Текст книги "Последние дни Российской империи. Том 3"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 44 страниц)

XXIX

В Смольном институте была толчея людей, вооружённых с головы до ног. В обширном вестибюле у колонн и по широкой на два марша лестнице сновали вверх и вниз матросы, солдаты и вооружённые рабочие. Женщины, по большей части молодые, с остриженными по шею волосами, в коротких юбках и шубках, многие с револьверами у пояса, окружённые матросами и красногвардейцами, сидели за столиками на площадках и проверяли пропуска. Другие озабоченно перебегали по коридору с какими-то бумажками и исчезали в комнатах, из которых суетливо щёлкали пишущие машинки. Два солдата несли бельевую корзину с ситным горячим хлебом, и их сопровождали вооружённые матросы. Все эти люди были чем-то озабочены, но вместе с тем и веселы. Слово «товарищ» порхало сверху вниз и звучало радостно и непринуждённо.

Навстречу Саблину несколько солдат проволокли вниз избитого и окровавленного юношу. Лицо его было залито кровью, и Саблину показалось, что он мёртв. На него, кроме Саблина, никто не обратил внимания. Хорошо одетая девушка с энергичным интеллигентным лицом, Саблин назвал бы её барышней, сидевшая за столом на первой площадке под часами, спросила у Коржикова:

– Товарищ, ваш пропуск! Вы к кому?

– Это, – выскочив сзади, почтительно заговорил молодой человек в чёрном, – товарищ Коржиков с пленным генералом Саблиным к товарищу Антонову.

– Пожалуйте, товарищ, в 37-й номер. Коржиков стал подниматься наверх.

Смольный институт с широкими коридорами и классами на две стороны был полон солдат, рабочих и матросов, слонявшихся по коридорам.

Всюду было грязно. Валялись бумажки, отхожие места издалека давали о себе знать крутым зловонием. На стёклах дверей были небрежно наклеены записки. Над дверями и на дверях остались старые синие вывески с золотыми буквами: «классная дама», «дортуар», «VI класс»…

У комнаты классной дамы стояли часовые, два матроса. Один настоящий, старый, лет тридцати, с жёлтым худым лицом, другой – мальчик лет пятнадцати, на котором мешком висела чёрная шинель и нахлобучена была слишком большая по его голове матросская шапка с чёрными лентами.

Они свободно пропустили Коржикова.

– Оставьте генерала пока здесь, – сказал Коржиков, и Саблина ввели в просторную комнату. В ней уже были люди самого разнообразного звания и вида. Все обратили внимание на Саблина.

В комнате было неопрятно. По углам и вдоль стен валялись солома и матрацы, подушки, старые ватные пальто и узелки с вещами. Воздух был сырой, холодный, прокуренный, полный табачного дыма, испарений грязного человеческого тела и запахов пищи. Видно было, что здесь давно люди живут, спят и едят и комнату редко проветривают.

На столе лежали куски чёрного хлеба, стояли эмалированные кружки и стеклянные стаканы с мутным грязным напитком, от которого пахло прелым веником, и большой чайник. Всех сидевших было тринадцать человек: двенадцать мужчин и одна дама. Большинство были одеты когда-то хорошо, но теперь их пиджаки и штаны от валянья на полу смялись и запылились, рубашки пропрели и у многих не было галстуков. Дама сидела в зелёной ватной кофте, видно с чужого плеча, но была завита, и красные, горевшие болезненным румянцем щёки её были напудрены.

– Профессор! – крикнул с угла стола очень худой, весь издерганный молодой человек с бритым лицом. – Представьте нас генералу.

Тот, кого назвали профессором, был чистенький опрятный старичок, с тщательно разглаженными седыми бакенбардами на сухом жёлтом, покрытом мелкими морщинами лице. Он был в чёрном длинном сюртуке и смятой накрахмаленной манишке и в стоптанных с дырками сапогах.

– Господин генерал! Ваше превосходительство, – сказал он слабым, красивым голосом, и в его светло-серых выпуклых глазах появились слёзы. – Вы попали в коммуну забытых. Дай Бог, чтобы и вас забыли, потому что… – он запнулся.

