Текст книги "Опавшие листья"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)

X

Юлия сидела у Сони.

– Надоело все, – сказала она, бросая третью папиросу в японскую пепельницу с обезьяной, сидящей на краю медного чана.

Она молчала уже четверть часа и курила папиросу за папиросой.

– Действовать надо.

– Что комитет? – спросила Соня.

– Было общее собрание. Выступали Бледный и Герасим.

– Ну… Что надумал Бледный?

– На самого – невозможно. Да и вряд ли правильно. Тогда пятерых повесили, а впечатления никакого. Людей, Соня, нет. Все тряпки. Нытики… Ваши хороши. Но уж слишком экспансивны и опять впечатление не то… Народ не понимает.

– Из крестьян, из рабочих?

– Дело деликатное. Пока его обучишь – передумает. Опять – он зол, пока голоден, а дашь деньги, накормишь – он и не хочет… Прямо отчаяние берет.

– Возьми Ипполита.

– Ну?.. Разве годится?

– Слушай, Юлия, Ипполит в тебя влюблен давно, безумно и безнадежно… Еще гимназистом.

– Ни к чему это, Соня. Такие еще хуже. Он в тюрьме даст сгноить себя, на виселицу с улыбкой пойдет. А вот стать на пути и ловко, отчетливо, убить, а потом скрыться – этого не могут. Попадутся… А там сейчас раскаяние. Исповедь – и всех выдаст. Особенно если жандармский ротмистр попадется опытный, сумеет душу раскрыть.

– Ну, Ипполит не выдаст!

– Все они, Кусковы, неврастеники. Вспомни Andre. Спутался с гувернанткой. Кажется, невелика беда. Влюблен в тебя, ухаживал за кузиной, заблудился между трех сосен, и сейчас: отравление, смерть. Боюсь я и путать Ипполита… Скверно, Соня… Народ благоденствует, серебро и золото ходит по рукам, необыкновенное доверие к правительству. Армия – кремень. Вчера посмотрела на их Федю. Рыцарь! Раскормленный, тренированный рыцарь и в глазах: преданность престолу.

– Вчера его, кажется, пошатнуло. Видала, как уходил. Крался, шатало… Сапоги к полу липли.

– А пахнет как! И не стесняется. Считает, должно быть, шиком. Нет, Соня, таких не свернешь. Он один у них такой, в мать…

– Что же все-таки решили?

– Террор.

– Террор?

– Окончательно и бесповоротно. С прессой сговорились. Убийства будут замолчаны, казни выделены и раздуты… В пределах цензуры, конечно.

– Кого же в первую голову?

– Кого попало. Всех, кто служит проклятому царизму. Хотим начать с Победоносцева, а там губернаторов, командующих войсками, министров, просто генералов. Все равно. Чтобы неповадно было. – Нужно, Юлия, лучших.

– Знаю: не учи. Но лучших-то труднее. Боимся озлобить народ.

– А… клевета?..

Юлия ничего не сказала и снова закурила папиросу.

– Вот таких бы, как я, – щурясь, пуская дым вверх и глядя, как он тает в воздухе у смеющейся синим морем картины, сказала Юлия. – Я в расчете не ошибусь. Думала часто, почему не попробовать. В отдаленном кабинете, разморив ласками, опутав волосами, прижав губы к его губам, устремив взор в глаза жертвы, тихо и верно вонзить лезвие в замирающее негой сердце. А потом спокойно выйти и исчезнуть… И что ужасно! Одной нельзя. Нужны сообщники, чтобы свели, чтобы познакомили, чтобы привезли и увезли, а тогда – есть нить и найдут. Ни на кого положиться нельзя. Все они – предатели. Трусы… Не думай – смерть меня не страшит. Я давно себя на нее осудила. Каюк – моя судьба, как говорит мне Герасим. Но хочется-то мне не одного, а многих, многих… Войти в историю мстительницей. Я не Шарлоттой Кордэ хочу быть, но Немезидой карающей. Ах… скучно… Так… ты говоришь… Ипполит… Ну, что же, давай его… Попробуем… Снабди его литературой… Обо мне пока не говори. Сама позову, когда надо будет. Скучно… Учить придется всему… Он, поди, и револьвера никогда в руках не держал. Сам бояться будет, как бы раньше времени не выстрелил.

– Попробуй.

