Текст книги "Последние дни Российской империи. Том 3"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 44 страниц)

V

Первую роль в государстве и главную роль в армии играли коммунисты.

Коммунистами были матросы, коммунистами считались латыши и китайцы, коммунистами были все члены чека – чрезвычайных комиссий, красные юнкера – курсанты и вся внутренняя охрана, или «вохра». Коммунисты были везде и всюду. Они были самыми преданными слугами советского строя.

Российская советская федеративная социалистическая республика вовсе не была республикой. Ленин вернул Россию к самым древним временам и построил управление государством по образцам чисто сказочного примитива. Во главе – царь Додон с правом казнить и миловать, с правом самодурствовать и приказывать всё, что угодно. Под ним – услужливая дружина покорных палачей и свора доносчиков. Таково было государственное устроение РСФСР, которому удивлялись и с которым считались великие державы. Для того чтобы провести такое управление и иметь возможность казнями и карательными экспедициями подавлять восстания и усмирять недовольных, Ленину нужны были готовые на все люди. Коммунисты – это была только вывеска. Коммунисты были просто негодяи, преступники, босяки и хулиганы. Полежаев сам записался в коммунистическую партию и имел возможность присмотреться к своим товарищам и хорошо узнать их.

Одни из них были люди с уголовным прошлым. Им жизнь коммуниста казалась прекрасной. В нормальное время они сидели в тюрьмах, в исправительных заведениях, арестантских ротах, жили в ссылке, или на каторге. За воровство, за грабёж, за разбои, за убийства. Они знали свои вины, они знали, что им не избежать кары и они превозносили ту власть, которая не только отпускала им грехи их, но ставила преступления в заслугу.

Другие были юноши-неудачники. Неврастеники с изломанной нервной системой, они в нормальном государстве не смогли бы кончить гимназии, выдержать экзамена на аттестат зрелости и томились бы писцами по канцеляриям, мелкими почтовыми чиновниками на захолустных станциях и была бы перед ними жизнь серая, скучная и томительно однообразная. Попадая в коммунисты, они играли роль. Они становились начальством и, конечно, советский строй им казался идеальным и они готовы были на всякую подлость, лишь бы он оставался. Они сознавали, что дальше доносов, слежки, лжи, подхалимства, убийства безоружных, затравленных жертв по чердакам и подвалам чрезвычаек они идти не способны, – и они составляли ту прослойку, которая давала возможность коммунистам высшего порядка знать о всём, что думают рядовые красноармейцы и обыватели. Они наполняли военные школы, спешно оканчивали их и обеспечивали себе паек и возможность шумной и сравнительно весёлой жизни в красных полках. Вина не было, но был кокаин, был морфий, эфир, были женщины с самыми неожиданными изломами больной страсти. Была кровь, сумрак чрезвычаек, стоны жертв, пытки палачей, вопли женщин, было бесстыдство казни, и всё это опьяняло и окончательно ломало недалёкие умы. Эта молодёжь, мужская и женская, наполняла чрезвычайные комиссии, становилась добровольными палачами, выступала на митингах с истеричными речами, писала статьи в советские газеты, сочиняла стихи, богохульствовала, оскверняла церкви, наполняла театры и концерты и составляла шумную хвалебную рекламу советской власти. Советская власть с нею не церемонилась: при малейшем подозрении в измене лишала пайка и расстреливала. Главы советские называли её сволочью, но искусственно разводили эту сволочь, потому что она облепляла все здоровое и парализовала его.