– Оставьте, профессор, тревожить тени умерших, – сказал молодой человек. – Нас здесь было сорок четыре человека. Мы попали сюда со времён Великой Октябрьской революции, когда восторжествовал пролетариат. У нас было четыре генерала, рядом в отдельной комнате помещался великий князь, три депутата Думы, шесть членов Учредительного собрания, шесть юнкеров, пять офицеров, четыре студента, пять барышень-курсисток и восемь людей разного звания. Нас всех обвиняли в контрреволюции, в сочувствии Керенскому и помощи его войскам. Генералов, офицеров и юнкеров вывели в расход, остальных убрали кого в Кресты, кого в крепость, а нас оставили. Профессор, называйте буржуев.

Профессор, оправившись от охватившего его волнения, начал опять говорить.

– Я, генерал, заволновался, – сказал он, – потому что вы – генерал. И мне стало страшно за вас. Я не переношу смертной казни, я всю жизнь возмущался против неё, писал громовые статьи, а когда Толстой выступил со своим: «не могу молчать!» – я прочёл его статью студентам и пострадал за это.

– Вы знаете, генерал, – сказала грудным густым контральто дама, отрываясь от папиросы, – большевики ему предлагали палачом стать и расстреливать буржуев.

Профессора передёрнуло.

– К делу, господа, – крикнул молодой человек.

– Генерал, вы видите людей с издерганными нервами, больных, – заговорил снова профессор. – Вы попали как бы в камеру умалишённых. Вот тот молодой человек, которого всего передёргивает, это Солдатов, вы слыхали, знаменитый художник старой школы. Ему тоже предлагали футуристом стать и писать плакаты на вагонах, прославляя выгоды советского строя. Дама – это Подлесская – известная пианистка.

– И всё-таки выйду и напишу то, что задумал, – сказал тот, кого назвали Солдатовым. – Моя первая картина, с которой я выступлю на передвижной выставке по освобождении, будет называться: «Смертник». Я нарисую того артиллерийского генерала, которого, помните, взяли от нас в ночь 30 октября. Новенький китель, защитные золотые погоны, Георгиевский крест, Владимир на шее. Бледное лицо. Никогда не забуду! И матросы кругом… Потом я напишу картину: «Выборгские мученики»…

– Постойте, Солдатов, надо же всех представить, – сказал его сосед.

– Зачем? Просто – буржуи и саботажники.

– Садитесь, генерал, сюда, без церемоний, – сказала дама, – я вас напою чаем. Вы голодны, устали.

– Да. Я устал, – сказал Саблин и удивился сам своему голосу, так он ослабел от голода и бессонных ночей.

– Напейтесь чаю и прилягте. А после пообедаем: тут кормят недурно даже мясо иногда дают, тут лучше, чем в Крестах, а потом мы постепенно и познакомимся. Все хороший народ. Одно слово – буржуи!

Саблин сел на край скамейки, и ему дали кружку с тёплым чаем.

Его сосед, пожилой человек с очень худым и бледным лицом и длинной волнистой жидкой седеющей бородой, в пенсне, оказавшийся богатым домовладельцем города Павловска, нагнулся к его уху и зашептал:

– Вы видите, в углу сидит рыжий, с круглым лицом, в веснушках, да… Его опасайтесь. У нас подозрение, что он коммунист и нарочно подослан. А остальные свои люди, настоящие буржуи!..

После чая Саблин прошёл в соседнюю комнату, которая оказалась умывальной младшего класса институток, потому что в ней были низко приделаны умывальники с металлическими кранами, подложил под себя на асфальтовом полу своё пальто и заснул крепким, тяжёлым сном без сновидений.

XXX

В одиннадцатом часу вечера за Саблиным пришли два красноармейца.

– Генерала Саблина на допрос! – воскликнул один из них.

– Прощайте, милый генерал! Храни вас Господь, – сказала Подлесская.

