребовали выпустить арестованных, комендантский адъютант поручик Верстовский выстроил во дворе караул и стал грозить расстрелом. Могли быть жертвы… Но приехал военный губернатор, генерал Флуг, и приказал выпустить всех. Матросы пытались качнуть генерала, но он уехал. Зато протоиерея Морского собора Ремизова качали долго, потом устроили ему морское крещение и чуть не утопили. Демонстранты хотели освободить политических из тюрьмы, да казаки загородили все улицы…
Алсуфьев вытер платком мокрый лоб и после небольшой паузы продолжал:
– А ведь невеста моя, Наташа, тоже была на демонстрации. И, оказывается, шла совсем близко от меня. Когда я зашел к ним, Наташи еще не было дома. Она пришла позже…
Ночью, лежа в постели, я перебирал в памяти события дня. «Невеста моя тоже была на демонстрации», – не выходило из головы. Скрытая гордость прозвучала в словах, сказанных мичманом. И я позавидовал его ясной, бездумной смелости и легкости, с какой он смотрел в завтрашний день.
7
В среду контр-адмирал Иессен назначил секретное совещание. Для меня оно было совсем некстати. Я мог не успеть на свидание с Викой. В белоколонном зале Морского штаба собралось человек тридцать командиров военных судов и сухопутных частей, расквартированных в крепости. Ждали командующего.
В высокие окна со стороны Адмиральской пристани били косые лучи солнца. Над Эгершельдом красным пламенем полыхало низкое зарево, охватывая скалистую землю и домики. По белым стенам зала пробегали розоватые тени.
Моряки, заняв три четверти помещения, сидели слева, сухопутные офицеры в серо-зеленых мундирах – справа, у затененной внутренней стены. Выделяясь среди остальных, картинно восседал командир канонерской лодки «Маньчжур», капитан первого ранга барон Раден, плотный сорокалетний мужчина с острым, выдвинутым вперед подбородком. Из-под стекол золотого пенсне остро поблескивали глаза, когда он поворачивал коротко остриженную голову. Возвышалась в кресле длинная, сгорбившаяся фигура командира «Бодрого», капитана второго ранга Куроша. Клином торчала его черная цыганская бородка. Смуглое испитое лицо его изрисовано вязью красно-синих жилок. Хищно посматривал Курош по сторонам черными, по-рысьи настороженными глазами.
В самом углу, в тени, устроился заведующий отрядом миноносцев капитан второго ранга Балк. Неподвижно покоилось в кресле его крупное, нескладное тело. Серое, невыразительное лицо иссечено множеством глубоких морщин. Длинные, с крупными ладонями руки тяжело и неудобно лежат на высоких коленях.
Назимов, Штер и незнакомый молодой подполковник сидели в первом ряду и о чем-то тихо беседовали. Я нашел незанятое кресло рядом с командиром «Тревожного» лейтенантом Оводовым. Я знал его еще гардемарином. Мы были с ним приятели.
– Как чувствуют себя жена и дочь, Николай Николаевич? – спросил я после приветствия.
– Привыкают, – с довольной улыбкой ответил Оводов. – Только жена вот никак не может освоиться со здешней жизнью, все питерскую вспоминает. А дочурка просто в восторге от моря, сопок, неба.
– Привыкнут, – вздохнул я, подумав о своем: «Через час Вика придет в сквер и будет ждать. За час совещание не кончится. Не дождется. Уйдет».
– Дочурка каждое утро просится ко мне на миноносец, – продолжал Оводов, – да все как-то не до нее…
– Господа офицеры! – раздался голос капитана первого ранга Радена.
В зал быстрым молодецким шагом входил военный губернатор Флуг в сопровождении адмирала Иессена. Генерал-губернатор и командующий сели за председательский стол. Моложавое лицо генерала с рыжеватыми бачками было озабоченно. Иезуитски скорбная маска командующего, обрамленная на висках завитками седых волос, непроницаема. Иессен походил на Победоносцева в картине Репина «Государственный совет». Волосы, поворот головы, вкрадчивый, насквозь проникающий взгляд – все, как у обер-прокурора Святейшего синода.
– Господа офицеры! – обратился к командирам Иессен. – Я собрал вас по чрезвычайно важному делу.
Тихий, без оттенка властности, голос адмирала звучал ровно, словно не желая оскорбить тишину зала, стиснутого белыми стенами.
– Факт самого совещания и все, что услышите здесь, должны содержаться в строжайшей тайне. – Иессен умолк, наклонил голову, обдумывая что-то.