Третьи коммунисты были такого порядка, что с ними самой советской власти приходилось считаться. Это коммунисты от природы. В русском народе всегда жил тип бродяги, не помнящего родства, беспаспортного Спиридона-поворота. Сильные физически, глубоко развращённые, никогда не имевшие собственности и потому не признающие её, они и Императорскому правительству создавали немало хлопот. Они скитались по Волге и по берегам Чёрного моря и Каспия, нанимались грузчиками на суда и работали сутками, таская тюки с товарами. Они после работ неделями пьянствовали по кабакам, спали на берегу моря, купались шумными ватагами в синей влаге и голые созерцали красоты Божьего мира. Они не знали страха ни перед чем. По народному выражению, они были прожжённые. Прожгло их тела южное солнце, прокалил мороз, знали они и голод, и излишества, испытали все превратности судьбы, бывали капитанами на каботажных судах и умирали от голода в портовых ночлежках. Среди них были люди большой фантазии, широкого юмора, но юмора циничного. Если им случалось убить человека, они умели схоронить концы в воду, они умели использовать украденное и, когда попадались, умели смело лгать. В XVII веке такие, как они, пополняли дружины Стеньки Разина и совершали набеги на Персию, на Астрахань, куда придётся. Разбойничья песня к ним пристала. Коммунистическому строю им нечего было учиться, они всегда жили коммуною и собственности ни своей, ни чужой не признавали. В XX веке их уделом было бродяжничество, шатание по участкам и нелестное прозвание босяков.

Для них появление и проповедь Ленина явились откровением. Они поняли великое значение для них диктатуры пролетариата, и они стали её защитниками. Они именно были тем, что нужно было Ленину в его задаче разрушить Россию. Эти босяки в буквальном и переносном смысле, эти народные пустоцветы находились на всех географических широтах Российской империи и во всех слоях общества. Босяки по убеждениям были и на верхах. Из них сами собой навербовались громадные кадры управителей Советской республики: комиссары и председатели чрезвычаек. Все видные, примечательные народные комиссары по идеологии своей были босяками. Им на всё было плевать. Они могли рядиться во фраки и в модные в республике френчи, могли отлично говорить по-французски и по-английски, но босяцкая душа оставалась. Чем выше было их образование, тем шире размах презрения ко всему миру и больше заносчивость. До Ленина они скрывали свои инстинкты, они считались нигилистами, в обществе их избегали, но их и побаивались, потому что у многих было не одно нахальство, но и большая воля. Их выходки при прочном имперском порядке не шли дальше подтрунивания над религией, насмешки и сатиры по адресу правительства и того самооплевания, которое всё более и более входило в моду и заменяло патриотизм. При Ленине они почуяли для себя широкое поле. Сам Ленин носил в себе следы такого же босячества, но прикрытого идейностью. У сотрудников его этой идеи не было. Насолить чему-то крупному, ущемить большую нацию, дать в морду Англии, насмеяться над Францией и сейчас же раболепствовать перед ними, дарить краденое золото, пресмыкаться, чтобы дать новый удар, накопить новый сочный плевок. Комиссар по иностранным делам Чичерин, образованный Красин, наглый Литвинов, смелый Боровский, хитрый Копп – это все были советские вельможи с замашками и природою самого грязного босяка. Надуть, обмануть и не только надуть и обмануть, но тут же насмеяться и нагадить. Они превзошли все меры наглости, и правительства Англии и Италии, и Ллойд Джордж и изящный гр. Сфорца терпели их, потому что за ними стояли такие же босяки всего мира. Они обокрали весь русский народ для того, чтобы на украденное золото купить прессу всего мира, и во всех столицах Европы и Америки они имели свои газеты. Мировой пожар революции, торжество пролетариата, царство таких босяков как они, повсюду было их целью не потому, что они верили, что при таком торжестве пролетариата станет лучше жить, – они в это не верили, потому что видели, каково жилось в России, – но говорила в них удаль босяцкая, желание насмеяться и напакостить. Кровь их не смущала. Они говорили так же, как низшие их служащие: «Эх вы, Пилаты! Крови испугались!» Честного слова у них не было. Им было все позволено и над своею подписью на актах они смеялись, как смеётся босяк, давая показания в полицейском участке. Разорить Грузию, смутить сердца мусульман, поднять красное знамя восстания в Индии, устроить беспорядки в Ирландии, придумать забастовку в Германии – для чего? Какая цель, какая выгода? – Никакой! Пусть при этом льётся русская кровь, расходуется на это сотнями веков скопленное достояние Российской империи – в высокой степени наплевать. Полежаев удивлялся лишь одному – как не раскусила ещё их Европа. Или и она уже находилась под страхом босяцкого восстания?

