Текст книги "Опавшие листья"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)

IX

Было за полдень. Солнце стояло над городом, и были коротки тени от густых пирамидальных тополей. Гороховодатсков долго вел по тенистой улице с глядящими в ее зеленую раму желтыми полями и сверкающей пустыней. Они шли вдоль высокого глинобитного забора. Деревья протягивали из-за него ветви, вместе с листвою тополей улицы образуя тенистый зеленый коридор. Арык мелодично журчал вдоль него, а рядом застыла в полуденной дремоте широкая улица, поросшая крапивой, лебедой и желтыми и розовыми мальвами. Ежевика и барбарис, с кистями красных ягод тянулись на середину улицы и придавали ей запущенный вид. Серый осел с ошейником и колокольчиком бродил по ней. Нежный запах яблоков и персиков вливался в легкие, прохлада садов умеряла жар.

Гороховодатсков толкнул калитку подле старых осыпавшихся ворот и повел Федю по аллее между розовых кустов. Громадные белые "Frau Karl Druchke", нежно-желтые чайные "Marechal Niel", большие розовые "La France", огненно-красные "Etoile de France", оранжевые с каймою «Sunset» цвели пышно и неудержимо. Сладкий запах цветов застыл в воздухе. На больших деревьях висели темные сливы, желтые ренклоды, груши Дюшес и Берре-Александр, прозрачные персики и громадные красные «Верненские» яблоки… Дорожка упиралась в небольшую серую постройку из земли, окруженную верандой на столбиках.

– Помощник командира полка, войсковой старшина Самсонов, – сказал Гороховодатсков, показывая на дверку, и пошел в сад собирать опавшие яблоки и груши.

Федя остановился у двери. Ни звонка, ни ручки. За дверью что-то шипит, должно быть на плите, и слышно, как ерзает тряпка по полу. Федя постучал. Никакого впечатления. Он толкнул дверь, вошел на кухню и замер… Просторная, светлая кухня вся сияла в зеленых блесках отраженного сада. Спиною к Феде девушка, низко нагнувшись, вытирала большой тряпкой пол. Федя увидел маленькие, стройные ноги, обнаженные до колена, белые икры, розовые пальчики, светлую в синих полосках юбку, подобранную тесемкой передника у талии, и покрасневшие от усилия руки, водившие тряпкой по полу.

Федя кашлянул. Девушка быстро выпрямилась. Русые косы метнулись по спине. Розовое лицо, розовые щеки, маленький рот появились перед Федей. Большие серые глаза с испугом и негодованием глядели на Федю.

– Ах! – воскликнула девушка, бросила на пол мокрую тряпку и опрометью бросилась из кухни… За дверью она приостановилась, заглянула в щелку на Федю и исчезла.

Федя стоял посреди кухни. Прошло минуты две. На плите шипели кастрюли, вкусно пахло щами и чем-то жареным, на полу высыхала недотертая лужа и валялась тряпка, на стене тикал медный маятник больших деревянных часов с белым с розовыми цветами циферблатом.

Наконец дверь на кухню распахнулась и показался маленький, худощавый, крепкий человек. Он был одет в синюю суконную австрийскую куртку без погон и длинные темно-зеленые штаны с широким алым лампасом. Он был смуглый, загорелый, носил усы. Короткие густые черные волосы низко сбегали на лоб. Он улыбнулся, обнажив крепкие, ровные, желтоватые зубы, и сказал:

– Пожалуйте, поручик. Отличное дело, будем знакомиться.

Федя перешагнул через тряпку и прошел за хозяином в низкую просторную комнату. Хозяин не здороваясь подошел к окну и бодро крикнул в сад: "Стогниев!.. обедать!"… потом повернулся, обеими руками схватил за руку Федю, приготовившегося рапортовать, кто он, и, сжимая ее мягкими ладонями и снизу вверх глядя на Федю ласковыми добрыми глазами, сказал:

– Не нужно никакой официальности… Вижу по глазам… Хороший, добрый парень. Охотник? А?.. Природу любите… а? Николай Федорович Самсонов… Как звать?