– Да, что же делать? Возьмем про запас… Вчера смотрела сзади на Федю. Какое светлое сияние кругом его головы и какое ровное. Этот не пропадет. Светлые духи оберегают его. Я наслала на него волну флюидов и чуть-чуть рассеяла, но самые пустяки.

– Ты веришь в свою таинственную силу?

– Как не верить в то, чем обладаешь. Я могу, Соня, сделать худое человеку… Как?.. сама не понимаю. Трудно все это объяснить… Вот в евангелии про Христа пишут: он сказал, чувствую, что ко мне кто-то прикоснулся, потому что ушла из меня сила. Я думаю, Соня, что Христос был сильный магнетизмом человек. Гувернантка Кусковых mademoiselle Suzanne, она тоже обладала какою-то силою и, сама не понимая ее, тратила на пустяки и так расстроила себя и Andre, что он покончил с собою, а она потеряла свою силу. Я…

– Ты сознательно пользуешься своею силою?

– Да, более или менее. Ты видала фокусников-магнетизеров? Вот у меня что-то вроде этого. Я чувствую людей. Я вчера чувствовала, что Федя торопится уйти, смотрит на часы, сидит, как на иголках, и я приковала его к стулу… Но тут… Он оказался сильнее меня и ушел. Ну я ему это еще попомню, – чуть улыбаясь, сказала Юлия.

– А что Бледный?

– Сохнет от злобы… Ну этот свое покажет. Отличный стрелок, гимнаст… Спокойный. Лицо, как у трансформатора, загримируется под кого угодно. Мы в клубе – я, еще один и они – играли в карты с жандармом, который в прошлом году у него обыск делал. Бровью не повел. А посмотрела бы, какое лицо сделал? Лет на десять старше. Как брюзжал, как комично меня ревновал. И свое дело сделали. Предупредили товарищей об обыске.

– Интересная, Юлия, твоя работа.

– Интересная… Да, если хочешь. А знаешь, и у них много женщин работает. Мне кажется порою, что узнали, кто я, и за мною следят. Страшно боюсь поддаться этому чувству. Тот, кто подумал это – пропал.

В дверь будуара постучали.

– Ну прощай, Соня… Хорошо, готовь Ипполита. Я уйду через спальню.

Юлия вздохнула и вышла из будуара.

Соня дождалась, пока не рассеялся дым ее папиросы, и тогда сказала: "Войдите".

Вошел лакей и подал ей на подносе карточку. Она лениво, двумя пальцами, взяла ее, посмотрела издали и положила на стол.

– Просите.

Звеня шпорами, ласково улыбаясь и сгибаясь перетянутой синим сюртуком талией, с большою коробкою конфет в руках вошел жандармский полковник.

Соня порывисто встала ему навстречу.

– А, Мечислав Иосифович, как я рада вас видеть. Что давно у нас не были?

Полковник, как гончая, понюхал воздух, быстро глазами подсчитал тонкие окурки папирос в пепельнице, разочарованно вздохнул и сказал:

– Занят был, Софья Германовна. Дел теперь очень много.

– Но, кажется, все тихо. Папа даже жаловался на днях. Нечего писать. Газета бледна становится. Хотя бы вы нам что-нибудь дали.

– Тишина обманчива, Софья Германовна. В этой тишине опытный слух угадывает далекие громы. Блестят зарницы, Софья Германовна… И может налететь гроза. Хороший хозяин укутывает дорогие цветы от дождя и ветра. Так-то, Софья Германовна… Герману Самуиловичу надо писать о воспитании молодежи… Да-с… Шатаются умы, Софья Германовна. Позапрошлое воскресенье имел удовольствие слушать вашу игру на арфе. Между прочим, одно очарование. Кюнэ – Вальтер и вы – больше нет никого. В Михайловском театре mademoiselle Brendo еще на сезон оставили.

– Вальбель и Андрие остаются?

– Обязательно. Андрие царский подарок получит. Чистое искусство достойно поощрения.

Полковник прошелся по комнате.

– Крепкими духами душитесь, Софья Германовна. Духи Востока?

– Моя смесь.

– Да-с, мне говорили… Слыхал… Каждая хорошенькая женщина должна иметь свои духи. Она должна определить свой собственный запах и подыскать, какому цветку отвечает этот запах. И им душиться.

– Красота – это искусство, – сказала Соня.