Саблин поднялся и вышел. Обед, который и правда был сытный и достаточный, и чай его подкрепили. Голос окреп. Нервы были в порядке. Саблина провели по коридору и ввели в большую комнату, вероятно, бывший институтский класс. В комнате, кроме небольшого стола со стулом, стоявшего посередине, и шкафа со старыми бумагами в углу, не было никакой другой мебели. Паркетный пол был заплёван и заслежен грязными сапогами. Над столом, спускаясь с потолка на проволоке, тускло горела одинокая лампочка с потемневшим закоптелым колпаком. Углы комнаты тонули во мраке. В большие многостекольные окна гляделась холодная зимняя ночь. Топот шагов и голоса людей, не переставая и ночью ходивших по коридору, доносились сюда глухо. Красногвардейцы, приведшие Саблина, остались у дверей. Саблин подошёл к столу и сел на стул.

Прошло четверть часа. В коридоре часы пробили одиннадцать. Красногвардейцы стояли у дверей, опираясь на ружья, и по временам тяжело вздыхали. Это были обыкновенные петербургские рабочие с хмурыми лицами, один был безусый, другой – в рыжих щетинистых усах.

В дверь торопливыми шагами прошёл человек невысокого роста, с конопатым некрасивым лицом, бритый, нескладно сложенный, с длинными, как у обезьяны, руками и короткими ногами. Он решительно подошёл к Саблину и остановился у столика. Саблин смотрел на него.

– Ваше превосходительство, – заговорил он, – вы в наших руках. Мы можем сделать с вами всё, что хотим.

Он замолчал, как будто ожидая протеста или возражений. Саблин ничего не сказал.

– Все, все… до смерти включительно… – выкликнул маленький человек, ероша на голове густые вьющиеся рыжеватые волосы. – Но мы можем вас и помиловать, мы можем вас вознести на такую высоту, на какой вы не были при Царском правительстве. Правда… тогда вы делали, что хотели, теперь вы будете нам служить и мы будем следить за тем, чтобы вы нам не изменили. Мы не обещаем вам, что мы вас не повесим по ошибке, но мы обещаем вам, что мы прикончим с вами безотказно, если вы попробуете нам изменить. Вас, ваше превосходительство, обвиняют в том, что вы пробирались на юг к генералам Алексееву и Каледину, чтобы идти против Советской власти. Это обвинение настолько доказано, что мы не нуждаемся в дальнейшем допросе.

– Я и не отрицаю этого, – сказал спокойно Саблин, оглядывая с головы до ног маленького нескладного человека. – Я ехал к Донскому атаману Каледину, чтобы помогать ему в священной борьбе за свободу России.

– Ну вот… Вы напрасно ехали. 30 января атаман Каледин застрелился. Он понял, что он шёл против народа, что он был игрушкой в руках иностранного капитала, и он покончил с собою. На Дону – рабоче-казацкая власть. На Дону – Советы. Ваше превосходительство, сопротивление бесполезно. Атаман Дутов разбит и окружён в Оренбурге, Алексеев бежал из Ростова. Весь народ признал власть народных комиссаров, единственную после Царской законную власть.

– Вы считаете Царскую власть законной?

– Безусловно. Я служил в охранной полиции Его Величества. Но когда Государь отрёкся, ваше превосходительство, Временное правительство не имело никакого права захватывать власть в свои руки. Единственная выборная власть, которая была законна: это Советы. Князя Львова и даже Керенского, несмотря на его широкую популярность во всех слоях общества, не признал никто. Ленина признали все.

– Вы звали меня сюда для допроса или для выслушивания обвинения? – перебил Саблин.

– Ни для того, ни для другого, ваше превосходительство. Мне приказано передать вам лестное предложение вступить в революционный военный совет и помочь нам своими знаниями, как специалист, создавать народную красную армию.

– Вы социалисты? – сказал Саблин.

– Да, мы большевики. Мы коммунисты.

– Так для чего же вам армия? Ведь социалистическое учение отрицает армию, дисциплину, начальников.