– Федор Михайлович Кусков, подпоручик… – начал Федя.

– И Федор хорошо, как моего батюшку, царство ему небесное, а Михайлыч и того лучше, архистратиг Михаил напоминается. Какого училища?.. По выправке гляжу: уже не Павловского ли?

– Павловского…

– Отличное дело… Значит, оба мы «земляки». Я тоже Павловского, только лет на двадцать, должно, постарше… Стогниев, – обратился он к вошедшему высокому казаку, с хмурым плоским лицом: – Живо прибор для его благородия и кличь барышню. Обедать время…

Посреди комнаты стоял четырехугольный стол, накрытый скатертью на два прибора. На столе графинчик водки, кувшин с квасом, одна рюмка и два стакана.

– Помилуйте, господин подполковник, – начал было Федя, но Николай Федорович перебил его.

– И полноте, – сказал он, – отличное дело пообедаете с нами. Обед простой. Наташа с денщиком стряпает и все тут.

– Николай Федорович, да как же это? Мне, право, совестно.

– Постойте, родной… Что за разговоры. Вы где обедать думали? На въезжей?.. Это четыре версты киселя хлебать… И парадный мундир поберегать надо, так мы его того, отличное дело, снимем у меня в комнате, а я вам какую-нибудь куртку состряпаю. Отличное дело будет…

Николай Федорович потащил Федю к себе в кабинет. Звериные шкуры, покрывали пол, на стене, на громадной тигровой шкуре, висели рога, кабаньи и оленьи головы и ружья.

– Своей, батенька, все охоты, – сказал Николай Федорович, – сам и чучела набивал. Я с Козловым ходил, на Пржевальского работал… Вот, посмотрите, – он показал на перья, стоявшие в стакане на столе, – подвенечный наряд здешней цапли. Сказывают, в России за это сотни рублей платят!.. Ну, скидывайте мундир, вот вам, отличное дело, куртка. Коротковата немного… ну ничего… Никого у нас нет… Наташа, – крикнул он, – готова, что ль, детка?

– Сейчас, папчик… – послышалось из-за стены.

– Нас, – сказал Николай Федорович, – двое. Я да дочка… Мамаша не живет со мною… – он вздохнул и повторил: – я да дочка… отличное дело. Да зато – дочка-то золотая. В прошлом году институт кончила в Петербурге, а какая работница. Она и в саду, и в доме, и везде, и все она, отличное дело!..

X

В столовой, держась за спинку стула, уже стояла барышня в белой кисейной блузке и светлой, с бледно-голубыми полосками, юбке. Лицо ее горело смущением, глаза были опущены, губы поджаты, брови нахмурены.

Она, не поднимая глаз, сделала церемонный книксен и протянула Феде руку.

– Наташа, это новый офицер в наш батальон. Тоже Павловского училища, петербургский.

Наташа промолчала.

– Читай, Наталочка, молитву, – сказал Николай Федорович.

Наташа повернулась к иконе и мягким, красивым голосом прочитала "Очи всех на тя, Господи, уповают". Читала она с чувством и широко и медленно крестилась.

Сели за стол. Денщик внес миску с дымящимися щами. Наташа разливала, денщик в нитяных перчатках разносил тарелки.

– Ваше благородие, – наклоняясь к уху Николая Федоровича, сказал Стогниев. – Там с ними солдатик батальона, как им прикажете быть?

– Накормить и отпустить. Отличное дело – поручик у нас до вечера останется, а вечером отвезем его на своей лошади.

– Понимаю. Федя заволновался.

– Нет, пожалуйста, – краснея, начал он, – мне еще надо визиты делать. Я только начал.

– Ничего, поспеете, отличное дело. Времени много. Давно я павлонов не видал. Вы у кого стоите?

