Текст книги "Опавшие листья"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 38 страниц)

XVI

На масленой неделе в гарнизонном собрании казаки устроили бал. Офицеры и дамы пешком, на полковых «драндулетах», в тарантасах и тачанках собирались к ярко освещенному керосиновыми лампами глинобитному большому зданию, стоявшему среди густого сада. Мокрый снег, густо напавший днем, был разметен, и по дорожке между арыками, освещенной из незавешенных потных окон, блестела липкая мокрая земля.

Четыре вестовых: два линейца и два казака принимали пальто, шубки и шинели и раскладывали их ворохами на деревянных скамьях. На длинной вешалке уже висело пальто с красными отворотами начальника гарнизона, шубы его жены и дочерей и несколько шубок и перелин почетных гостей.

В большом зале с белыми некрашеными свежими полами, освещенном рядом керосиновых ламп на стенах и тремя висячими лампами с широкими абажурами на потолке, пахло сыростью, свежим деревом и ламповой копотью.

В простенке между дверями, ведущими в библиотеку и карточную, задрапированные бледно-голубой материей с кистями, растянутой на деревянных посеребренных пиках, висели овальные олеографические портреты Императора и Императрицы. По длинной стене висело несколько аляповато сделанных масляными красками картин полковых художников. Одна изображала взятие Самарканда, толпу солдат в белых рубахах, белые стены и минареты мечетей на фоне фиолетово-синего неба. На другой был нарисован таранчинец, играющий с тигрятами, и на третьей – Скобелев на белом коне, в белом кепи с назатыльником, скачущий по пустыне, а за ним бегущий солдат в белой рубахе с горном на боку.

Масляная краска блестела, и блики, сделанные "под Верещагина", отражали огни. На противоположной стене, между дверей в столовую и бильярдную, висели в черном багете фотографии генералов Черняева, Кауфмана, Скобелева, Гродекова, Ионова, Куропаткина, литографированный портрет Абдуррахмана-Автобачи – большинству из гостей собрания лично знакомых людей.

По стенам чинно стояли деревянные, плетенные соломой стулья и длинный диван-скамья с точеной спинкой и ручками.

Зал гремел и бухал звуками музыки оркестра линейного батальона. Музыканты поместились в маленькой бильярдной и, надувая щеки, играли польку. Танцевало несколько пар.

Начальник гарнизона, полный генерал в казачьем чекмене Семиреченского войска, с седыми бакенбардами на бледных одутловатых щеках, в высоких сапогах бутылками, стоял, окруженный начальством: командиром казачьего полка, командирами батальона и батареи и уездным начальником Васильевым, высоким полковником с мертвенно бледным лицом, на котором резко выделялись черные нафабренные усы и черные волосы парика.

Федя опоздал и когда, отдав пальто солдату батальона и очистив сапоги от приставшего снега и грязи, вошел в зал, там полька была в полном разгаре. Первое, что он увидел: лохматый казачий адъютант в коротком мундире с юбкой с подшитыми складками, обтягивавшей выпяченный толстый зад, танцевал с Наташей.

Наташа грациозно, легко, чуть касаясь белыми шелковыми туфельками пола, порхала за адъютантом, яростно отбивавшим носками такт и пристукивавшим каблуками.

Феде от этого зрелища стало грустно, он бочком, стараясь быть незамеченным, проскользнул вдоль стены в музыкантскую. Сердитый бас, оглушая его, рявкнул ему в ухо, и мрачно застонал кларнет.

Эти звуки показались Феде пророческими и злыми. Мрачная тоска налегла на Федю.

"Тебе-то что? – подумал он. – Ты кто такой? Муж? Жених? Разве не мечтала при тебе Наташа об этом бале, разве не говорила, что любит танцевать, что будет много танцевать, разве не шила свое первое бальное платье по каким-то выкройкам, присланным из Верного, от настоящей портнихи, когда ты, нагнувшись над столом, читал ей Мельникова-Печерского, одолженного на три дня уездным начальником? Ну вот и танцует! Пришел бы вовремя, она танцевала бы с тобой".