– Совершенно верно. Но обстоятельства не позволяют ещё нам провести наше учение в полной чистоте. Английский и французский капитали ополчились против нас. Они формируют безчисленные белогвардейские банды, и завоевания революции в опасности. Нам нужно сделать весь народ способным к обороне, милитаризировать страну. Мы хорошо знаем способности вашего превосходительства, и я имею поручение от Совета народных комиссаров, в частности от председателя реввоенсовета товарища Троцкого, предложить вам занять большое место в народной красной армии. Я не знаю какое – это подробности. Военного министра, командующего фронтом – не меньше.

– Я могу видеть товарища Троцкого? – сказал вставая Саблин.

– Для чего?

– Чтобы дать ему в морду за его гнусное предложение! – воскликнул Саблин таким громовым голосом, что часовые встрепенулись.

– Ах, ваше превосходительство, ваше превосходительство, – качая головою, сказал маленький человек. – Жаль мне вас очень, потому что много хорошего я про вас слышал.

В комнату вошёл красавец матрос. Он был очень высокого роста, пропорционально сложен, мускулист и силён. Чёрные волосы вились и природными локонами лезли на лоб и на брови. Большие масляные глаза смотрели открыто. На нём был чёрный гвардейский бушлат без погон и шаровары, заправленные в щегольские сапоги. Отвагой и удалью дышало от его широкого красивого лица. Он подошёл к маленькому человеку и сказал:

– Ну как, товарищ Андрей, уломали генерала? Тот пожал плечами.

– Господин генерал, – сказал матрос, и Саблин почувствовал запах тонкого вина. – Идите, не колеблясь… Во-первых, – идея: вся власть – Советам, русскому народу. Ведь это тоже: единая, неделимая! Не всегда жиды верховодить нами будут, когда-нибудь и сами сядем на них. А потом жизнь, вам скажу, разлюли-малина. Прекрасный пол, вино и прочее. Я женат на генеральской дочери и кроме того успехи имею. И вам мы бы таких пролетарочек социализнули – пальчики оближете. Армия будет настоящая. Можно и в морду заехать и все прочее, лишь бы не контрреволюция. Да… господин генерал, рекомендую!

– Я пойду доложу ваше решение в Совет, – сказал маленький человек. – Не передумали?

– Ох, господин генерал, передумайте. Жалко вас. Ведь иначе выбор один – лицом ли, спиною, а к стенке… Гибнет цвет России. Одно упрямство.

– Я сказал, – стиснув зубы, проговорил Саблин.

– Хорошо, я доложу.

Маленький человек вышел вместе с матросом.

Саблин стал ходить по комнате взад и вперёд. Он останавливался у окна. За окном был сад, заиндевелые старые липы и дубы протягивали кривые чёрные сучья, запорошенные снегом, глубокие сугробы лежали в саду. За каменного стеною с каменными беседками широким белым полотном расстилалась Нева, и на том берегу тускло светились окна в маленьких домиках на Охте.

«Разбить окно и броситься с третьего этажа на снег, – подумал Саблин. – Быть может, есть и шанс, что не убьёшься. А дальше что? Опять погоня, крики, улюлюканье, выстрелы, побои, оскорбления…»

«Претерпевый до конца, – той спасётся!»

«Христос терпел и нам терпеть велел», – вспомнил Саблин наставление своей няни и отвернулся от окна.

В коридоре стучали ружьями и сапогами. Большой отряд, человек двадцать матросов, вошёл нестройною толпою в комнату и окружил Саблина. За ними быстро вошёл среднего роста рыжеватый еврей в закрытом военном френче, шароварах и сапогах с чёрными кожаными голенищами. Он держался очень прямо, и голова его была задрана кверху. Маленькая бородка торчала вперёд. На тонком носу было пенсне.

– Генерал Саблин, – властно сказал он, – вы отказываетесь служить нам своими знаниями и опытом… Значит, вы не поспели ещё. Погодите, голод научит вас. Вот как поторгуете газетами на улице, послужите швейцарами, побегаете по банкам, ища грошового заработка, узнаете нищету – станете сговорчивее. В Петропавловскую!.. В Трубецкой!.. Впредь до распоряжения!.. – гневно крикнул он. И не успел Саблин что-либо сказать, как еврей вышел быстрыми твёрдыми шагами.