– На въезжей.

– Вот так-так!.. и квартиры не имеете… Видала, Наташа… Я после обеда узнаю у вдовы капитанши Тузовой, кажется, комнатка со столом сдается, и недорого, и в батальон вам недалеко. Там и устроитесь, отличное дело. Стоит на въезжей и уже визиты делает, да в парадной форме! Хорош, Наташа, столичный гусь.

Наташа молчала. Ее большие серые глаза, когда Федя не смотрел на нее, внимательно разглядывали его. Но только замечала, что он глядит в ее сторону, черная занавесь длинных ресниц упадала на глаза, Наташа рассеянно поворачивалась к окну или вставала и шла на кухню. Она была красива тою спокойной, сильной красотой, какою бывают красивы только русские девушки. Ее лицо живет. Какие-то светлые краски играют на нем. Вдруг на щеки беспричинно набежит румянец, станет приметен белый пушок у шеи, и лицо от него еще нежнее. И если посмотрит кто на нее в это время, загорится полымем все лицо, зальет краскою чистый лоб, маленькие губы недовольно надуются, Наташа встанет, подойдет к буфету, достанет ножики для фруктов, или тихо, спокойно уйдет, вздохнет о чем-то. Слушает отца, улыбнется ему, и все лицо осветится чистою радостью. Из-под пухлых губ покажется жемчуг ровных и блестящих зубов, и вдруг засмеется звонко, весело, по-детски… И сейчас же станет серьезна, нахмурится, и снова бежит на лицо краска. Наташа высока. Она выше своего отца, тонкая, с широкими плечами, сильною грудью и маленькими русскими руками и ногами. Веет от нее спокойствием и ширью сибирской степи и холодным светом петербургской белой ночи.

За обедом говорил один Николай Федорович. Он рассказывал про охоты, про службу на границе, про китайцев и их крепости, про то, как он молодым офицером золото искал.

– Искал я золото, Федор Михайлыч, а золото-то росло для меня, Господом Богом данное, – вот оно, мое золото.

– Полно, папа! – сказала Наташа и встала из-за стола.

– Постой, Наталочка, надоть солдату корзину собрать фруктов хороших. Пусть снесет петербургскому офицеру, он, поди, таких и не видал. Почем, Наташа, ты говорила, в Питере такие персики, как наши?

– По два рубля штука, – сказала Наташа и взялась за дверь.

– А у нас ни почем, отличное дело… Наташа, ты посередке дыньку положи, знаешь, черную с желтым узором.

– Знаю, папа, как надо сделать, – нетерпеливо сказала Наташа и открыла дверь.

. – Постой, коза… Слив положи французских и ренклодов от Куропаткинского дерева… Да груши не забудь дюшес и бергамотовых…

– Куда это мне!.. – сказал Федя, – мне так совестно… право, не надо. И Наталью Николаевну беспокоить напрасно.

– Какое же беспокойство! – вспыхнув, сказала Наташа и ушла за дверь.

– Помилуйте, Федор Михайлыч! – говорил Николай Федорович. – Как мне гостя своими фруктами не порадовать. У меня первый сад по здешним местам. Я арендовал этот кусок у Нурмаметова, отличное дело, глушь и дичь была… Одни яблоки, груши да виноград. Я выписывал и фрукты тончайшие, и розы, все для нее… Знал: растет в институте. Верите – десять лет ей было, отвез ее в Смольный, и вот только в прошлом году приехала. Осмотрелась… Я, признаться, боялся, отличное дело, затоскует, не останется. Нет… Сначала немного поскучала… даже поплакала по подругам, а потом, отличное дело, точно лошадь в хомут влегла. Она и в саду, и дома полы вымоет, и платье сама сошьет, и обед состряпает, и меня на охоту снарядит, и поет, и танцует, отличное дело… Кур завела в прошлом году, на подбор как одна – Фавероли. Инкубатор выписала – и опять – Наташа… Дай Господи здоровья начальнице и воспитательницам, воспитали рабочую, богобоязненную девку.