Федя приостановился за солдатом, игравшим на кларнете, и прячась за ним, смотрел на Наташу.

Лицо ее раскраснелось, прядка волос выбилась и легла ей на глаза, она мешала ей, и Наташа, опираясь на плечо кавалера, концами пальцев поправляла ее, нагибаясь лбом к виску казачьего адъютанта.

Это было выше сил Феди. В ухо ему настойчиво ныл кларнет и верещал какую-то ревнивую, полную злобы, песню, совсем не похожую на польку.

Федя толкнул кларнетиста и, минуя турецкий барабан и тарелки, насмешливо зазвеневшие ему вслед, пробрался к двери, в буфетную. В буфетной музыка за запертою дверью была не так слышна. Бил такт барабан и густо ревели трубы: бу-бу-бу… бу-бу-бу и, казалось, синими, густыми струями поливали маленькую буфетную.

Она была полна табачным дымом. Лампа одиноко горела в ней и после ярко освещенного зала и музыкантской буфетная казалась темной. Ее сумрачность отвечала настроению Феди.

У стойки с рюмками и простою закускою стоял есаул Бирюков. Он уже выпил и мутными, маленькими, кабаньими глазами смотрел на Федю, затворявшего дверь в музыкантскую.

– Добре! – сказал он, горячей ладонью охватывая руку Феди, – а я загадал. Кто ломится в сию трепещущую дверь и решил: ежели свой брат казак – единую, ежели линеец – две, а ежели артиллерия грядет во всем блеске своем и звоне малиновом шпор – дернуть залпом три… Не послал Господь батареи, но и за линейца спасибо. Дернем, брат… Наливай, друже: четыре двуспальных.

"А что ж, – подумал Федя. – И напьюсь. Ей назло напьюсь. Что я теперь, не могу? Я теперь офицер и мне все можно!"

Федя до сих пор пил мало, и влажная, холодная жидкость обожгла ему горло. Он поперхнулся, глаза его покрылись слезами.

– Кто-нибудь торопится, – сказал Бирюков, колотя кулаком в спину Феди. – Закусите, поручик, шамайкой – и за вторую.

Вторая прошла глаже. Бодрые говорливые струи побежали по жилам Феди, лицо стало красным, пот мелкою капелью проступил у корней волос. На Федю нашла какая-то отчаянность, желание что-то «доказать» Наташе и всему свету.

Он прошел по буфетной. Ноги были легки, движения гибки, мысли бежали шумливым потоком.

Музыканты перестали играть, но из залы кто-то, должно быть, адъютант батальона, крикнул: «Вальс», – и солдаты сейчас же разобрали инструменты. Трубачи продули трубы, и капельмейстер, маленький еврейчик с обиженным лицом, постучал палочкой по пюпитру и поднял ее.

– Раз, два, три, – капельмейстер выдержал секунду и решительно взмахнул палочкой, выговаривая коротко: – четыре…

Меланхолические звуки вальса "Невозвратное время" поплыли по залу.

В буфетную вошел штабс-капитан Герих, высокий лысый человек в длинном сюртуке, и, шаркая носками и раскачиваясь, напевал под музыку:

 
Целова-ал… Обнима-ал,
Целовал горячо.
Но лишь то-олько в плечо…
 

– Юноша, что не танцуешь? Артиллерия и сибирцы поразокрали всех дам. Надо поддержать честь седьмого туркестанского.

И, обняв за шею Федю, он почти вытолкал его в зал.

Наташа, танцевавшая с артиллеристом скорый вальс в два такта, – другого никто в гарнизоне не умел, – закрутилась у стула так, что юбки воланом раздулись около ее ног и были видны тоненькие щиколотки в белых чулочках, села на стул и стала обмахиваться веером.

