Текст книги "Последние дни Российской империи. Том 3"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 44 страниц)

XXXIX

Раз октябрьским утром, Павлик и Ника только что встали и пили чай со сливками, прибежала к ним Машутка. Волосы растрёпаны, из-под платка выбились, тёмные глаза, как ягодки, горят, лицо от свежего утренника раскраснелось.

– Господа, – сказала она, – вас в лесу спрашивали двое. Просят прийти сейчас.

– Что за люди? – в голос спросили Павлик и Ника.

– Кто их знает. Одеты по-простому, а так будто господа. Один, как вы, другой парнишка совсем молодой. Мальчонка.

Павлик и Ника пошли к лесу. На опушке их ожидали двое юношей. Их лица были худы, они продрогли, проведя холодную ночь в лесу.

– Боже мой, Ермолов! – воскликнул Ника.

– Он и есть. А это мой брат Миша.

– Гимназист шестого класса Михаил Ермолов, – басом проговорил Миша.

– Идемте к нам. Согреетесь, чаю напьёмся, – сказал Ника.

– А можно? – спросил деловито Миша. – Товарищей нет?

– Никого. Святая старушка одна. Как же вы нашли нас? – расспрашивал Ника.

– Ох, уже и Петров ваш! Я восемь раз ходил к нему, – говорил подпоручик Ермолов, – пока наконец он поверил, что я с наилучшими намерениями, что я от имени генерала Саблина. Тогда только рассказал и нарисовал, как вас найти. Да и то бы не нашли, кабы не девчонка.

– И прехорошенькая, – басом сказал Миша.

– Да, вот вы как прохлаждаетесь, – сказал Ермолов-старший, входя в избу. – А мы ищем вас. Вы нужны нам. Господа, беда! Надо браться за дело.

– А что случилось?

– А вы ничего не знаете?

– Ничего. Как уехали, так ничего и не слыхали.

– Про Корнилова не слыхали?

– Ничего.

– Ну, сначала про домашних. Татьяна Александровна уехала в Тобольск вслед за Царскою семьёю. От неё уже письма есть. Ольга Николаевна пока в Царском, только я бы советовал вам при первой возможности переправить её на юг или на Кавказ. Папенька ваш пока в Москве. Генерал Саблин в Петербурге на своей квартире, ничего не делает. Причислен к министерству. Тут такие дела, такие!

– Серёжа, ты по порядку, – деловито сказал Миша.

– И то, буду держаться хронологического порядка. 28 августа Верховный Главнокомандующий, видя, к какому развалу и позору ведёт Россию Керенский, издал приказ, которым объявил его изменником России, себя диктатором, и двинул на Петроград конницу под начальством Крымова.

– Сам не пошёл? – в голос спросили Павлик и Ника.

– Нет. Вот тут-то и началась трагедия. Нарочно или случайно, железнодорожники разбросали всю конницу малыми частями по всему северу России, а Керенский бросил туда своих агитаторов. В Петрограде у нас образовался офицерский союз, нам удалось достать сто тысяч рублей, которыми мы рассчитывали в нужную минуту подкупить солдат гарнизона и соединиться с войсками генерала Крымова.

– И я был в этом союзе, – важно сказал Миша. – Я для этого в милицию поступил и австрийскую винтовку получил. Только патроны были русские!

– У них милицейский комиссар – портной, он не различает, какие патроны.

– Я не хотел брать. Он говорит: ступайте, товарищ, и эти хороши. Других нет, – сказал Миша.

– К нам присоединился ещё Совет союза казачьих войск с полковником Дутовым, – продолжал нервно говорить Ермолов-старший, – тоже обещали повлиять на петербургских казаков, только просили денег. Деньги были у двух полковников, фамилий не знаю, все велось конспиративно. Один генерального штаба, весь бритый, молодой революционер, я с ним от своего звена связь держал. Жил в «Астории». Мы подготовили солдат, оставалось раздать деньги и идти. Все офицеры шли с нами. 29 августа узнаем через наших разведчиков…

– Гимназисты-велосипедисты и кадеты в Царском и Павловске у нас работали, – вставил Миша.