– Творение Божие – женская красота, – сказал полковник и как бы машинально разрыл окурки в пепельнице с обезьяной. – Славная обезьянка. Японцы-мастера лепят из бронзы этакие забавные фигурки. Вы извольте взглянуть: мина какая у нее серьезная.

Полковник говорил про обезьяну, а сам глазами ощупывал окурки и будто сличал гильзы и что-то вспоминал.

Соня подумала: "Юлия права. За ней следят. Надо предупредить".

– Что вы не сядете, Мечислав Иосифович?

– Прощения прошу. Я только на минуту. Засвидетельствовать уважение вашему таланту и преподнести вам это создание Кочкурова. Пропаганда русского кондитерского искусства, Софья Германовна. Мне как славянину обидно видеть засилие Крафтов – "Kraft der Kraft" (Сила – силы. Игра слов. Крафт – петербургский фабрикант шоколада) – как удачно вышло: Борманов, Ландринов, Берренов, Балле и прочих – над русскими талантами Иванова, Кузнецова и Кочкурова. Я, работая с пропагандистами, сам научился пропаганде. Примите мое скромное подношение, как прокламацию своего рода.

И полковник, снова склонившись в поклоне, быстро вынул окурок Юлии из пепельницы.

"Да, за Юлией следят, – уверенно подумала Соня. – Скажу ей, чтобы была настороже с Мечиславом Иосифовичем".

XI

На Рождество Варвара Сергеевна устраивала елку. Это не было большое дерево от пола до потолка, как бывало раньше, когда дети были маленькие, а их достатки были не так плохи, но была это маленькая елочка, аршина полтора вышиною, купленная ею на Чернышевой площади за семь гривен.

Варвара Сергеевна поставила елку на столе в гостиной и вместе с Липочкой убирала ее старыми елочными украшениями. Только свечи и искусственный снег были куплены новые.

– Какая ты, мама, хитрая, – сказала Липочка, вынимая из шляпной картонки бонбоньерки и металлические подсвечники. – Ты сохраняла все бонбоньерки, что мы дарили тебе на елках. Тут вся история нашего детства.

Варвара Сергеевна грустно улыбнулась.

– Горько мне, Липочка, что уже не можем мы с отцом побаловать вас новыми бонбоньерками и подарками, и сладко, что хоть эти остались.

– Смотри, мама, комод. Этот комод мне подарила тетя Лени, когда мне было восемь лет. Я отдала его потом тебе. А это тебе Andre подарил.

– Да… Не увидит Andre и этой елки.

– А помнишь, мама, как мы вместе оклеивали золотом и серебром орехи? Мы покупали листовое золото и серебро тетрадками. Оно было положено между тонкой-тонкой бумагой… И долго у нас пальцы были золотые и серебряные. И бонбоньерки мы сами клеили. Этот куб склеил Федя. Помнишь, мама?

– Ты помнишь елки?

– Почти все!.. Я помню, как мы звали детей дворника, приходил Федосьин жених, Федя, Танечка – она тогда совсем молоденькая была. Ты, мама, играла на рояле. Мы танцевали. Andre, Ипполит и Лиза важничали, а я танцевала польку с Федей или Танечкой. Ты знаешь, мама, Танечка худо кончила. Она в таком доме… Жаль ее. Она сердечная была.

– И не соберешь никого теперь. Феничка с мужем пропали совсем. Не заходят к нам.

– Игнат, мама, как женился, и двух лет не прошло, спился. По участкам ночевал.

– Бедная Феня!.. Приглашать чужих детей нам теперь не по карману.

– И скучно. Скучные мы, мама, стали. – Ну кто придет? Дядя Володя, тетя Лени – только и остались. Фалицкий… Павел Семенович умер, царство ему небесное. Да и своих только половина осталась. Andre… Бедный Andre. Порадуется с небес на елочку, побудет с нами. Лиза давно что-то не пишет. Здорова ли? Отдалась народу… Тяжело ей, бедной.

– А тоже, я думаю, мама, она сегодня детям какую ни на есть елку устроит. Ей, мама, потому плохо, что она хорошенькая. Туда такой, как я, идти лучше было бы. Становой, пишет, проходу не дает, земский начальник чуть с ним на дуэли не дрался из-за нее, старшины сын ей голову кружит. Пишет: славный парень.

– Мужик, – сказала брезгливо Варвара Сергеевна.