Подле Феди, у самых дверей, поручик Отрельбицкий, обнимая туго затянутую, скрипящую корсетом толстую Любовь Андреевну, выжидал такта, чтобы начать, и раскачивал своей вытянутой левой рукою правую голую руку дамы, покрытую родинками и темным пухом.

Наконец они пустились, быстро переставляя ноги. Федя перебежал через зал и успел опередить маленького прапорщика Фокса, шедшего к Наташе.

Наташа, как только увидала Федю, радостно улыбнулась ему и встала, кладя ему руку на плечо.

– A trois temps? (В три такта.) – сказала она.

– Как прикажете.

Федя танцевал мастерски. Водка придала ему смелости. На несколько минут все внимание зала, полного офицерами и дамами, сосредоточилось на юной паре.

– Хотите au rebour? (В обратную сторону.) – шепнул Федя.

– Вы пили водку!.. Какой ужас! – прошептала, ловко меняя направление, Наташа.

– Разойдемся и сойдемся, хорошо? – говорил Федя, предлагая ей танцевать с фигурами.

– Бросьте это!.. Не станьте таким, как все… Дайте мне видеть в вас рыцаря, – тихо шептала Наташа, расходясь и сходясь со своим кавалером.

– Пройдем ползала прямо.

– Дайте слово не пить больше…

– Новые питерские танцы, – снисходительно сказала толстая жена казачьего командира, обращаясь к подошедшему к ней уездному начальнику.

– Вам нравится, Сергей Сергеевич?

– Манерно очень… Как-то балетом отзывает. Нет настоящей лихости вальса.

– Ничего красивого, – фыркнула, поджимая губы, старая дева, свояченица командира батальона. – Фигуряют, словно парни с девками в хороводе.

– Но Наташа прелестна! – сказала казачья дама. – Украшение полка.

– И всего гарнизона, – сказал Сергей Сергеевич, – скажу больше – всего моего уезда.

– Вы находите? – ядовито сказала свояченица. – Конечно, она институтка. Но от института я ожидала видеть больше скромности и достоинства. Она шепчется с кавалером во время танца и улыбается. Она совсем не глядит вниз. Молодое поколение ужасно. Оно вносит разврат в крепкие стены семьи.

– Нет, очаровательная пара, – сказал Сергей Сергеевич, – их надо повенчать.

– Стыдитесь, Сергей Сергеевич. Ваше ли это дело. Сами жениться не сумели, а других сватаете.

– Мое время не уйдет, – вздыхая, сказал Сергей Сергеевич, – закрутил накрашенный ус и поправил накладку на черепе.

Федя подвел, вальсируя, Наташу к стулу и посадил ее.

– Наталья Николаевна, могу вас ангажировать на первую кадриль?

– Нет, Федор Михайлович. Кадриль я обещать вам не могу.

– Почему? – спросил Федя.

– Я обещала первую нашему адъютанту.

– А вторую?

– Вторую я буду танцевать с артиллеристом Сакулиным.

– Котильон?

– Котильон меня просил сотник Грибанов. Я не могла ему отказать. Он правая рука папы.

– Это жестоко!

– О чем же вы, милый человек, раньше думали?

– Нет, Наталья Николаевна, вы не сделаете этого.

– Чего?

– Вы не будете с ними танцевать!

– Как же я могу, когда я обещала!

– Наталья Николаевна, – начал Федя, но в эту минуту маленький изящный Сакулин, звеня шпорами ярко начищенных ботинок, подбежал к Наташе, приглашая ее на вальс.

Наташа встала, ласково улыбнулась Феде и положила руку на плечо Сакулину.

XVII

Мрачен стал Федя. «Вот возьму и набодаюсь, как зверь, – подумал он. – Буду пьян, как дым, пускай видит!»

Он исподлобья посмотрел на скользившего мимо со своей дамой Сакулина и пошел не глядя по залу.

Любовь Андреевна окликнула его. Он не оглянулся.