Во главе комиссариата по внутренним делам стоял Дзержинский. Изломанный садист, почти безумный, с глазами газели и душою дьявола. Он сумел собрать вокруг себя самые гнусные подонки общества и создать из них внутреннюю охрану и чрезвычайные суды. Казнь совершалась легко. Они действительно её отменили, заменив расстрелом, знаменитым – «к стенке», выведением «в расход». Казнь требовала известной церемонии, обстановки и места. Большевистские расстрелы были просто уничтожением людей где попало – на лестнице чрезвычайки, на дворе, в сарае гаража, в подвале, на улице, в лесу, хоть у себя в кабинете, и это не носило характера смертной казни и, странно, даже не устрашало. Просто уничтожали всех тех, кто не сочувствовал босяцкой власти.

Полежаева удивлял не самый факт такой смертной казни и свирепость палачей, но его смущало равнодушие к этому жертв и окружающих. Как-то раз тридцать красноармейцев, за попытку к дезертирству были приговорены «в расход». Это были здоровые, сильные парни. Правда, они недоедали, но всё-таки были достаточно крепки. Их обезоружили и повели с двумя коммунистами в лес. У коммунистов было по два револьвера на поясе. Один шёл спереди, другой – сзади. Ведомых на казнь было тридцать, они были в лесу, они могли напасть и обезоружить своих палачей. Они не напали и не обезоружили. В лесу их остановили у большой сосны.

– Ну, становись ты, что ль, первый! – сказал строго чекист. Молодой парень побледнел и торопливо стал к дереву. Чекист застрелил его из револьвера.

– Оттащите, товарищи, – сказал он остальным, и те покорно оттащили труп. – Следующий, – сказал чекист, и стал следующий…

Они перебили так вдвоём тридцать человек, обошли ещё дымящиеся кровью тела и дострелили тех, кто ещё шевелился.

Что же это такое? Какая сила с одной стороны, и какая страшная слабость – с другой!..

Как-то, месяц тому назад, Полежаев сидел в гостях у знакомых на Гороховой. В коммунальной квартире, где в пяти комнатах гнездились три родственные семьи, и в общем было восемнадцать человек, по протекции советских служащих, а в советских учреждениях служили почти все, достали настоящие чай и сахар. Кто-то принёс с дачи землянику, была мука, и барышни напекли пирожных. Был настоящий «буржуйский» чай. Шутили, смеялись, даже пели под пианино и гитару. Много было барышень, был пожилой господин, когда-то страшный либерал, написавший целый трактат против смертной казни. Ночь была белая, светлая, окна открыли и дышали свежей прохладой петербургской ночи. Вдруг неподалёку застучал на холостом ходу автомобиль и стали раздаваться редкие выстрелы.

– Кажется, стреляют, – сказала одна барышня с пирожным в руке, садясь на подоконник.

– Да, опять, – сказала другая, подходя к пианино.

– Мне Коля говорил, что сегодня двадцать восемь офицеров назначили в расход.

– Это их, вероятно, – сказала сидевшая за пианино и заиграла весёлую пьесу.

Полежаев смотрел на них. Лица всех были больные и бледные. У многих башмаки были одеты на голые ноги, потому что чулок не было в заводе.

Они были истомлены. Но в них цепко притаилась жизнь, и эта жизнь уже не чувствовала того, что рядом убивают.

Полежаев вспомнил рассуждения чеховского мастерового: «Заяц, ежели его долго бить, может спички зажигать, а кошка при долгом битье огурцы есть…»

Добились, значит, того, что зайцы стали спички зажигать, а кошка огурцы есть.