– Мама, был бы хороший человек… Какие и мы-то теперь дворяне!

– Вот Федя придет, – вздохнула Варвара Сергеевна. – Он любит елку. Оценит наши труды.

Насыпали на тарелки орехи кедровые, волошские и фундуки, клали изюм, пряники, мармелад и пастилки: по две розовой – клюквенной – и по одной белой – яблочной. Для папы, для мамы, тете Кате, няне Клуше, детям, mademoiselle Suzanne, кухарке Аннушке, дяде и тете – всем… по обычаю.

Обеда не было. Ко всенощной пошли голодные. Михаил Павлович ворчал, Ипполит не пошел в церковь и говорил, что глупые обряды вырывают его из колеи жизни. Федя должен был прийти из училища после всенощной.

Обедали, вернувшись из церкви после звезды, молча. Подавали взвар из сухих фруктов и кутью из риса, которые любил Михаил Павлович. Он выпил порядочно водки и отошел.

Едва встали из-за стола, пришли дядя Володя и тетя Лени, за ними Фалицкий и только зажгли елку, пришел румяный от мороза, с блестящими глазами Федя. Все огоньки елки отразились в его больших серых глазах. Он, стыдливо прячась от других, сунул матери в руку небольшой сверток.

– Это тебе, мамочка, моя экономия…

В свертке были хорошие английские духи. Федя не ездил ни на извозчике, ни на конке, то тщательно копил деньги маме на подарок.

– Покажи, мама, покажи, – говорила Липочка. – Ишь Федька какой, всех нас переплюнул. Ты прости, мамочка, что я не купила тебе ничего.

– Ну что ты, Липочка, милая. Какие между нами подарки. И Федя-то напрасно тратился. Я тебя побранить, Федя, должна, – говорила Варвара Сергеевна. Но до слез была тронута лаской сына.

Дядя Володя подарил Феде "Историю Отечественной войны" Богдановича. Именно то, что так хотел иметь Федя. С приходом Феди стало веселее.

Они сидели вдоль стен гостиной и молча любовались на елку, отражавшуюся маленькими огоньками в зеркале. У дверей стояла, подперши рукою подбородок, няня Клуша в пестром турецком платке на плечах и Аннушка. Варвара Сергеевна и тетя Лени уселись на диване, к ним прижалась Липочка. В углу уже был расставлен карточный стол. На стульях в неудобных позах сидели Михаил Павлович, Фалицкий и дядя Володя.

Ипполит встал и стал ходить взад и вперед по комнате. Его темная фигура то заслоняла елку от зеркала, то открывала.

– Сыграй, мама, нам что-нибудь, – сказал он.

– Что ты… – замахала руками Варвара Сергеевна. – Куда мне. Пальцы одеревенели совсем. Да и не расставлю их. Ишь, как заплыли.

Ипполит прошелся раза два по комнате и сказал, как бы про себя:

– Елка!.. Глупый обычай!.. Сколько лесов истребляют, рубя молодые деревья ради идиотского обычая. Постоит, надымит, начадит… И к чему? Христос родился! Ну и пусть! Мало ли детей родится?.. Всем елки зажигать?!.

– Много ты понимаешь, – сказал, возвышая голос, Михаил Павлович.

– Я?.. Слава Богу, не меньше твоего, – сказал Ипполит, останавливаясь против отца и принимая вызов.

– Оставь, Михаил Павлович, – воскликнула Варвара Сергеевна. – Ипполит! Стыдно! Будет! Святой, хороший обычай! Он собрал нас всех… Знаю, и Лиза вспомнит нас в своем захолустье, и Andre у Господа подумает о нас! Бог теперь с нами! Мир на земле, в человечьих благоволеньях. А елки? Господь даст, вырастут новые. Господь давал – подаст и еще, не оскудеет земля русская елками-то. Эва! Нашел что жалеть! Мало что ли добра этого у нас!

– Брось, мама. Сентиментальным бредом маниловщины веет от твоих слов. Мы не дети, и твои сказки не обманут больше нас.

– Как ты говоришь матери! – сказал Михаил Павлович. Его лицо налилось кровью. – Как ты смеешь так говорить!

Весь хмель выпитой водки бросился ему в голову.

– Говорю, как надо, – хмуро сказал Ипполит.

– Ты с ума сошел!.. Щенок!