В маленькой, скромно меблированной гостиной дамы постарше играли в лото. Николай Федорович сидел с ними и, вынимая из мешка бочоночки с цифрами, неторопливо возглашал:

– Пять… семь… шесть…

Дамы подвигали билеты по картонам и вздыхали. В карточной начальник гарнизона, сердито раздувая большие усы, распекал командира батальона.

– Так нельзя, сударь, играть, – говорил он начальническим голосом. – Игра объявлена в пиках, а вы… Это черт знает что.

Черный бородатый артиллерийский полковник молча тасовал карты.

– Ваше превосходительство, разрешите сдавать? – сказал он.

– Да, – меняя голос, ласково сказал начальник гарнизона. – Сдавайте, пожалуйста, голубчик. Почем заключили контракт на овес на вторую половину года с Нурмаметовым?

– По сорок пять копеек. Как вам нравится наше новое собрание? Вот и нам есть куда приткнуться.

– Собрание хорошее, да только в случае землетрясения ног не унесешь, – генерал покосился на тяжелые балки дощатого потолка.

"Вот-то славно, – подумал Федя, – сейчас землетрясение. Рушатся потолки, стены ходят. Все бегут в паническом страхе, а я бросаюсь и спасаю ее. Я!.. а не адъютант, не Грибанов, не Сакулин"…

Их всех он ненавидел в эту минуту.

В столовой солдаты накрывали на ужин и «кустиками» расставляли по столу бутылки с вином и сидром.

В буфетной Бирюков, прапорщик Лединг, лекарь Вассони капитан Фармазонов пели нестройными голосами, сидя за круглым столом:

 
Полно, брат, молодец,
Ты ведь не девица,
Пей, тоска пройдет.
Пей! Пей!
 

пьяными голосами орали они.

 
Тоска – про-ой-дет!
 

закончил один Бирюков и громко икнул.

– Кусков, – крикнул он. – Не гордитесь и не фордыбачьтесь. Садитесь и составьте нам компанию, гордость батальона… Фармазон, правда, что сей юноша л-лучший фронтовик и… п-пять пуль безотказно в мишень?

– Верно! Тэн пан може!..

– Тогда пусть хлещет с нами по-казацки!

Бирюков подвинул граненый стаканчик и дрожащей рукою налил водки.

– Пей, молодчи-чинадзе!

Феде в эту минуту они казались отличными, добрыми людьми. Ему льстило, что Бирюков, командир сотни, и Фармазонов, ротный командир, ухаживают за ним. Он хлебнул водки.

– Залпом, залпом! Он, братие, и пить не умеет, – захохотал Фармазонов.

– Нет, я умею, – упрямо встряхивая волосами, сказал Федя.

– А ну, докажи! – сказал Бирюков и налил большой чайный стакан водки. – Хвати-ка, брат, кубок Петра Великого.

 
Налей, налей, товарищ,
Заздравную чашу,
Бог знает, что будет,
Что будет с нами впереди! —
 

нескладно затянули Вассон и Лединг.

Федя молча взял стакан, медленно выпил до дна, опрокинул, чтобы показать, что в нем ничего не осталось, и с треском поставил его на стол.

Малиновые круги плыли у него перед глазами. Ему казалось, что он уже давно так сидит в полутемной буфетной с этими четырьмя милыми офицерами и ему с ними было хорошо. С ними все было просто.

Через запертую дверь доносились звуки музыки и кто-то, верно адъютант, звонко кричал:

– Et balancez vos dames… Chaine chinoise… Et tournez… Et balancez vos dames vis a vis. (Кружите ваших дам. Китайская цепь… Кругом… Кружите дам противоположной стороны…)

Дирижер плохо выговаривал по-французски и путал команды. Федя криво, ядовито улыбался и смотрел в стакан.

"Туда же, – думал он, – дирижировать собрался. По-французски говорит, как сапожник".

Чья-то волосатая рука налила ему чайный стакан водки.

– Нет, больше не буду, – сказал Федя.

– За батальон! – сказал прапорщик.

– Разве что за батальон, – тихо сказал Федя и сам не слышал своих слов. Глухо звучали они. Он стал медленно пить, расплескивая водку по подбородку.