Николай Федорович повел Федю на веранду, где уже проворные руки Наташи успели накрыть красной с кремовыми цветами скатертью стол. Стогниев принес кипящий самовар. От выпитой за обедом водки у Феди шумело в голове. Он слушал Николая Федоровича, и в то же время одним ухом прислушивался к звонкому смеху и голосу, раздававшемуся по саду.

– Как хорошо вы сделали, – говорил Николай Федорович, – что не погнушались нашей окраиной. Отличное дело, право… Читаю я намедни в «Инвалиде» приказ о производстве, думаю, кто да кто в наши палестины. Гляжу: из старших портупей-юнкеров. А!.. вот это, думаю, молодчик! Это настоящий офицер! Не побоялся… Тут, Федор Михайлович, настоящая служба… Тут не как либо что! Кругом киргиз, тарачинец, дунганин, отличное дело, Китай рядом… Он замирен-то замирен, а как стали сюда поселенца гнать, нет-нет и заволнуется. Тут распускаться а ни-ни! Не можно… Ну а солдат тут особенный, слухи ходят – в стрелковые батальоны вас будут переименовывать… А я бы… Того… не делал этого. Что плохого, что линейные. Линия-то это не фунт изюма, не бык начихал… Это гроза. У нас, вы знаете, как поется-то? Наташа! Принеси-тка, голубка, гитару.

Наташа птичкой выпорхнула из гущизны кустов, пронеслась по саду, где-то хлопнула дверью и принесла отцу старую, видавшую виды гитару.

Николай Федорович перебрал струны и запел:

 
Утром рано весной
На редут крепостной
Раз поднялся пушкарь поседелый!
Я на пушке сижу,
Сам на крепость гляжу
Сквозь прозрачные волны тумана…
 

– Это, Федор Михайлыч, вам не Тигренок и не Стрелочек, отличное дело. Изволите видеть – степь, пустыня бескрайняя, и в ней маленький городок, валы и стены, потому что киргиз-то не замирен, сарты волнуются, туркмен не покорился белому царю. В городке, вот как мы: батальон, полубатарея и две сотни казаков… До соседей, до помощи-то, – сотни верст, и телеграф только солнечный – гелиограф…

Николай Федорович взял несколько аккордов и, повысив голос, продолжал:

 
Дым пронесся волной,
Звук раздался стрелой,
А по крепости гул прокатился.
 

– Чувствуете, Федор Михайлыч, тревога… Киргизская, несметная орда подступает. А в городке-то женщины, дети, жены, дочери, вот этакие же, как моя Наталочка-дочурка… Надо оборонить и их, и линию государеву удержать, не податься. А то позор, суд, за сдачу-то городка: полевой суд, отличное дело, и расстрел!..

Бурный грянул аккорд, трелью рассыпался по струнам, а пальцы по деке пробили барабанную тревогу.

 
Как сибирский буран
Прилетел атаман,
А за ним есаулы лихие.
Сам на сером коне,
Грудь горит в серебре,
По бокам пистолеты двойные!
 

– Песня-то, Федор Михайлыч, не поэтом каким придумана, а там и сложена, теми самыми, кто:

 
Живо шашки на ремень,
И папахи набекрень,
И в поход нам идти собираться.
 

– А дома-то плачут. Наспех хлеба заворачивают, отличное дело, корпию щиплют, медицина-то была простая. Ранен, на три четверти по здешним местам, отличное дело, не выжил.

 
Я бы рад на войну,
Жаль покинуть жену,
С голубыми, как небо, очами!
 

– Петербург, Россия этого не знают. А мы знали… Да и теперь, аллах ведает, что творится на душе у косоглазых. Их здесь в уезде шестьдесят тысяч, отличное дело, и все конные, а нас – кот наплакал… Батальон, четыре пушки да две сотни казаков… И подумайте, Федор Михайлович, вот этакими же силами пол-Азии завоевали.