– Папа!.. Не забывайтесь! Я, хотя и сын ваш, а ругаться не позволю! Сам так отвечу, что страшно станет, – мрачно сказал Ипполит и в наступившей тишине вышел в прихожую, надел пальто, калоши и хлопнул дверью, уходя.

– Каков!.. Полюбуйся, матушка. Каков нигилист… А?..

– Ну что, Михаил Павлович, – примирительно заговорил дядя Володя. – Молодая кровь играет. Дети никогда не понимали отцов. У них свое, и им не до нашего. Давайте засядем. Карты ждут.

– Брось, Михаил Павлович, – сказал и Фалицкий, пододвигая к карточному столу стул и садясь. – Плюнь на все и береги свое здоровье. Тебе волноваться вредно. Того и гляди кондрашка хватит. Ишь, какой красный стал!

– Дурак!.. Дурак… – восклицал Михаил Павлович. – Пакостник… ничего святого… Вот оно, Иван Сигизмундович, новое поколение! Строители будущей России!

– Ну оставь… Было и прошло. Магдалина Карловна, вам сдавать. Начинаем.

Догорали, тихо потрескивая, свечи на елке. Сильнее становился запах хвои и парафина. Он сладким ароматом далекого детства входил в самую душу Феди, и сердце сжималось жалостью.

Липочка жалась к побледневшей Варваре Сергеевне, застывшей, с глазами, устремленными на образ.

Миша в углу ворчал:

– Ипполит прав. Папа не имел права ругаться. Suzanne, черная и худая, сидела в кресле за елкой, и глаза ее набухли слезами. Длинный красный нос наливался кровью. В наступившей зловещей тишине слышались хмурые голоса:

– Пас.

– Хожу с червей.

– Пас…

Праздник был сорван. Бились, метались и дрожали людские сердца, которым так хотелось мира и тишины…

… И хоть призрака былого счастья.

XII

Раннею весною Ипполит совершенно неожиданно получил выгодное предложение репетировать с двумя юношами в еврейском семействе, в большом приволжском губернском городе. Ему устроила это Соня.

Он быстро собрался. С отцом, сестрою и братьями простился сухо, как чужой. Ничего никому не сказал, торопливо пожал всем руки, но вернулся с лестницы, подошел к Варваре Сергеевне и сказал с угрюмою лаской:

– Мама, если ты что-нибудь про меня услышишь, знай, что правильно я делаю… Может быть, будут худо говорить, осуждать, а ты знай, что так было надо… Потому что…

– Почему, Ипполит? – с тревогой сказала Варвара

Сергеевна.

– Тебе, мама, не понять. Да это я так. Ничего особенного.

Ипполит уже снова схватил чемоданчик и быстро вышел в прихожую.

– Прощай, мама, – крикнул он и ушел.

Варвара Сергеевна долго смотрела на него с площадки лестницы, шептала молитвы и крестила мелким крестом постаревшей, дрожащей рукой.

Когда Ипполит спустился на два этажа, она пошла торопливыми шагами в кабинет Михаила Павловича, встала у окна и следила, как он вышел и пошел по двору. Крестила его в окно, шептала молитвы, жаждала, чтобы он оглянулся. Но он не оглянулся.

Слова Ипполита озаботили ее. Сама простая, не любила она никакой таинственности и загадок. "Может быть, потому так сказал, – думала она, – что никогда он у меня никуда не выезжал. Первое его далекое путешествие. Что же худого его может там ожидать? Что к жидам нанялся?.. Нет, не таков Ипполит, чтобы это беспокоило его… Да и жиды разве не люди?.. Господи! Помоги ему! Сохрани его от всякого прельщения дьявольского. Спаси и сохрани!".

Ипполит знал, что он едет вовсе не для уроков. Партия приняла его своим членом, и это наполняло сердце Ипполита гордостью. Ему казалось, что он и ростом стал выше, он не горбился, поднял голову, походка была легкой. Он член партии! Он даже не знал как следует, какие цели преследует партия. Ну, конечно: хорошие, гуманные, либеральные…

Соня, прощаясь с ним, сказала, что он должен беспрекословно повиноваться Юлии.

Ипполита возили к Бледному. По намекам Ипполит знал, что Бледный – террорист, вождь боевой дружины, и этот визит еще более поднял Ипполита в его личном мнении. Значит, и он… и он в боевой дружине. Музыка слов самого названия пленяла его. Он ожидал увидеть худое, загорелое лицо изголодавшегося рабочего, мрачный взгляд темных глаз, оборванный костюм, лохмотья, рисовал себе встречу в какой-нибудь норе, где-нибудь у Вяземской лавры, или в глухом переулке, на окраине города.

