Текст книги "Последние дни Российской империи. Том 3"
Автор книги: Петр Краснов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 44 страниц)
Небо померкло. Цветы поникли своими головками и начали быстро, на глазах у всех, увядать. Вместо свежего аромата степи потянуло запахом пороха, дыма пожарищ, крови и мертвечины. Все сильнее пахло разлагающимися гнилыми телами, становилось трудно дышать. Из синей степь стала чёрной, потом мертвенно-бледной, сташа пятнами чернеть и проваливаться. Из расщелин и ям повалили страшные призраки...
Показались нелепые неграмотные надписи, страшные плакаты с уродливыми кровавыми рисунками. Рушилась красота русского языка, рушилось великое слово русское... Запакощивались детские сердца, и повалили вперёд дети революции. Шли младенцы, худые, сизые, рахитические, не знающие святого слова «мать». Шли подростки, покрытые розовыми пятнами сифилисной сыпи, шли девочки с провалившимися носами и несли на руках своих копошащихся красных детей. Пакостная ругань оскверняла детские уста, и не святая невинность и непорочность была на них, но страшный вынужденный голодом разврат.
Содрогнулись рабочие, красноармейцы стали закрывать глаза и гневно сжимать кулаки.
А земля, лопаясь, как лопаются пузыри на поджариваемом мясе, выбрасывала новые страшные толпы завоеваний революции.
Показались трупы убитых городовых, и струями потекла к трибунам красная человеческая кровь.
Юноши-гимназисты в чёрных курточках и серых штанах, с ёжиком остриженными головами показались с пробитыми черепами, разможжёнными головами и простреленными грудями. Архиереи, кадеты, юнкера, девушки, студенты, офицеры, старые генералы, профессора, писатели, священники, старые казаки выдвигались из земли и шли плотными рядами. У одних были оторваны головы и они несли их на своих руках. У других на коже были вырезаны лампасы и погоны и вместо звёздочек в живое мясо были забиты гвозди. У третьих была содрана совсем кожа с рук, и они несли её в окровавленных пальцах, как перчатки. Иные были совершенно изуродованы и шли с ртами, заткнутыми окровавленными комками мяса. Показались мельницы с привязанными к крыльям обнажёнными людьми, показались люди, закопанные по шею в землю, показались заживо похороненные люди...
Их было так много, что степь стала вся закрыта ими. Кровь лилась ручьями, сливалась в потоки и реки и готова была затопить весь мраморный портик.
Шли рыдающие вдовы, шли матери, лишившиеся своих детей, шли бледные изнасилованные девушки с пустыми, ничего не видящими глазами. Шли завоевания революции.
Небо не радовало взора этих людей, цветов они не видали, радости не имели.
Показались толпы рабов, занятых ненужными работами. Послышались стоны и плачь, и их покрыло свирепое улюлюкание палачей, грозные окрики, похабная матерная ругань и нелепые обидные частушки.
Стояли роскошные дома с разбитыми дверями и выбитыми окнами, стояли мёртвые, тихие фабрики с заржавелыми станками и холодными трубами, покрытые пылью и грязью паровозы, поломанные вагоны. Обломки мостов висели над реками, и трава покрывала полотно железных дорог.
Далеко в Русскую землю углубилась революция и все завоевала и разрушила.
Толпа видела запакощенные храмы, содранные изуродованные иконы, разбитые иконостасы, танцы в храмах.
Мертвечиной несло от полей, деревень, лугов и городов.
Этот страшный хаос сливался постепенно в одно сплошное кровавое пятно. И на фоне его отчётливо выделилось страшное видение.
Вся толпа как один человек подняла голову. Шеи вытянулись, глаза напряглись, и ужас отразился на лицах холодной жестокой толпы.
– Этого нам никогда ни Бог, ни люди не простят, – прошептал подле Ники какой-то человек.
Окровавленные, исхудалые, измученные муками душевными и телесными от самого неба спускались по кровавому пути семь бледных теней. И как от святых ангелов шло сияние от них. Впереди двое, взявшись под руку и поддерживая друг друга, как шли они и всю земную жизнь, сзади четыре юные девушки и отрок невинный.
Кровь, кровь... кровь... была на их одеждах.
Эта кровь невидимым дождём упадала на толпу, и Ника и его соседи с ужасом видели, как на их руках, на их одежде стали появляться пятна святой мученической крови.
Все завоевала революция. Всего лишила русский народ.