– Узнаем, что Дикая дивизия подошла к Вырице и начинается там бой с частями Петроградского гарнизона. Мы туда. Потёрлись среди солдат, видим, что у них никакого желания сражаться нет. Самая пора начинать, купить несколько солдат, ну там рублей по двести дать, чтобы поддержали, когда наши крикнут: «Довольно братоубийственной войны! Да здравствует русский вождь Корнилов! Долой Керенского!» У нас и люди такие были намечены… Да, ну вот еду я к руководителю в «Асторию». Нет дома, доверите ли, я весь день то пешком, то на трамвае проездил по Петрограду, искал его. А бой идёт… Понимаете, чувствую, что там уже бой. Наконец два часа ночи точно толкнуло меня что. Дай, думаю, поеду в виллу Роде и по злачным местам. Он таки любил выпить, наш выборный вождь.

– За что же его выбрали? – спросил Ника.

– Как тебе сказать. Уже больно хорошо говорил он на наших собраниях. Как-то по-новому обещал строить армию и так, что и на старое похоже. Немцев так ненавидел, что аж трясся весь, как говорил про них, а о союзниках – с благоговением. Георгиевский кавалер, сапёр, лицо такое бледное, тонкое, одухотворённое. Он, да вот ещё генерального штаба Гущин, полковник, все головы нам поперевернули. Я-то держался – армия вне политики, а многие стали говорить с гордостью: «Я – офицер-революционер».

– Дальше, Сергей, ехать надо, – опять остановил его Миша.

– Приезжаю на виллу Роде. И действительно, там. Компания целая кутит. И среди них, показалось мне, агенты Керенского. Сам пьян, как дым, куражится. Ты понимаешь, там у Вырицы бой, юнкера выступить готовы, мы только приказа ждём поднимать гарнизон, ведь, Павел Николаич, головой мы играли! А! Ведь нас за это повесить могли.

– И ещё могут, – вставил Миша. – В лучшем виде.

– Да! А он пьяный и с девками. Я его отзываю, знаки показываю. А он встаёт расстёгнутый и кричит: «Вздор… Никаких испанцев! Да здравствует русская революция и её союзники! Пей, веселись, честной народ!» И вижу, что кутёж его тысячами пахнет, нашими, понимаешь, тысячами, теми, что нам на восстание даны! «Что же это, – думаю, – действительно погибает Россия, если и к чистому делу идут пьяные и воры». Наступило утро 30-го. Иду по Литейному. Вижу: солдаты остановили автомобиль. Там бледный черноусый донец 13-го полка. Видно, измучен здорово, курит непрерывно. А у меня документ был запасён вот через него, – кивнул старший Ермолов на брата.

– Я через милицию достал удостоверение на право производить обыски и аресты, – гордо сказал Миша и принялся за пятый стакан молока.

– Показываю. Говорю, что я предоставлю его куда надо. Солдаты поверили. Сажусь я в автомобиль и, как отъехали, спрашиваю: «Вы Корниловец?» Молчит. «Не бойтесь, – говорю я, – я тоже Корниловец. Куда вам надо ехать, я вас туда и провожу». Вижу – поверил. «Мне, – говорит, – надо увидать генерала Крымова». – «А где он?» – «Был здесь. Я с ним приехал». Нашли мы Крымова у Керенского. Слышим, крик в кабинете. Выходит Крымов, бледный, полбу пот крупными каплями, чёрные волосы всклокочены, налипли, как из бани точно. «Дайте, – говорит, – мне воды. Я этого мерзавца чуть не побил!» А донец и говорит: «И жалко что не побили. Его убить надо, как собаку!» – «Погодите», – говорит, а сам волосы на себе ерошит. «Ну, – говорит, – Иосиф Всеволодович, пойдемте. Мне отдохнуть надо и все обдумать»… Они уехали. Я пошёл домой. Вечером узнаю – Крымов застрелился, у Керенского были представители его корпуса, и Керенский произвёл простых казаков в офицеры. Корнилов арестован, Верховным главнокомандующим у нас Керенский. Я думал, что у нас бунт будет, на фронте войска откажутся – ничего подобного. Первыми генералы расписались в своей верности. Гляжу, к Зимнему дворцу так и подкатывают, так и подкатывают генералы с фронта. А у меня там товарищи юнкера дежурили. Спрашиваю их, не слыхали ли, зачем? «Да кто, – говорят, – корпус, кто дивизию, кто полк получить желает. Жареным там пахнет». И вот, друзья мои, стало в Петербурге так тихо, тихо, точно, кто умирает в соседней комнате. Округ наш получил молодой полковник Полковников. Я при округе устроился ординарцем, наблюдаю. Вижу, что доклады, в два места возят – во дворец к Керенскому и в Смольный к Ленину и Троцкому, немецким шпионам. Что же это, думаю, явное предательство. Там в совете у меня приятели были, товарищи по корпусу, те, что меня и генерала Саблина арестовывали, – Осетров, Гайдук и Шлоссберг.