Абрам привез его на своем рысаке к Европейской гостинице.

– Мистер Джанкинс у себя? – спросил он у важного швейцара, стоящего за прилавком, за которым висели ключи. Швейцар посмотрел на ключи и сказал:

– У себя-с! Мальчик, проводи.

Мальчик в ливрее побежал впереди по мягким коврам и постучал у большого номера.

– Comme in, (Войдите …) – раздался голос по-английски.

Седой бритый англичанин встретил их. Абрам обратился к нему по-английски и просил сказать, что господин Бродович желал бы видеть господина Джанкинса по делу о поставке типографских машин.

Когда седой англичанин вышел, Абрам сказал Ипполиту: "Это его секретарь. Он не говорит по-русски".

Бледный принял их сейчас же. Высокий, отлично сложенный, мускулистый человек, прекрасно одетый, в домашнем пиджаке, встретил их на середине богато обставленного номера. Лицо у него было розовое, бритое, и трудно было сказать, сколько ему лет. Он был очень моложав и выглядел моложе Абрама.

– Вот товарищ, – сказал Абрам, – я привел нашего нового коллегу, готового вступить в боевую дружину.

Упорный стальной взгляд серых глаз Бледного устремился на Ипполита. Ипполит не выдержал его и опустил глаза.

– Сядем, товарищи… Курите!.. – сказал Бледный, протягивая коробку с папиросами.

Он говорил на прекрасном русском языке. Ипполит сейчас же почувствовал, что Бледный – русский, хорошо образованный и воспитанный человек.

Бледный говорил Ипполиту то, что он не раз слышал от Сони: о необходимости низвержения императорской власти в России. Он говорил, что убийство императора Александра II не дало желаемых результатов, покушение Шевырева и Ульянова на императора Александра III кончилось неудачей и разочаровало революционеров. Партия пришла к мысли, что прежде всего необходимо лишить правительство силы, вырвать у кого из рук аппарат власти.

– Пока в России сидит император, – четко и ясно говорил Бледный, – пока безотказно и точно работает аппарат самодержавной власти, мы ничего не можем достигнуть. Император Николай Павлович сказал, что Россия управляется столоначальниками и ротными командирами. Нам надо сделать своими столоначальников и ротных командиров, а все, что выше их, обезличить и застращать. Вы поступите в группу товарища Юлии. Уверяю вас, что при некоторой ловкости, уме и умении держать язык за зубами – это даже и не так опасно. Наши сановники любят бравировать храбростью, притом три четверти их слишком легко ловятся на хорошенькое личико и готовы идти на свидание хоть к самому черту на рога. Что же… очень рад… Очень рад…

Он осторожно расспросил Ипполита о его детстве, о семейных отношениях. И было видно, что он обо всем уже был отлично осведомлен и теперь только проверял то, что слышал, и хотел получить какие-то добавочные штрихи.

– Шефкелю, к кому вы едете, и его сыновьям вы можете вполне доверять. Они – наши. Там, где вам предстоит работать, в группе Юлии, будет много наших. Они вам помогут, когда будет нужно… И, конечно, товарищ, осторожность прежде всего! Помните: молчание – золото… От времен декабристов нас губил наш длинный язык… Ну-с, желаю вам полного успеха!

Бледный еще раз пытливо окинул с головы до ног Ипполита, протянул ему большую, породистую холеную руку, и Ипполит с Абрамом пошли из номера.

Ипполит шел домой как на крыльях. Точно его произвели в первый чин или навесили на него орден. Он значительно поглядывал по сторонам. Будто спрашивал встречных: "Знаете, кто я? Член боевой дружины! Член боевой дружины! Вот оно что!".

Жалел, что нет здесь Лизы и не перед кем ему похвастаться данным ему поручением.

Но нет-нет холодком пробегала по его телу жуткая, противная мысль, что, может быть, ему придется кого-то убить… Но он гнал ее от себя… "Бог даст, – думал он, – и без этого обойдется… Кто-нибудь другой, а не я!".

Но холодок все веял где-то в большой глубине, точно открылся там сквознячок, и оттуда задувало противным ледяным ветром.