Страшная хула на Бога, самая последняя пакость, связанная с именем Божией Матери, стояла над толпой, уже привычная ей. И в ужасе повторяли: «Религия – опиум для народа».
Вместо Государя перед народом маячила шутовская фигура упыря с лицом удавленника и глазами идиота, делавшего своё страшное кровавое дело.
Показались нелепые картины, послышались странные нерусские стихи, нерусские слова, нерусское писание.
Все погибло!
К прошлому! Прекрасному прошлому возврата нет!
Из потоков крови на потемневшем мрачном небе стала выдвигаться страшная чёрная Голгофа. Молнии прорезали чёрное небо, и раскатисто ухнул и грянул гром. Суровая мрачная скала выдвинулась на горизонте и на той скале было три громадных креста. Один посередине больше других двух и два по бокам.
На среднем кресте распята была женщина. Никто не мог разобрать низко склонённого в великой скорби и муке лица, но каждый увидал в нём лицо своей матери, Мать каждого висела на среднем кресте.
У подножия правого креста были навалены грудой погоны, ордена, знамёна с двуглавыми орлами, трубы, ружья, сабли, пики. Поломанное и заржавевшее, с поломанными древками и отбитыми орлами, с разорванными шёлковыми полотнищами, всё это было сброшено к основанию креста, на котором распят был дивно прекрасный юноша. Тяжёлые крестные муки не могли согнать с его лица мужественного и гордого выражения, и он умер гордый и уверенный в победе, с верой глядя на средний крест.
Под левым крестом были свалены книги и картины. Принадлежности учёного кабинета в обломках лежали здесь. Распятый на этом кресте был человек лет сорока, с небольшой курчавой бородкой клинушком и русыми густыми волосами, упрямо падавшими длинными прядями на белый лоб. Он капризно отвернулся от среднего креста, и на лице его застыли мука и презрение.
– Армия и интеллигенция распяты с Россией, – сказал кто-то в толпе.
Чёрные тучи расступились, и кровавое зарево загорелось на небе.
– Распяли матушку! – послышался чей-то громкий отчаянный голос.
– Кто распял-то?
– Все они.
– А не мы ли сами?
– Жиды распяли.
– Христа распяли... И матушку-Русь порешили. Святую... Православную...
Заволновалась толпа. Плеснула точно море, проснувшееся от штиля и предчувствующее бурю. Потемнела, как море, когда белый буревестник низко пролетит над ним и коснётся крылом мрачных волн, и вдруг прошелестит, поднявшись, одна волна, и встанет над ней другая и зашипит, рассыпаясь в пену.
Как волна встало страшное слово:
– Завели нас в пучину, сукины сыны!
Сорвалась великая брань между комиссарами и толпой. Были обруганы комиссары.
– Обманули тёмный народ!
– Все кругом лгали!
– Воры, казнокрады!
– Палачи, убийцы!
И уже грозно встала и зашумела буря народного гнева. Понял Владимир Ильич, что теперь ничто не спасёт его от суда народного. Поняли латыши и китайцы, что никаким пулемётным огнём не остановить им назревшей великой бури.
Как первый белый сверкающий гребень высокой поднявшейся волны свернул острый, как бритва, и больной, как бич, звонкий крик из задних рядов и порешил все:
– Бей их!
XXXVIТолпа грозно напёрла сзади на передних и придавила их вплотную к латышам и китайцам. Те, кто ближе всего оказался к Владимиру Ильичу, были бледны, тяжело дышали, но ничего ещё не делали. Они смотрели на Владимира Ильича. Они не понимали теперь, как могли они верить этому человеку, как могли идти за ним, как могли считать его вождём и пророком. Жалкий, подлый, трясущийся, покрытый липким потом трусости стоял перед ними паршивый, ничтожный человек с идиотским лицом. Он втянул свою безобразную голову с косыми бровями в плечи и жалко моргал маленькими подлыми глазками.
– Бей их! – раздалось снова из задних рядов.
– Так, что ль, порешит или замучит, как они мучили? – спросил тот самый красноармеец, что выходил на трибуну.
– Так их бей! Недостойны они мук великих. Кончай, ребята.
Страшное и безобразное нависло над толпой. Люди, уже и раньше утратившие человеческий образ, надвинулись, колыхнулись и плоско и гадко раздался хряпкий удар чьей-то сильной руки по лицу Владимира Ильича. Этот первый удар послужил сигналом. Вся толпа вдруг бросилась, отталкивая стражу, в трибуну, и стали слышны тяжёлые удары, сопение и стоны.