– Гайдука и я знаю, – сказал Ника. – Мерзавец страшный.

– Один хуже другого, – сказал Ермолов. – Но, думаю, надо узнать от них, что они замышляют. Неужели немцам нас предадут. Сделал я доклад об этом на Совете союза казачьих войск – этим я верил. Там славные ребята были, и с их благословения подкараулил я Осетрова. Он мне как-то лучше казался. Он всё-таки русский. Подошёл, напомнил старое, как погоны с нас рвали, под руки с позиции вели, и говорю ему: «Ну, скажите, Осетров, вы – русский человек, для чего вы всё это делали? Неужели вы немцам нас предавать хотите?» «Ничего, – говорит, – подобного. Я и в мыслях этого не имею, а мы просто большевики и хотим произвести мировую революцию». – «Что же, – спрашиваю, – из этого будет?» – «Как, – говорит, – что. Вы послушайте Ленина. Надо всё разрушить всё, всё. И когда всё будет разрушено, мы построим новое, счастливое». Вижу я, что он и сам не понимает, что говорит. «У каждого, – говорит, – будет и дом, и земля, и скот, и сыт будет каждый, и на всё будет свобода. А пока – наша власть». – «Когда же, – спрашиваю, – вы разрушать начнёте и как?» Он и проговорился. «В конце, – говорит, – октября. Нам надо растащить казаков, отрубить последнюю голову гидре контрреволюции». И замолчал. – «А вы, – говорит, – товарищ, не хотите большевиком стать?» Я говорю: «Рад бы душою это сделать. Да только не знаю как». – «Хотите я научу». Я и ухватился. Стал бывать у него и узнал, что большевики решили свергнуть Временное правительство, засадить его в крепость и взять власть в свои руки. Они обещают сейчас же заключить мир с немцами какою угодно ценою. И вот тогда решили мы стать все на сторону Временного правительства. Тут уже вопрос не в Керенском, а в том, чтобы никак не допустить до власти большевиков, потому что тогда – гибель. Нам, Павлик и Ника, дорог каждый человек. Пока нам верны юнкера, да и то не всё, обещал служить и поддерживать Керенского женский батальон, надеемся, что Волынский и Преображенский полки будут с нами, рабочие Путиловского завода против большевиков. Надо умирать, господа, надо бороться!

– За что бороться?

– За Россию.

– Но Россия с Керенским гибнет.

– Тут уже не приходится рассуждать с Керенским или с кем иным, лишь бы не с большевиками.

– Мы готовы, – сказали Павлик и Ника.

– Дайте нам отдохнуть. Ночью пойдём на железную дорогу и завтра утром мы будем в Петрограде. Только не было бы поздно.

XL

Октябрьские сумерки рано надвинулись. Густой туман поднялся нал озером, тёмный и сырой стоял лес. На ночной поезд решили выйти в девять часов вечера, но уже к шести все были готовы и сидели в тёмной избушке, сбившись на лавке в углу под образами. В избе было темно. Окна были мутные, и в них видна была полоса неба над тёмным лесом, и ярко горела вечерняя звезда. Темнота и невозможность различать лица сблизили всех, и все притихли и сидели, переговариваясь короткими фразами Все недетское, поношенное, залитое кровью, затёртое лишеньями, что дали им война и революция, отлетело, и они стали тем, чем были: молодыми людьми, у которых так ещё мало в прошлом и так много в будущем.

– Читал я как-то, – сказал Ермолов, – у Толстого, как Наташа и Николай Ростовы и Соня в своём старом помещичьем доме на Святках вспоминают своё прошлое. Луна светит в комнату, за окном мороз трескучий, снежная русская зима, а перед ними встают мирные, тёплые эпизоды их детской жизни.