– На флоте зреет мятеж! – неожиданно громко заговорил Иессен. – На военных судах и в частях орудуют агенты социалистов. Гарнизон крепости – накануне восстания, – голос Иессена звучал тревожно. – Настроение на кораблях и в полках – неблагонадежное. Нижние чины предъявляют коменданту через своих выборных неосуществимые требования… Опасное брожение в массе нижних чинов с каждым днем усиливается. На миноносце «Сердитый» вследствие скверной каши, поданной на обед, нижние чины выразили претензию. На «Бравом» имелся случай вооруженного нападения на офицера. На многих судах имели место отказы от заступления на вахту.
Тридцать второй полк два дня отказывался занимать караулы. Скоро некому станет нести охранную службу. – Иессен вздохнул. – Позорные беспорядки, коими в недавнем прошлом имели несчастье омрачить себя некоторые судовые команды, могут повториться…
Владивостокские агитаторы и тайные подстрекатели для достижения своих мятежных целей стараются воздействовать на возбужденные умы нижних чинов, и главным образом стремятся вызвать недовольство офицерами. Это происходит не стихийно. Нам доподлинно стало известно, что в городе действует тайное сообщество, именующее себя «Владивостокская военная организация». Цель тайного сообщества – изменить силою оружия установленный основными законами образ государственного правления.
От верных наших людей нам стало известно, что тайное сообщество имеет широко разветвленную сеть агентов на военных судах, в полках и близких к Владивостоку гарнизонах…
«Адмирал, а занимается шпионством, нанимает филеров на службу», – подумал я, испытывая брезгливость.
– …Агенты социалистов ведут преступную агитацию среди нижних чинов на судах и среди солдат. Если верить сведениям, дело идет к вооруженной междоусобице, к восстанию в крепости.
До сих пор я, как командующий, противодействие мятежному духу заключал только мерами внимательного присмотра, осторожности и такта. Я не сторонник преждевременного применения крайних мер. Но… наступает время, и нужен не калач, а кнут.
Некоторые меры я принял… Крейсеры «Россия», «Жемчуг» и «Терек» в случае восстания представили бы собой громадную разрушительную силу… Я отправил их в море.
Считаю долгом своим обязать вас, господа офицеры, с твердой верой исполнять свой долг в трудные для отечества дни. Необходимо в случае угрозы бунта снимать на ночь ударники от орудий. Замеченных в провокаторской агитации нижних чинов и мастеровых отправлять под охраной в крепость.
Во всех предприятиях надобно придерживаться осторожности, – голос адмирала стал еще тише, – стараться не вызывать недовольства… Разрешаю выдавать нижним чинам водку два раза в день. От этого они становятся не злыми…
«Иессен остается Иессеном, – усмехнулся я. – Чувство осторожности и расчета не покидает адмирала».
– Да сохранит бог государя нашего императора и род его на веки вечные, – закончил Иессен.
Из-за стола неслышно поднялся генерал Флуг. Зорко оглядел офицеров, по-барски небрежно уронил холеную белую руку и начал:
– Положение в крепости и гарнизонах Приморской области, на мой взгляд, серьезнее, чем обрисовал свиты его величества контр-адмирал Иессен. Брожение в войсках и на флоте принимает чрезвычайно опасный оборот. Наступает новая фаза массовых беспорядков в крае и губерниях Российской империи… Суть не в отказах заступать в караулы и на вахту и не в претензиях нижних чинов по поводу дурной каши, – жестко и звонко падали слова военного губернатора области. – Это лишь первые предупредительные вспышки вулкана, готового начать извержение. Пока это стихийный протест. – Отчеканивая каждое слово, Флуг продолжал: – Развращенные пропагандой, нижние чины не ждут, когда к ним придут организаторы бунтов. Они сами ищут себе руководителей. Связь между штатскими подстрекателями и нижними чинами на судах и в войсковых частях хорошо налажена…
Третьим жандармским отделением замечены и пресечены попытки судовых команд объединиться для совместного организованного выступления. Вот что докладывает по этому поводу жандармский подполковник Заворицкий.