Допив до дна, он медленно поставил стакан на стол. Тяжелым казался он ему. Боялся поставить его мимо стола. Красные круги расплывались перед глазами, комната казалась огромной, низкой и мрачной. В черном тумане тонули белые лица сидевших за столом, и от них шли блестящие лучи по всем направлениям. Все было криво и косо. Стол плавно качался под рукою.

– Эгэ! – услышал он, как сквозь сон, возглас Бирюкова. – Малый молодчина! Спасибо, Кускино-Кускинини, так, кажется, называют испанских грандов?

Чьи-то пьяные толстые уста, мокрые и пахучие, прижались к его губам и сочно его поцеловали.

– Еще стакашок. Бог любит троицу, – сказал прапорщик Лединг.

– Довольно ему, он и так готов, – сказал заботливо Фармазонов.

И Феде показалось, что они уплыли куда-то далеко и он был один за столом. В голове шумело, и маленькие молоточки назойливо стучали в виски. Душная тошнота подступала к горлу.

Федя встал, икнул и пошатнулся. Ноги были как чужие. Солдат подбежал к нему.

– Пожалуйте, ваше благородие, – сказал он, почтительно обхватывая за талию.

– Это н-ни-че-го, – забормотал Федя и почувствовал, что язык не повинуется ему. – Н-но-ги за-текли. П-пройдет… Я х-хочу… в сад!..

XVIII

Первую кадриль Наташа танцевала с адъютантом казачьего полка Волковым, стройным вихрастым офицером с томным лицом и глубокими темными глазами. Всего танцевало шестнадцать пар.

Наташа оглядела залу, ища Федю. Среди танцующих его не было. Не было его и в толпе, стоявшей у дверей и смотревшей на танцы. Это ее обеспокоило.

"Неужели засадили в карты, – подумала она. – Так нет. Он, кажется, совсем и не умеет".

Когда ее кавалер крикнул:

– Et remerciez vos dames. (Благодарите ваших дам.)

Она взяла его под руку и сказала:

– Пройдемтесь по собранию. Я еще не рассмотрела его как следует.

Они прошли в маленькую гостиную, где продолжалась игра в лото и сидело несколько офицеров со скучающими лицами, побывали в карточной. Начальник гарнизона оторвал глаза от карт, ласково улыбнулся Наташе и сказал:

– Наташа… Ну как? Много танцуете?

– Ах, очень! – вспыхнув, сказала Наташа.

– Хорошее дело танцы. Очень хорошее… Танцуйте, Наташа… Однако… Вы что объявили, – строго обратился он к артиллерийскому подполковнику.

– Шесть червей.

– Я пас, – сказал генерал и уткнулся в карты.

Из буфетной неслось нестройное пьяное пение. Двери были заперты. Наташа брезгливо поморщилась.

"Конечно, его там нет. Неужели рассердился, что я не оставила ему ни одной кадрили, и ушел домой… Да и я – то хороша. Свободно могла Грибанову отказать. Он свой человек и ничуть бы не обиделся. Он и танцует-то только, чтобы внимание папчику оказать… Ах, какая я глупая!"…

Наташа вернулась в залу и села рядом с женою командира полка. Зала показалась ей теперь совсем другой.

Какая она маленькая! Как странно выглядят широкие белые, чисто оструганные доски пола, глинобитные беленые стены и окна без занавесей со схоронившейся за ними темной жуткой ночью.

Стало так одиноко. Трубачи играли что-то "для слуха". Музыкальное ухо Наташи страдало. Капельмейстер затягивал темп, кларнет немилосердно врал. Было тяжело их слушать. Лампы тускло чадили. Офицеры подпирали стены, курили и бросали окурки на пол.

"Жалкая, жалкая она в этом заброшенном на край света городе. Совсем одинокая!"

И как могла она раньше находить хорошим собрание и интересными всех этих людей!..