– Вы были участником этих походов?

– Сам-то мало. Завоевание Кульджи с Куропаткиным немного захватил. С ним и город наш планировали, оттого и ренклод мой Куропаткинским назван. Сам Алексей Николаевич, капитаном, посадил его. Недавно наезжал сюда: я его уже плодами угащивал… Отец мой – он вахмистром был, все четыре креста имел, отличное дело, полный бант. Любимец Скобелева.

Хлопнула калитка. По дорожке между роз, направляясь к дому, прошел трубочист-таранчинец, с черной непокрытой головой, с веревкой, метлой и гирей за спиной и лестницею на плече.

Наташа, разливавшая чай, подняла маленькие руки, по-детски всплеснула ими и шаловливо пропела:

Трубочист, трубочист! Милый, добрый трубочист!

– Примета, папа, хорошая. Трубочист – это счастье… В институте мы ужасно в это верили… Было темно. Звезды многооким узором высыпали на небо, в городе было тихо. Где-то на окраине лаяли таранчинские собаки. Стогниев на паре маленьких киргизских лошадей в тачанке на дрожинах по мягким улицам Джаркента вез Федю домой. На коленях у Феди был сверток: булки с мясом и маслом, сдобные булки и сухари – изготовление Наташи, всунутые ею ему: к завтрашнему чаю.

Прозрачная темень под сводами густых тополей, акаций и карагачей хранила ароматы садов. Арыки, пополненные ночью водою дневного жара, пригревшего ледники, звонко пели какие-то необыкновенные азиатские песни. Томительно сладок был запах фруктов, соломенной гари и восточных курений.

Федя смотрел на небо. Ни одно облачко не заслоняло звезд.

"Мама! Милая мама! – думал Федя, – ты глядишь на меня с неба. Мама, благослови мои дни и помолись за меня. Ты у Господа и тебе все открыто"…

Трубочист, трубочист! Милый, добрый трубочист!

"Трубочист, это счастье…" – слышалось Феде. "Счастье пришло в дом… К кому? К чудному Николаю Федоровичу? К Наташе? Ко мне?.."

XI

17-го октября, по случаю высокоторжественного дня «избрания их величеств от угрожавшей им опасности», приказом по гарнизону было назначено «торжественное молебствие после божественной литургии, а после онаго парад всем частям гарнизона. Форма одежды: парадная, в рубашках и чембарах при караульной амуниции».

Командир 4-й роты, еще накануне заболел своею обычной болезнью, пил мертвую, фельдфебель передал Феде его приказание: быть за него.

Со всею пунктуальностью портупей-юнкера Павловского училища Федя за час до времени построения роты явился в глинобитные бараки, зорким взглядом осмотрел каждого солдата, тому приказал еще раз помыться, троих тут же остриг, навел порядок и красоту на каждого и, когда рота в лихо надетых набекрень белых кепи, с назатыльниками, которые донашивали и все не могли доносить, так как каждый год заказывали новые, в белых рубахах, со скатанными шинелями, в малиновых шароварах построилась в пустыне, на фоне далеких синих гор, – Федя не без внутреннего горделивого волнения осмотрел ее.

Хороша была рота! Бравые загорелые солдаты были подтянуты походами через пустыню и смотрели бойко. Унтер-офицеры стали на взводы, барабанщики и горнисты на правом фланге. Федя проверил расчет, сделал вздваивание рядов, прорепетировал ружейные приемы.

Положительно хороша была рота! Невелика, правда, всего восемьдесят два человека, но хорошо слажена. Совсем, как на картине Верещагина. Белые кепи, белые рубахи, малиновые чембары мягко рисовались на розовато-желтом фоне трепещущей миражами пустыни.

Гордый повел ее Федя на плац перед церковью.