В ту же ночь Саблина перевезли на грузовом автомобиле в Петропавловскую крепость и заточили в одиночной камере в небольшом двухэтажном доме за Монетным двором.

XXXI

Широкими степными шляхами, бурьяном поросшими, мутными реками, в камышах притаившимися, запрятавшимися между балок крытых и извилистых, станичными глухими проулочками среди плетней затерявшимися, садами пахучими от духа вишнёвого цвета, сирени и черёмухи, заросшими и тенистыми, полными мечтательной тайны шёл шёпот по Дону. Тихий и въедливый. С оговоркой, с оглядками, недосказанно говорили по станицам и хуторам, по белым мазанкам и кирпичным под железо выведенным домам, по казармам и школам, везде, где стояли станичники, о том, что новая власть комиссарская «не тае» будет, «не подходяш-ша для нашего казачьяго обихода».

Тёмными весенними ночами приходили из степи молодые исхудалые люди с горящими, как у волков, голодными глазами, крестились на иконы, садились на лавку и говорили тихо и вкрадчиво о донской старине, о вольности казачьей.

– Да разве такое бывало, – говорили они. – Иногородние сели на горб казакам и правят, а по какому такому праву? И кто их выбирал?

– Заслужили, значит, своё, – мрачно, глядя в сторону, говорил хозяин хаты и ближе подвигался к рассказчику.

– В Персиановском лагере церковь осквернили, над иконами святыми надругались… – тихо говорил пришелец.

– Митрополита по городу таскали… – добавлял он, помолчав.

– Офицеров перебили. А за что? Не такие же они казаки? Не наши сыновья или братья? – уже смелее досказывал он.

– И кто! И кто делаит-то всё это? Подтёлков, а кто он, Подтёлков? Слыхал ты его? Ума-то его пытал – что ли? Знаешь его способности? Он только вино жрать и здоров, – наконец высказывал затаённую свою мысль и хозяин хаты.

В Новочеркасске освободили из тюрьмы Митрофана Петровича Богаевского, помощника атамана Каледина, и привезли его в кадетский корпус.

– Рассказывай про былую славу нашу и вольность, – сказали ему казаки-голубовцы.

Без малого три часа говорил Митрофан Петрович. Это была его лебединая песня. Хмуро слушали его казаки. Тяжко вздыхали. Отвезли потом назад на гауптвахту. А когда пришёл к ним Голубов и стал своё говорить про советскую власть, раздались из рядов гневные окрики:

– Довольно… Завёл нас, сукин сын! Замотал сам не знает куда. Косились казаки на матросов и красногвардейцев, распоряжавшихся по Новочеркасску, косились, но молчали. Особняком держались. Своими казачьими караулами заняли музей и институт, не позволили осквернить собора. Чувствовалось, что разные люди стоят в городе и по-разному думают. Из станиц перестали возить хлеб и мясо на базар, и стало красное воинство недоедать.

Красноармейские банды, руководимые Подтелковым, Антоновым, Сиверсом и Марусей Никифоровой, расползались по железным дорогам. Это были красные дни красной гвардии. Дисциплины не признавали, вожди были выборные, да и их не слушались. Поход был кровавый хмельной праздник, охота на жирного буржуя, сплошной грабёж и издевательство. Путешествовали эшелонами, выходя из вагонов лишь для боя и грабежа. Тут же в вагонах везли и награбленное имущество, степных дорог не признавали и от железнодорожных путей не отходили.

В Новочеркасске свирепствовал Голубов, Подтёлков и Медведев, мрачный триумвират, в Ростове фон Сиверс расстреливал с балкона Палас-отеля между рюмками ликёра юнкеров, под Батайском шарила Маруся Никифорова – кавалерист-девица, собственноручно пытавшая пленных; путями юго-западной дороги, в Донецком бассейне «правил» гимназист Антонов, а в 20-ти вёрстах от Новочеркасска за разлившимся Доном, за голубыми водными просторами по станицам робко сидели комиссары из местной голытьбы, из лавочных сидельцев и аптекарских учеников и до смерти боялись казаков. Там шло все по-старому.