– Ах, помню, помню, – сказал Павлик. – Наташа с Николаем какого-то арапа видали… А Соня не помнит. К чему ты это?

– Так, вспомнилось. У нас уже нет таких воспоминаний. Чтобы, понимаешь, было тепло и хорошо.

– Ах, нет, – сказал Миша. – Я помню как-то, в гимназии это было. Я был в первом классе. Весна. Окна отворены на широкий гимназический двор, за двором сад, большие липы и дубы растут, и чуть покрыты зеленью. Я спускаюсь вниз по лестнице, а внизу по коридору, где были старшие классы, восьмиклассники дружно хором поют: «Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся!» И так хорошо у них выходит. Весна, солнце, зелёный пух на деревьях, за забором трамваи гудят, а тут молодые басы дружно так: «Елицы во Христа крестистеся!»…

– Это не то, – сказал Ермолов. – У них были общие воспоминания, воспоминания семьи, а не школы.

– Ты помнишь, Ника, – сказал Павлик, – как мы с Олей собирали разные уродливые корни и в саду делали клетки и сажали их в них. Это был Зоологический сад. Ты приходил и спрашивал, где какой зверь. А помнишь Колю Саблина? Как он приставал к нам: «А почему верблюд – верблюд?»

– Как же, помню! А помнишь, как меня с Таней нарядили маркизом и маркизой? Мама была жива ещё. Она поставила нас на стол, пришли гости, а она уверяла, что мы её куклы и она сама маленькая. Ты помнишь Танину мать. Мне она казалась громадного роста и удивительно красивой. Мы были богаты, но когда нас привозили к Саблиным, мне казалось, что это сказка.

– Как же! Как же! А кузина Тата всё время говорила ей: «Баронесса, баронесса!»…

– Куда всё это ушло?

– Ника, Ника, помнишь, как мы привезли из корпуса эту шуточную оперу «Открытие Америки» и научили петь Олю и Таню! – «По улице ходила большая крокодила… Она… она… зелёная была!»

– И нам всем попало.

– А потом, как только Оля про кого-либо начнёт говорить и запнётся и скажет: «она, она»… все хором…

– Ну, как же! – зелёная была!

– Ах, хорошо было до войны!

– Теперь за это буржуем назовут, – басом сказал Миша.

– Да. Теперь. Помнишь Миньону Латышову. Мы её Миньоной называли за то, что она так хорошо Миньону пела, – начал Павлик…

– Эту: Connais tu le pays[8]8
  Ты знаешь край?


[Закрыть]? – напел Ника.

– Эту самую. Встретил я её весною в Павловске. «Вы, Павлик, – говорит, – признаете свободную любовь?»

– Что ей теперь лет тридцать будет?

– Я думаю, и все тридцать пять, но она хорошенькая. Я промолчал. А она говорит: «Тут я познакомилась с одним матросом – удивительно красив. Хочу его писать Аполлоном, но если вы согласитесь, я вас буду писать». Ну, мне не до того было. Помнишь, что замышляли.

– Она такая, – сказал Ника. – Но неужели с матросом?

– Ей мода важна. А это – первые герои. Помнишь, как она за Керенским бегала?

Из далёкого прошлого воспоминания перешли к более близкому, краски померкли, появились жуткие картины убийств на улице, и молодёжь замолчала.

С кипящим самоваром пришла Дарья Ильинична.

– Что, господа, в темноте сидите? А я вам лампу засвечу. Чайку напьётесь, я вам коржиков напекла на дорогу. В Питере-то, Бог знает ещё, что найдёте, все свой запас лучше иметь.

Когда загорелась лампа и стал шуметь самовар, призраки прошлого исчезли, и невольно все стали думать о том, что им предстоит в Петрограде.

– Куда же мы пойдём? – спросил Ника.

– Увидим. Если всё будет тихо, – на квартиру Саблина. Посоветуемся с ним, потом в казачий совет на Знаменскую, там наша штаб-квартира. А там видно будет.

– Я так думаю, – сказал Миша. – Набрать человек двадцать с ручными гранатами, ну и подговорить ещё человек пятьдесят товарищей солдат и прийти на заседание совета солдатских и рабочих депутатов, когда там будет говорить Ленин, и крикнуть: «Бей их!» – и с ручными гранатами на них. Я, думаю, выйдет.