Но ведь это люди!.. Люди!..

Значит, и с людьми можно!

VI

Полежаев был погружен в пролетарскую литературу. Перед ним лежали старые советские «Известия», «Правда», «Красный солдат» и пр. Перед ним были сборники стихов советских поэтов, советская беллетристика. Во главе этого дела стоял настоящий писатель-босяк – Максим Горький, но и он уже не выгребал, более сильные и разнузданные босяки его обогнали. Ловкий и елейно-наглый Луначарский вместе с госпожою Коллонтай развращали души детей.

Новый слог, новые выражения, разнузданность мысли, хула на Бога были в каждой строке. Тон газетных заголовков, тон известий с фронта был ёрнический, босяцкий.

Листая прошлогодние газеты, Полежаев, сам участник наступления Добровольческой Армии к Москве, удивлялся, как лгали газеты. В июне 1919 года добровольцы занимали Харьков, а в газетах республики писали: «Красный Харьков не будет сдан. Империалисты всего мира обломают зубы о красный Харьков»…

Полежаев задумался. Красный Харьков был сдан и полит ещё большею кровью. «Империалисты» поломали немало зубов и были рассеяны по всему миру.

Большевики всегда нападали. Они усвоили босяцкие методы борьбы. Босяка городовой уже в участок ведёт, а он все куражится, все кричит площадную ругань и норовит в ухо заехать городовому…

С глубоким презрением отнеслись большевики к русской литературе и к поэзии. То, что читал Полежаев, не имело ни мысли, ни размера, ни рифмы. Это был беспорядочный набор слов, перед которым фабричная частушка казалась изящным поэтическим произведением. Но этим восторгались. Об этом писали серьёзные, критические статьи, это разбирали с глубокомыслием учёные старые люди. В былое время такую дребедень даже не удостоили бы напечатать в «почтовом ящике», а просто бросили бы в корзину. Здесь, в советской республике, это многим нравилось. Нравилась смелость мысли. Площадная ругань по адресу Божией Матери, поношение Бога – прельщали. Их шёпотом передавали друг другу даже верующие люди, их показывали из-под полы и ими возмущались, но в возмущении слышалось и восхищение перед дерзнувшим. Озорство увлекало. Наглость слога, стихи по одному слову в строке казались достижениями чего-то нового и великого.

Молодые люди и барышни зачитывались футуристом Маяковским, цитировали стихи пролетарского поэта Демьяна Бедного, бедного и по форме и по мысли, и преклонялись перед Александром Блоком. В нём видели апостола советской власти. Его поэму «Двенадцать» заучивали наизусть. Хула на Бога, грязная беспардонная похабщина, идеализация низменных инстинктов человека – всё, что нужно было для великого босячества – всё это было в поэме «Двенадцать».

 
Кто эти двенадцать? Босяки!
В зубах – цигарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз!
Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста!
Тра-та-та!
 

Насилие, убийство, грабёж – все воспето и оправдано в этой поэме.

 
А Катька где? – Мертва, мертва!
Простреленная голова!
Что, Катька, рада? – Ни гу-гу…
Лежи ты, падаль, на снегу!..
Революцьонный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
 

В поэме Блока отразилось и то презрение к России, которым отличались босяки – Спиридоны-повороты. Разве были когда-либо они русскими или хотя бы российскими? Они были не помнящими родства, губернии небывалой, уезда незнаемого, деревни безымянной.

 
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнём-ка пулей в Святую Русь —
В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!
Эх, эх, без креста!
 

В этом «без креста» была вся сила босячества, в нём оказалась и сила большевизма.

 
Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!
Отмыкайте погреба,
Гуляет нынче голытьба!..
 

Гульба была приманкой для молодецких ватаг Степана Разина, гульба стала и главной приманкой большевиков. Запишись в коммунисты, стань одним из этих «двенадцати» и погуляешь и натешишься вволю.