А могучая степь по-весеннему дышала, поднималась зеленью трав, вставала утренними туманами, играла днём волшебными миражами среди неоглядного солнечного простора и несла свои думы и рассказывала свои сказки казакам.

Настало время пахать, и «Господи благослови!» – запряг казак больших круторогих волов в плуги и вышел в степь поднимать Божью ниву. Наступило время работать в зелёных виноградных садах, и пошли казаки и казачки завивать лозы и устраивать «кусты», чтобы привольно было зреть винограду.

И в степи необъятной, и в садах прохладных, молодыми ярко-зелёными листочками лоз покрытых, услышали казаки вековечную правду. Тени предков явились в грёзах сонных на степных шалашах и по крутым садовым откосам, рассказал о ней плеском синих волн Тихий Дон, разлившийся по всему широкому займищу, и фронтовики, ходившие всю зиму панычами, стали заботно оглядывать плуги и бороны, стали выходить на свои паевые наделы. Хмарь и туман проходили. Лозунги и резолюции, шумные митинги казались тусклыми и ненужными, стыдно становилось содеянного.

«Эх! – говорили они. – Не на кого опереться. Что ж, его сила. Большевики-то весь русский народ. Кабы было на что опереться, стряхнули бы мы всех комиссаров».

Историк, который будет изучать противобольшевицкое движение, должен будет остановиться на следующих причинах, положивших начало оздоровлению юга России весною 1918 года. И первая причина была, конечно, та, что поборы, насилия и убийства, касавшиеся только горожан, «буржуев», офицеров и бывшие выгодными для казаков, так как давали им добычу, – коснулись и самих казаков. В марте большевики отправили из Новочеркасска матросов в станицу Кривянскую за мукою и скотом для продовольствия гарнизона. Коммуна стала осуществлять свои права. Их встретили топорами и дубьём. Был послан карательный отряд. Из-за Новочеркасского вокзала стали обстреливать Кривянскую артиллерийским огнём, сожгли до трёхсот хат, но казаков не испугали, но озлобили. И пришлось бы смолчать казакам, пришлось бы им покориться, если бы не сложились в это время все обстоятельства благоприятно для восстания.

Вторая причина была та, что явилась надежда у лучших казаков, что порядок восстановить можно, а у худших казаков явился страх ответственности. Тёмные, глухие, неясные неслись по степи слухи о немцах, уже пришедших на Украину и повсюду восстановивших порядок. Это приближение германских частей генерала фон Кнерцера сыграло двойную роль. Оно дало возможность опереться на немцев, создать из полосы, ими занятой, надёжную базу, с другой стороны, дало возможность возбудить патриотизм среди казаков и поднять их для того, чтобы не допустить немцев поработить себя.

Третья причина была та, что на Дону вместо людей расплывчатых решений и соглашательского характера, шатающихся между властью и демократией, явились люди сильного характера, твёрдой воли, страстные патриоты, способные владеть умами казаков. Такими людьми были Георгий Петрович Янов и полковник генерального штаба Святослав Варламович Денисов. Эти люди знали, чего хотели. Они сознавали, что Россия временно рухнула, провалилась в кошмарное небытие, разложилась на составные части, из которых ни одной русской не было. Создать из Войска Донского такую русскую часть стало идеею этих людей, и этой идеей они увлекли казаков.

Если к этому прибавить, что с востока шли, правда, весьма смутные слухи о том, что из Сибири идёт адмирал Колчак, а на западе упорно говорили, что с немцами идёт генерал Щербачёв со всею Румынскою армией, то ясно станет, что на Дону создавалось настроение боязливое, приближался тот «ответ», которого так боялись все впутанные в кровь и преступление казаки.

Эти-то условия, то есть то, что, во-первых, большевики сняли с себя маску и стали грабить и разрушать казачьи хозяйства, не признавая казачьей собственности; во-вторых, что появление твёрдо дисциплинированных германских частей на Украине и восстановление там порядка и собственности ободрило одних и испугало других; в-третьих, что на Дону появились честные волевые люди, которые в это трудное время взяли на себя власть и сумели осуществить её, опираясь на казаков же, а не на офицеров и «буржуев»; в-четвёртых, слухи о Колчаке и Щербачёве и создали почву, на которой смог установиться порядок на Дону и могла возродиться Добровольческая Армия.