– Не верю я в товарищей, – сказал Ермолов. – Крикнешь: «Бей их!» – а никто не поддержит. Начнут говорить: «Да я что, да не моё это дело» – и сорвут всю историю.

– Такие, как Осетров, пойдут, – сказал Миша.

– Так Осетрова надо перевернуть всего. Он убеждённый большевик. Он говорит: «Под красным знаменем все позволено, а если по царскому времени меня разменять, что я такое – прапорщик и сын извозчика. Война кончится, – опять на Лиговку в вонючий трактир. А ежели мы у власти будем, так я себе уже особнячок в Царском присмотрел». Чем его угомонишь.

– Ну дать ему этот особнячок, – сказал Павлик, – лишь бы дело сделал.

– Не пройдёшь в Смольный-то! – сказал Ермолов. В девять часов все поднялись.

– Что, бабушка, сыну поклониться прикажешь, – сказал, прощаясь со старухой, Ника.

– Ну, кланяйся, батюшка, ему. Да только не очень вы ему крутите голову-то. Один он у меня остался. Никого больше нету!

Старуха смотрела на надевавшую шинели молодёжь и слезливо моргала.

– Коли за Царя, – тихо сказала она, – так и его можно… И его, значит, отдам. Потому от Бога так сказано. Ну, спаси вас Христос. Машутка вас до дороги проведёт, а то ночью-то не найдёте.

– А не боится Машутка?

– Ну, где ей бояться. Почитай и родилась в лесу. Её и лешие-то все знают, – смеясь сказала старуха. – Готова что ль, Маша?

– Иду, тётенька! – и Машутка появилась в большом платке, в высоких мужицких сапогах и с фонарём в руке.

– Пошли, господа, что ль, – сказала она.

– Посидеть надо, – сказала Дарья Ильинична, – по старому русскому обычаю.

Сели на лавки, помолчали, потом разом встали и пошли. Старуха в дверях благословляла их старой коричневой морщинистой рукой, сама не зная почему, плакала и все повторяла: «Не вернутся ведь! Не вернутся! Спаси их Христос!..»

XLI

У Царского Села был бой. Солдаты Царскосельского гарнизона толпами бежали на станцию, запружали её, ломились в вагоны и требовали немедленной отправки в Петербург. На окраинах Царского Села маячили редкие цепи донских казаков, пришедших с Керенским, но ненавидевших Керенского. В казармах шли митинги. Оставшиеся стрелки выносили резолюции: ни с Керенским, ни с Лениным, а в общем было видно, что пойдут с тем, кто окажется сильнее. Братья Полежаевы и Ермоловы потолкались на Царскосельской станции и, убедившись, что места на поезде им не получить, решили идти пешком. На станции Александровской были матросы и вооружённые рабочие – красная гвардия. Там в сумерках ясного осеннего дня жёлтыми огоньками вспыхивали выстрелы. Казаки наступали на Александровскую.

Полежаевы шли по нижнему шоссе. Всё Подгорное Пулково светилось огнями. В каждой избе сидела компания матросов или красноармейцев, выгоняли крестьян рыть окопы на Пулковской горе. Глухою ночью Полежаевы с Ермоловыми подошли к Средней Рогатке. По избам, несмотря на поздний час, горели огни. Петербург был в четырёх вёрстах, тёмный и необычно тихий. Над ним не было отражённого небом зарева огней, город лежал, притаясь, и страшно было входить в него, не зная, что там делается.

Миша подошёл к избе и заглянул в окно. В чёрном штатском пальто и старой гимназической фуражке со снятыми лаврами он походил на красногвардейца. Он долго смотрел в окно, потом подошёл к ожидавшим у палисадника братьям.

– Забайкин там. Ей-Богу, господа, Забайкин, – сказал он.

– Кто такой Забайкин? – спросил Ника.

– Да гимназист же! Годом меня старше. Мать его яблоками на Загородном торгует. Шалопай страшный, а так ничего, добрый парнишка.

– Один он? – спросил Ермолов.

– Ну! Один! Человек двадцать с ним, рабочих. Красная гвардия! Да чудные! Пулемётными лентами позакрутились, прямо индейцы какие-то. Точно дети играют. Зайдём туда. Скажем, что мы тоже красная гвардия.