 
Уж я семячки
Полущу, полущу…
Уж я ножичком
Полосну, полосну!..
Ты лети, буржуй, воробушком!
Выпью кровушку
За зазнобушку,
Чернобровушку…
Упокой, Господи, душу рабы Твоея…
 

Полежаев хорошо познал, что значит это чувство пьяной гульбы и добычи. Ему то, что происходило, было противно, но своих товарищей он понимал.

Была долгая голодовка. Питались из котла какой-то мутной похлёбкой, сваренной на мёрзлом картофеле. И вдруг ворвались в богатый, почти не разорённый войною польский городок. Его рота, руководимая коммунистами, разбежалась по домам. Раздались крики, вопли, стоны, грянул один, другой выстрел, потом все стихло. Улицы опустели. Все разошлись по домам. Прошло около часа – красноармеец-коммунист, лет тридцати, тип городского извозчика-лихача, весёлый, разрумянившийся, лукаво ухмыляясь, поманил пальцем Полежаева.

– Пожалуйте, товарищ командир… Наши уже гуляют.

Весь коммунистический цвет роты собрался в богатом доме. Уже успели накрыть стол. Растерянная прислуга металась, нося тарелки, рюмки, стаканы. В углу, на коврах, среди каких-то шёлковых стуликов лежали и сидели пять молоденьких девушек со связанными руками. Три были в гимназических платьях с чёрными передниками, две – в чистеньких белых платьях барышень. Они были смертельно бледны, и большими испуганными глазами оглядывались кругом. Они не плакали, все слёзы были выплаканы.

Всем пиром распоряжался Осетров, товарищ по полку Полежаева. Носили окорока, где-то раздобытые, на кухне торопливо жарили гусей и баранов…

– Вино! Женщины! Песня! – приветствовал Полежаева Осетров, – стоило повоевать, товарищ!

На отдельном столе были свалены золотые и серебряные вещи: портсигары, часы, браслеты, кольца, брошки…

Оргия продолжалась трое суток. Когда она кончилась, и красноармейцы покидали город, на коврах лежало три посинелых трупа гимназисток, две девушки постарше едва шевелились и стонали, безумными глазами провожая уходящих. Они были испорчены и заражены на всю жизнь. Коммунисты, уходя, говорили о том, какой пир они устроят, когда займут Варшаву и дойдут до Вены, Будапешта и Парижа!

 
…И идут без имени святого
Все двенадцать – вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль…
 

VII

В своих мыслях – Полежаев не мог вести никаких записок, так как знал, что вестовой был приставлен к нему не столько для услуг, сколько следить за ним и обыскивать его карманы, – в своих мыслях Полежаев разбил коммунистов на три разряда: люди с уголовным прошлым; неврастеники, истерики, кокаинисты, морфинисты, словом, полусумасшедшие дегенераты и, наконец, – бродяги и босяки, люди своеобразного таланта большой силы воли, разбойники по природе.

К каждой из категорий примазалось очень большое количество людей которые коммунистами вовсе не были, коммунистическим теориям не сочувствовали, собственность чтили превыше всего, но пошли в коммунистическую партию по разным причинам. Одни – потому что, будучи людьми беспринципными, искали хороших тёплых мест и сытной еды; другие – потому что по природе были рабами и привыкли услуживать всякой власти, третьи – для того, чтобы не умереть с голода и избавиться от преследований, обысков и угроз расстрела, четвёртые – чтобы спасти и сохранить до лучших дней своё имущество, пятые – для того, чтобы спасти и прокормить своих близких: жену, детей, родителей. Не только эти, примазавшиеся к коммунизму люди, но и настоящие коммунисты не верили в то, что такой порядок может долго продержаться. Но настоящие коммунисты старались продлить его всеми силами, а примазавшиеся к ним, напротив, нетерпеливо ожидали, когда всё это кончится.