Наташа еще раз оглядела всех бывших в зале. Топорными и смешными показались они ей, точно персонажи из «Ревизора» со сцены Александрийского театра. Начальник гарнизона, ну, совсем городничий с бачками котлетами, а Сергей Сергеевич, уездный начальник, бледный, с черными усами и накладкой на черепе, точь-в-точь смотритель богоугодных заведений.

Стало смешно. Вот так бы и захохотала на весь зал! Увидала поблизости Сакулина.

– Иван Матвеич, – окликнула Наташа. Сакулин подлетел к ней.

– Иван Матвеич, – смеясь до слез, сказала Наташа, – посмотрите, какой халат на Бае Юлдашеве… Зеленый с малиновыми хризантемами… Ужасно… сме-ешной.

Сакулин захохотал. Он не заметил, что на смеющемся лице Наташи совсем не смеялись ее глаза.

– Чапликов-то подле него мелким басом рассыпается, – сказал он, – поди, рис выторговывает на полкопейки дешевле, чем в батальоне.

– Уморили! Грех так смеяться, – сказала Наташа. Музыканты заиграли вальс, Сакулин предложил Наташе руку.

Танцевала она теперь деревянно, натянуто, опустив глаза.

"Противный! – думала она про Федю. – Прикинулся таким простым. Характер показывает!.. Проучу я вас, милостивый государь".

Астахов пригласил ее попробовать вальс a trdis temps, но ничего не вышло. Ей пришлось вертеть его самой. Было совсем некрасиво.

Медленно тянулось время. Она все оглядывалась, поджидая Федю. "Образумится и придет. Ну и распушит же она его и отдаст котильон. Зачем прятались, милостивый государь!.. Какой вы смешной! Вы и Юлдашев – два дикаря. Вам тоже надо зеленый халат… с малиновыми хризантемами"…

Адъютант угощал ее лимонадом с коньяком. Ей было жарко. Она обмахивалась маленьким веером. Во время второй кадрили Сакулин пытался смешить ее и злословил над ближними. Назвал уездного начальника черною цаплею, загорелого прапорщика Астахова папуасом.

– Грех говорить так про людей, Иван Матвеевич. Вы и меня как-нибудь прозвали? Ну, скажите?

– Помилуйте, Наталья Николаевна… Вы… Царица бала.

– Оставьте, пожалуйста. Ничего подобного. Нет, в самом деле…

– Роза Джаркента.

– Вы смеетесь!.. Она надула губы.

За котильоном, при общем смехе, Шура и Вася, два мальчика десяти и двенадцати лет, дети есаула Белова, одетые в казачью форму, в мундирах, папахах, шароварах с лампасами и высоких сапогах, ввели в зал живого осла. На осле были навьючены две алые подушки с котильонными орденами и букетиками цветов. Сюрприз гостям от казачьего полка.

Появление в зале среди танцующих живого осла и детей произвели фурор. Все столпились в зале, игроки бросили карты и сам начальник гарнизона подозвал к себе мальчиков с ослом.

С ними подошла их мать, Дарья Ивановна Белова, видная казачка, с бледным лицом, волосами спелой ржи и синими, васильковыми, глазами.

– Здорово, молодчики, – приветствовал генерал детей.

– Здравия желаем, ваше превосходительство.

– А ваш конь-то не кусается?

Дети исподлобья смотрели на генерала.

– Это не конь, – тихо сказал меньшой, Вася, – а осел.

Уездный начальник принес две маленькие рюмки сладкой наливки. Генерал подал их мальчикам. Они отрицательно покачали головами.

– Не хочу, – сказал Шура. Вася смотрел на мать.

– Мама, – сказал он. – Скверно?

– Скверно, – серьезно сказала Дарья Ивановна и вздохнула.

– Очень?

– Очень.

– Мама… Нужно?

– Нужно!

– Ну… – решительно сказал Вася. – За полк! И Шура и Вася выпили рюмочки.

Генерал потрепал осла по шее, погладил по ушам, потрогал детей за подбородки, и осла стали проводить вдоль танцующих.