– Ну что же. Разведать, расспросить, господа, надо, – сказал Павлик.

– Идемте.

Изба была переполнена народом. Это были рабочие с заводов и всё больше молодёжь. Под потолком горела лампа, красногвардейцы сидели по лавкам и за столом и пили чай. Большой каравай крестьянского хлеба лежал перед ними.

– Здравствуйте, товарищи, – сказал Миша. – Забайкин, узнаешь, друже?

– Ермолов! Ты что? Тоже поступил?

– Ну да. Это мой брат. А это тоже товарищи наши.

– Вы откуда, – подозрительно оглядывая вошедших, спросил рабочий.

– Из Царского, на разведку в Питер посланы.

– А что в Царском? – спросило несколько голосов.

– Казаки занимают.

– Ну!..

– Я говорил, товарищи, что так и будет, – сказал рабочий с простым русским лицом. – Керенский там? – спросил он.

– Не то там, не то в Гатчине, – отвечал Миша.

– Как же это солдаты сдали? – спросил пожилой рабочий.

– Солдаты все сюда идут. Матросы у Александровской бой ведут.

– А много казаков?

– Кто их знает. Тысяч десять, сказывали, – говорил Миша. – А что в Питере?

– Черт его разберёт что, – сказал Забайкин. – Вышло требование народа – вся власть советам. Значит, Ленин и исполком берут все на себя. Обещания народу даны такие: немедля по телеграфу – мир, и айда по домам, раздача хлеба, земля – крестьянам, заводы и банки социализируются и передаются народу, созывается Учредительное Собрание. Ну, товарищи пошумели и пошли к Зимнему дворцу. Там запёрлось правительство. Выставили пулемёты, юнкера охрану держат, женский батальон.

– Это мы все знаем, сами там были с рабочими, – сказал Миша.

– Да кабы нам кто сказал, где правда, – сказал пожилой рабочий. – А то так говорят: Ленин шпион, на германские деньги работает. Ладно. Так я и поверил! Почему же не арестовали тогда! Нет, Чернов Виктор Михайлыч сказал, что это неправда, что Ленин честный человек. Керенский с ним был заодно. Вы возьмите в толк ещё то, что когда рабочие за винтовки взялись и пошли к дворцу, так кто на защиту стал? Юнкаря, да девки – самой буржуй, значит. Солдаты по казармам запёрлись. Офицеры молчат. Теперь, глядите, товарищи, – 25 октября Керенский помчался в армию, войска собирать против Ленина. Кого собрал? Одних казаков. Казаки – те же буржуи. Вот я и полагаю, что Ленин и большевики истинно за народ стоят, и нам с ними идти надо а не против них.

– Кабы разъяснил кто, – с тоскою сказал красногвардеец, оглядывая всех кругом, – мы народ тёмный. Царя не стало, и пошла путаница. То Львов, то Керенский, то Ленин. И каждый другого хаит.

– Нет, товарищи, это уже истина. Народная власть – советы.

– Да так-то оно так, а только, товарищи, был я в Смольном. Жиды, да немцы, да латыши – русских-то, почитай, и не видно.

– Кабы так было, солдаты пошли бы с Керенским. А то не идут. Миша стал прощаться.

– Куда же ты, Ермолов? – сказал Забайкин.

– С донесением обратно, на Пулковскую гору.

Никто их не задерживал. Они вышли на шоссе и пошли по пустынной дороге. Дорога была грязная, растоптанная войсками и обозами. Не доходя до Триумфальной арки, они свернули в сторону и огородами стали пробираться к городу. Ночь была светлая. Ярко горели на небе звёзды. В городе было тихо. Электричество светило только в центре. Изредка доносились оттуда выстрелы. Увязая в чёрной и липкой грязи, прыгая через канавы, Ермоловы и Полежаевы подвигались к Боровой улице. Два раза пришлось перелезать заборы, проходить пустыми дворами, наконец вышли на широкую грязную немощёную улицу.

– Боровая – сказал Павлик.

– Она самая. А тихо как, – сказал Ника. – Куда же пойдём?

– Вот и я думаю, куда? На Забалканском у них, конечно, заставы. Там казармы близко, народа много. Не всегда Забайкины попадутся, можно и на Гайдука нарваться, – сказал Ермолов. – Пойдемте, господа, на Разъезжую, потом по Чернышеву и Гороховой.