– Отбей ногу! Ать-два! – крикнул он, входя на площадь, так же молодцевато, как покрикивал Семен Иванович на него самого, когда он шел в рядах государевой роты.

В церкви был цветник дамских платьев, краснела лента на белом кителе генерала, начальника гарнизона, а сзади тихо покашливали и вздыхали солдаты и казаки, белыми рядами занявшие всю просторную новую, еще пахнущую масляного краскою и клеем позолоты церковь.

Посредине храма неподвижно стояли два знаменщика со знаменами казачьего полка и батальона и подле них два адъютанта.

Пожилой священник с темной, пробитой сединою, бородою и молодой, сладкоголосый русокудрый дьякон вдумчиво и неторопливо служили. Хорошо слаженный хор из офицеров, дам и барышень пел на клиросе.

Федя ушел в молитву. Церковная служба больше всего напоминала ему мать. Он думал о том, что было в пустыне у таинственного Алтын-Емеля. И знал, что было чудо.

Чудо было кругом. Чудо была пустыня и горы, с прижавшимися к ним ледниками и горными озерами, питающими своими арыками оазисы. Чудо был сад Николая Федоровича и сам Николай Федорович, с его гитарой и песнями был чудо. И его четвертая рота в малиновых чембарах, и казаки на маленьких лошадках. Все эти русские, завоевавшие и устроившие этот край, были Божьим чудом.

Да, чудо была и сама Россия!

Как был бы он счастлив, если бы все это увидала мама!

"А, может быть, она и видит все и самые мысли его видит!.."

Хор певчих передвинулся, перестроился. Готовились петь передпричастный концерт. Зашелестели нотами, густо откашлялись басы.

Меццо-сопрано, звонкое и ясное, взвилось в высоту:

 
«Дивны дела твои, Господи!»
 

Мягко, сдержанными аккордами аккомпанировал женскому голосу хор. И то сливался голос с хором, то покрывал его, и страстными возгласами хвалы рвался к куполу.

 
"На горах стоят воды…
Напояешь горы с высот твоих, плода дел твоих
насыщается земля.
Дивны дела твои, Господи!"
 

Федя поднял голову.

На первом месте, впереди хора, стояла Наташа. Она была в светлом платье с алыми и темно-зелеными, полковых цветов, лентами, с голубым институтским шифром на плече и, вся розовая от смущения, устремив куда-то вдаль глаза, пела сольную партию…

Федя вспомнил кухню, босые тонкие ножки, согнутый стан, грязную тряпку, милое смущение за обедом, корзину фруктов и подумал: "вот она какая!.."

Когда выносили знамена – по туркестанскому обычаю, заведенному Скоблевым, их приветствовали громовым "ура".

На площади стояла толпа таранчинцев и киргизов. Стражники оттесняли их, очищая площадь парада. Генерал на белом арабском жеребце объезжал фронт. Он провозгласил: – Ура "Державному вождю Российской армии". Федя думал: "По всей России теперь служат молебны и идут церковные парады. И также молится теперь Купонский в Московском полку, и бывший училищный знаменщик Комаровский в Варшаве в Волынском полку, и Ценин в Иркутской казачьей сотне, и Агте в Камень-Рыболове на границе Маньчжурии."

Сознание единомыслия, одинаковости жизни и стремлений показалось Феде знаменательным, сильным и важным.

Он стоял на фланге роты, опустив шашку, и чувствовал себя маленькой-маленькой, одной из миллиона, волной океана – и в то же время сильным, могучим и несокрушимым, как весь океан…

Когда проходили церемониальным маршем и третья рота плавно отделилась от его, топтавшейся под музыку, четвертой, он увидел в образовавшийся просвет генерала на белом коне, маленькую группу офицеров и дам и сразу распознал под зонтиком высокую светлую Наташу, с бантом полковых цветов в русых волосах.

Федя выпрямился…

– Четвертая рро-т-та…

И по-училищному, с шиком, коротко бросил, уловив правую ногу:

– Прямо!