Наташа еще и еще раз осмотрела зал. Все были. Не хватало записных пьяниц Бирюкова, Фармазонова, Лединга и Вассона. Не было Феди.

Котильон с Грибановым шел вяло и скучно. Грибанов танцевал плохо. В мазурке и фигурах он уступал Наташу адъютанту и Сакулину, а сам безучастно сидел на стуле. Он пригласил Наташу только потому, что был старым охотничьим и полковым товарищем Николая Федоровича и своим человеком в его доме.

– Семен Сергеевич, – спросила Наташа. – Вы не видели, где Кусков?

– Нет…

– Меня беспокоит, куда он ушел.

– Хотите, я поищу его?

– Ах, будьте, голубчик, так добры.

Грибанов направился прямо в буфетную. Там в облаках табачного дыма было человек восемь офицеров. Они слушали пьяного Бирюкова.

– Я говорю, – мычал расстегнутый Бирюков, – нужна конституция и автономия, децентрализация областей – вот оно что! Потому, господа, ежели Ташкент должон из Петербурга слушаться, это выходит не модель. Ежели, скажем – фонари в Верном поставить, и областное правление должно запрашивать главное управление казачьих войск в Петербурге, так это, простите, это все ерунда выходит, и потому я уважаю таких людей, как Потанин, которые смело стоят за истину!

– Заткни фонтан, – сказал, подходя к нему, Грибанов, – еще Козьма Прутков сказал: и фонтану надо отдохнуть.

– Брысь… Не мешай!!

– Ты не видал Кускова?

– Нет… То есть он был здесь… Намазался… а куда задевался – не знаю.

– Он, кажется, в сад пошел, – сказал Лединг. – Два стакана водки тяпнул. Ну, с непривычки и свалило. Молодой!..

Грибанов вышел в сад.

Светила ущербная красная луна. Ноздреватый талый снег был рыхл и звонко капала в него с деревьев весенняя капель. Какая-то темная фигура в офицерском расстегнутом сюртуке сидела под деревом. При приближении Грибанова она поднялась и, шатаясь, пошла по дорожке.

Грибанов догнал ее.

– Федор Михайлович, – окликнул Федю Грибанов, охватывая его за талию.

– Оставь!.. Не надо…

– Да, постой! Чудак человек…

– Н-ну?..

– Оденься, и айда домой. Спать.

– Спать?

– Да, спать…

– Мне стыдно… – всхлипывая, сказал Федя. – Боже! Как стыдно! Какой позор!

– Э, милый друг, с кем не бывало!

Грибанов заботливо застегнул и привел в порядок Федю, провел его кружным ходом в прихожую, надел на него пальто и фуражку и на лошадях Николая Федоровича отправил домой.

Дома Федю принял его денщик. Он раздел и уложил Федю в постель. И едва голова Феди коснулась холодной подушки, постель стремительно завертелась под ним, стало тошно и сладко на сердце и небытие охватило его.

Грибанов, вернувшись в собрание, нашел всех уже в столовой. Наташа оберегала ему место рядом с собою.

– Нашли?.. – спросила она с тревогою. – Что с ним?

– Ничего. Все благополучно. Кусков дома, в постели. Ему нездоровится…

– Боже мой! Что такое?.. Только что был совершенно здоров.

– Ничего серьезного…

– Отчего же он, уходя, мне ничего не сказал?.. Наташа вдруг покраснела до слез. Она догадалась.

– Неужели, – прошептала она. – Это, наверное, Бирюков. У него страсть напаивать молодежь…

Грибанов промолчал, положил себе фазанье крылышко, налил красного вина и сказал:

– Понапрасну волнуетесь, Наталья Николаевна. Все через это должны пройти и чем скорее – тем лучше…

Наташа ехала с отцом, молчала и все пожималась в теплой беличьей шубке.

– Тебе не холодно, Наталочка? – спросил Николай Федорович.

– Нет, так, папчик. Устала, верно.