Все одобрили его предложение.

Петербург вымер. Все окна были темны. Редко-редко виднелась кое-где лампадка, затепленная под образами и где красным, где зелёным светом тускло мигающая под окном. Нигде на перекрёстках не было милиции. Она была снята рабочими. Но чувствовалось, что город не спал, а тревожно прислушивался к тому, что делается на улицах. За закрытыми железными воротами слышались робкие голоса. Город ждал избавления. На Лиговке ярким светом горели два освещённые дома. Часть окон была прикрыта ставнями, и сквозь щели выбивался жёлтый свет. Компания загулявших матросов стучала в запертые двери и грубо хохотала. Сверху, из раскрытого окна, слышался истеричный женский смех и ругательства.

Несколько извозчиков стояли посередине улицы, и лошадей под уздцы держали солдаты.

На Разъезжей по трактирам и кинематографам горел свет и толпа солдат стояла подле них. Молодые люди спустились по Коломенской и Ямской на Ивановскую, по пустой Бородинской вышли на Фонтанку и здесь остановились. Опять взяло сомнение, куда идти. Но деревянный мост против Малого театра охранялся мальчишкой-красногвардейцем, который с испугом смотрел на приближавшуюся компанию и ничего ей не сказал, и Ермоловы и Полежаевы благополучно вошли в Апраксин двор. У тёмных рядов магазинов кое-где дежурили сторожа, но они, видимо, были рады тому, что молодые люди торопливыми тенями скользили вдоль железных арок.

На Каменном мосту пришлось выдержать опрос. Ермолов сразу заметил, что опрашивавшие не имели точных инструкций. Ограничились осмотром карманов, нет ли оружия, причём у Миши пропал кошелёк, а у Павлика портсигар. Та же история повторилась и на Синем мосту. По Морской горели фонари. На Мариинской площади тёмной кучей стоял отряд матросов и красной гвардии. Над ними тёмными громадами, точно серые слоны, возвышались две броневые машины. Здесь Полежаевы узнали, что днём красная гвардия заняла центральную телефонную станцию. Каждые двадцать шагов их опрашивали, но удовлетворялись ответом: «Мы за советскую власть, идём домой на Петроградскую сторону».

На той стороне Невского, наполовину освещённого, постреливали. Несколько грузовиков и легковых автомобилей стояли возле дома Благородного собрания и по Мойке. Подле горели костры, и какие-то люди толпились у огня.

– Все дело в смелости и нахальстве, – сказал Ника и пошёл впереди всех на Миллионную. Из Зимнего дворца стреляли по арке. Пули проносились со свистом по улице и впивались со щёлканьем в торцовую мостовую. Красногвардейцы жались к стенам домов, укрываясь выступами арки.

– Эй! Товарищи, вы куда? – раздались голоса с обеих сторон.

– Свои, свои, – крикнул Павлик.

– Туда нельзя. Там юнкаря.

– Врозь и бегом к дворцу! – шепнул Ника. Павлик и братья Ермоловы кивнули головами.

– Стой! – крикнул сбоку красногвардеец и выставился из-за арки. Пуля щёлкнула по арке и он поспешно спрятался. Братья бросились бежать по площади к дворцу.

Несколько выстрелов раздалось по ним, пули защёлкали по арке, осыпая камень, но они уже были на площади. Затрещали выстрелы из Александровского сада и с Мойки, пули свистали кругом, откуда-то сверху защёлкал пулемёт, но они бежали невредимые, и сливались тёмными силуэтами с тёмными торцами и мокрыми камнями площади. Впереди был Зимний дворец с большими, наглухо запертыми, железными воротами. Ворота были забаррикадированы дровами, сложенными наподобие бастиона. Чьи-то головы показались над ними. Вдруг ярко загорелся большой круглый фонарь у ворот и сейчас же погас.

– Господа! Впустите! Свои! – задыхаясь, крикнул Ермолов.

Несколько рук протянулось им навстречу, и их перетащили через дрова. Юнкера в шинелях с красными погонами, обшитыми серебряным галуном, повели их через ворота во двор.

Во дворе горел костёр из дров и сидело человек двадцать юнкеров. Они окружили вошедших.