И без этих условий Добровольческая Армия генерала Деникина никогда не смогла бы ни встать на ноги, ни оправиться, ни сорганизоваться.

Зашумели по станицам и хуторам дерзкие речи про комиссаров. Открыто, не потаясь читали на севере стихотворение в прозе донского писателя Ф. Д. Крюкова, директора Усть-Медведицкой гимназии, «Родимый край». Пророчески говорил в нём скромный Фёдор Дмитриевич:

«…Во дни безвременья, в годину смутную развала и паденья духа, я ненавидя и любя, слезами горькими оплакивал тебя, мой край родной… Но всё же верил, всё же ждал: за дедовский завет и за родной свой угол, за честь казачества взметнёт волну наш Дон седой… Вскипит, взволнуется и кликнет клич, клич чести и свободы!»

«И взволновался Тихий Дон… Клубится по дорогам пыль, ржут кони, блещут пики… Звучат родные песни, серебристый подголосок звенит вдали, как нежная струна… Звенит и плачет, и зовёт… То край родной восстал за честь отчизны, за славу дедов и отцов, за свой порог родной и угол».

«Кипит волной, зовёт на бой родимый Дон… За честь отчизны, за казачье имя кипит, волнуется, шумит седой наш Дон, родимый край…»

Мартовским ясным вечером, когда над степью легла розовая дымка, а в станице сильнее стал пряный запах цветущих яблонь и вишен, вдруг на станичный бульвар, ведущий к собору и присутственным местам, высыпала толпа молодёжи. Гимназисты реального училища, прозванные шутниками «реальная сила», несколько офицеров в светлых погонах, казаки-подростки, сопровождаемые большою толпою казаков-стариков и фронтовиков 9-го Донского полка, шли за старым человеком в судейской фуражке. Это был почётный мировой судья Чумаков. Серые глаза его были полны слёз, седые усы беспорядочными прядями спускались к нижней губе, чёрное пальто моталось над запылёнными, длинными складками упадавшими на башмаки штанами. Вся толпа шла к станичному правлению, где заседали комиссары, требовать у них отчёта в их управлении.

Молодые голоса запели старую казачью песню, её невольно подхватили строевые казаки, и по станице полилась широким напевом песня казачья. Зазвучала она, зазвенела, заплакала и стала звать восстать «за честь отчизны, за славу дедов и отцов, за свой порог родной и угол».

 
Слава нам, Войску Донскому,
Слава донским казакам,
Войсковому атаману
И станицам и полкам! —
 

пели в толпе, и в перерывах между куплетами песни молодые мощные басы зычно ревели:

– Долой комис-саров!..

Ночью за глухими ставнями, железными засовами припёртыми, в маленьких комнатушках с олеандрами в кадках, мышиными шёпотами тревожно шептались по углам станичники.

– Что-то будет! Ой что-то будет! Не иначе как Чумакова к стенке поставят.

– Слыхать, с Ростова пароходы идут с матросами и красногвардейцами.

Липкий страх бродил по тёмным углам и тревожно прислушивались к ночной тишине, все ждали выстрелов, жуткого треска залпа расстрелов.

А наутро облегчённо вздохнули. По станице неслась радостная весть. Казаки арестовали комиссаров и пригласили старого окружного атамана управлять ими. В боковой улице слышалась бодрая команда. «Первый, второй, третий»… – рассчитывались казаки 9-го полка, формируя сотню на защиту родной станицы. У многих на шинелях уже нашиты были погоны. Лихой есаул проскакивал вдоль фронта на гнедом коне, и слышалась смелая команда – «смир-рна»!..

По Дону, к станице спускался на пароходах «Пустовойтов», «Венера» и «Москва» походный атаман Попов с детьми-партизанами, с тою самою молодёжью, которую увёл он февральским морозным днём из Новочеркасска.

И взволновался Тихий Дон!..