Генерал взял со стола лист бумаги и, придерживая ее кончиками пальцев, принялся читать:
– «Негласным наблюдением установлено, что столовая на углу Светланской и Корейской улиц в доме Кунста служит местом революционных сборищ нижних чинов гарнизона. Пятого октября были задержаны мною и арестованы сорок семь нижних чинов и три штатских подстрекателя. Как выяснилось из допроса, на собрании обсуждался вопрос об организованном вооруженном выступлении…»
«У губернатора агентура поставлена на широкую ногу, – со злостью подумал я. – Скорей бы уж кончил…»
– …Несмотря на арест руководителя «Владивостокской военной организации» Шамизона и удачно проведенную подполковником Заворицким операцию, тайное сообщество существует. Оно действует. Наш человек близок к их руководству. С его помощью удалось напасть на явочную квартиру на мысе Чуркина. Он же навел на след еще двух руководителей организации. Один из них матрос. Его партийная кличка Товарищ Андрей. В последний раз видели его в Тридцать втором полку. Опасный агитатор проник в казарму под видом родственника одного солдата. След его затерялся у причала, где стоят миноносцы…
Я насторожился. «Не Антон ли Шаповал? Ведь он недавно отпрашивался к родственнику в Тридцать второй полк, а потом в Шестнадцатый. Слишком много родственников. Впрочем, все может быть. А Вика тоже с ними и работает против власти под их руководством, – прозвучало во мне неприятной тревогой. – Нужно предупредить ее. Через двадцать минут она явится в сквер… А вдруг ее арестуют… сегодня?»
– Несмотря на принятые меры, – продолжал Флуг, – подстрекателям удалось организовать демонстрацию. Мне пришлось выпустить с гауптвахты всех арестованных, чтобы ярость толпы не переросла в вооруженное восстание: палка в моих руках была гнилая, и махать ею было опасно.
Чтобы предотвратить опасность вооруженного междоусобия, я вызываю из Раздольного четыре эскадрона драгун и конный казачий полк.
Вам, господа офицеры, следует держать ухо востро. Если вспыхнет в крепости бунт, он должен быть подавлен со всей беспощадностью.
После этого адмирал Иессен предложил по старшинству командиров доложить о состоянии порядка на вверенных кораблях. Медленно, словно нехотя, поднялся капитан второго ранга Балк. Оперся рукой о кресло, склонил голову, обдумывая, с чего начать.
– Э-э-э, – прозвучало в зале, – элементы непослушания имеются на миноносцах, и частенько. Брожение умов наблюдается… Все дело в том, что команды миноносцев почти целиком укомплектованы нижними чинами, кои побывали на войне… – Затем Балк заговорил увереннее. Голос его звучал тверже: – Оттуда они принесли полную военную распущенность и развращенность революционной пропагандой. И вот теперь девятьсот второй призывной год стал наиболее беспокойным элементом. Если очистить от них миноносцы, будет спокойно. Впрочем, командиры судов знают положение лучше меня и доложат сами.
По-рысьи стремительно вскочил с места капитан второго ранга Курош. Дернул длинной головой со спутавшимися на затылке черными волосами и, заикаясь, заговорил:
– В-вся команда «Бодрого» з-заражена революционной пропагандой. К-канальи каждый день учиняют беспорядки. Как один, все нижние чины – бунтари! Не корабль, а арестантская рота. – И сел.
В зале прозвучал сдержанный смешок.
– А почему вы равнодушно смотрите на это? – спросил Флуг.
– С-стараюсь, ваше высокопревосходительство, – отрапортовал Курош.
Назимов говорил четко, словно командовал, обрезая на конце короткие фразы.
– «Грозовой» боеспособен. Брожения среди нижних чинов нет. Усилиями офицеров и кондукторов нижние чины держатся в строгости. На демонстрации в воскресенье не был ни один. В случае мятежа либо волнений в крепости на вверенный мне миноносец можно положиться.
Командир «Статного» горячо и долго заверял адмирала и генерал-губернатора в верности государю и правительству. От выспренних верноподданнических выражений кое-кто морщился.
– «Усердный» будет всегда верен присяге, – рапортовал лейтенант Штер. – Ненадежных нижних чинов на миноносце немного. В случае беспорядков или бунта я справлюсь с ними.
Оводов говорил долго. Мямлил.
«Неужто и мне придется докладывать? – растерялся я. – Что им скажу? Да и не хочу я совсем говорить». И все же пришлось.
– Как и на других судах, неспокойно на «Скором», – начал я. – Волнуются матросы… А почему волнуются? Потому, что многие их законные требования не удовлетворены. А следовало бы…
Я заметил, как презрительно сморщилось скопческое лицо адмирала. Генерал Флуг, глядя на меня, что-то говорил ему на ухо. Иессен побагровел.
– Из унтер-офицерских детей… Либерал, так сказать… – услышал я.