Матросы, красноармейцы, рабочие, крестьяне сгрудились у одного места и топтались около него, быстро нагибаясь и выпрямляясь. И место это стало пыльным, а потом грязным от пыли, смешавшейся с кровью. На нём валялись растерзанные трупы тех, кто считал себя владыками всего мира и кто ни во что считал людскую жизнь.
И вдруг стала тишина. Утомлённые вознёй, тяжело дышащие люди отдувались и окровавленными руками отирали пот. Лица их были страшны.
Они посмотрели туда, где была Голгофа с распятой Россией. Тихий свет утренней зари освещал оттуда степь, поросшую пёстрыми тюльпанами и синюю от лазоревых цветов. Кресты были пусты, и от них по полю шёл в белых одеждах Христос. Страшная скорбь была на его светлом прекрасном лице. Он как бы спешил с неба к людям, чтобы остановить их и прекратить страшное дело. И цветы сгибались перед ним, и тюльпаны пригибали свои пёстрые головки к нему, а лазоревые цветы ложились устилая голубым ковром дорогу его босых, прободённых гвоздями ног.
И было так тихо, светло и радостно кругом...
«И был мир на земле и в человецех благоволение».
XXXVIIНика сладко потянулся и открыл глаза. Яркий рассвет наступал. Ника увидал высокую комнату, ощутил холод и сырость в ней, увидал спящих на кроватях купца и полковника и на полу Осетрова и Железкина, услышал густой заливистый утренний храп в четыре носа, потянулся и повернулся к окну. Он весь был под впечатлением сна. В широкое, длинное восьмистекольное окно гляделся засыпанный снегом сад и угол леса за ним. За углом было поле и тихое, белёсое чуть шевелилось прикрытое туманом море. Яркая красная заря горела над морем на востоке, протянувшись на полнеба. Над ней была широкая полоса чистого неба густого синего цвета, а над ним ровно клубились снежно белые облака. И так одинаковы по ширине были полосы белых облаков, синего неба и красного рассвета, так ярки были цвета, что Ника невольно протёр глаза, чтобы убедиться, уже не спит ли он снова. Точно бесконечный русский флаг протянулся на востоке и закрыл своими радостными родными цветами всю измученную исстрадавшуюся Русскую землю.
Ника вскочил и подошёл к деревянной дощатой переборке, отделявшей их комнату, от комнаты, где помещалась Таня.
– Таня, – тихо сказал он, – вы спите?
– Нет, дорогой мой, а что?
– Таня, если можно, оденьтесь потеплее и выйдите в сад.
– Сейчас, – отвечала Таня.
Через минуту они шли рука с рукой к берегу моря. Они сели на большом холодном камне, она в своей шубке, он в шинели солдатского сукна.
– Таня, посмотрите на небо, – сказал Ника.
– Боже мой! – воскликнула Таня. – Точно громадный русский флаг задёрнул весь русский берег Какое странное явление!
Ярче разгорались краски восхода, и выше поднималась красная полоса, и также таяли и поднимались выше белые облака, шире становились полосы национальных цветов, больше, могущественнее русский флаг, прикрывший всю Русскую землю.
– Ника! – восторженно сказала Таня. – Это знамение от Господа Бога! Скоро спасётся Русская земля. Скоро Господь спасёт и помилует людей.
Яркие лучи солнца брызнули из-за берега, посинело море, и туман заколебался над ним, как толпа теней.
– Ах, Таня, – сказал Ника, – какой волшебный, страшный, пророческий сон я видал сегодня ночью.
Ему казалось, что он сможет совершенно точно и ясно рассказать всё то, что он видел во сне. Но как только он начал свой рассказ и сказал:
– Я видел... – как не только мелкие подробности всего сложного сна, но самый сон, самый порядок его, его необыкновенное заключение всё, как это часто бывает со снами, испарилось из его памяти и осталось только впечатление сна.
– Таня, беспомощно сказал Ника. – Я совершенно, совершенно позабыл свой сон. Но знаю одно мне снилось что-то дивно прекрасное, очень хорошее для России.
– Россия спасётся?
– Да, Таня. Скоро... Народ образумится. Народ вернётся к Богу!
Солнце быстро выплывало из-за тёмного русского берега, золотом сверкали маленькие волны морской зыби, горел серебром, отливая, снег на берегу, приветливо шумели деревья.
Конец.
1921–1922 гг.