Примазавшиеся тоже распределялись по своему удельному весу между всеми тремя категориями. Бывшие полицейские, охранники, сыскная полиция примкнули к первой категории; интеллигенция жалась ко второй, усиленно пополняя своим умственным багажом недостаток образования недоучек; крестьяне, рабочие и особенно много казаков примкнули к третьей воинствующей категории.

Коммунисты заполнили все верхи Советской республики. Они сидели во всех советах, они «комиссарили» во всех городах, они были председателями и членами всех комиссий от чрезвычайных, занимавшихся сыском и расстрелами, до продовольственных и образовательных, старавшихся кормить и учить несчастный русский народ.

Ярким представителем первой категории являлся Дзержинский. Своим садистским отношением к смертной казни и убийствам, своим умелым цинизмом по отношению к жертвам чрезвычаек он покорил сердца самых закоренелых преступников и заслужил уважение всех заплечных дел мастеров. Равного ему по количеству невинно пролитой крови нет в мировой истории. Малюта Скуратов ничто перед ним, французская революция не дала палача, равного ему. В мрачные века инквизиции не было такого холодного отношения к мучимым жертвам. Дзержинский драпировался в тогу мученика, любил говорить, что казнить тяжелее, нежели быть самому казнимому, и руководил самыми жестокими карательными экспедициями и расстрелами, у него была фатальная внешность палача-декадента и, что поражало Полежаева, – этот человек, пропитанный кровью, пользовался успехом у женщин лучших фамилий.

Вторую категорию возглавляли Луначарский, Горький и Радек.

Луначарский с госпожою Коллонтай, женою многих мужей, создавали «детские сёла», собирали и охраняли, действительно охраняли музеи и коллекции, устраивали «социализацию детей» и отнимали младенцев у матерей. Они холодными глазами смотрели на растленных мальчиками девчонок, на гниющих в сифилисе и детском пороке детей и, захлёбываясь, восхищались быстрым усвоением детьми коммунистического катехизиса. Они уничтожали Россию под корень, они губили будущее России и их незаметная деятельность была самой страшной. Они тщательно вытравляли Бога из сердец детей, готовя гибель русскому народу.

Их поэты, драматурги, писатели и агитаторы, разъезжавшие в пестро раскрашенных агитпоездах, одновременно с лекциями по сельскому хозяйству, творили хулу над Богом, надругались над религией и вместо любви вселяли ненависть.

По их указанию переименовывались исторические названия и вытравлялась из души народной память великого прошлого. Окружённые толпою бездарных кликуш они создавали праздники и спектакли, на которых странно смешивались воедино настоящая наука, настоящее искусство с развратом самого грубого свойства. Они ставили Шекспира, Толстого, Тургенева, являлись меценатами истинного искусства, наполняли театры простонародьем, щёлкавшим семечки и мешавшим играть артистам, они заставляли придворную капеллу играть и петь в Зимнем дворце, они устраивали симфонические концерты для заводских рабочих и Красной армии – и они же проводили через ряды публики голых девок, чтобы возбудить зрителей и усилить деторождение.

Они вместе с Горьким издавали классиков и сажали писателей в пансион, подобный дому умалишённых, сажали их на паек и не позволяли свободного слова. Они расстреливали поэтов и учёных.

Клика ловкачей-футуристов следовала за ними. Они расписывали заборы нелепыми рисунками, они ставили памятники из кубов и пирамид и внедряли в народ превратное понятие о красоте.

Их подвиги в этом направлении трудно перечислить. Когда Полежаев думал о них, он скрипел зубами. Их деятельность была хуже, чем Дзержинского и Петерса с их чрезвычайками и казнями, потому что они готовили впрок, заготовляли рассаду будущих Дзержинских и Петерсов… И что было обидно!! – профессора, академики, художники, люди с европейскими именами повиновались им. Писали плакаты, статьи, стихи, пьесы, раболепствовали и восхищались новою властью, воспевали виселицу и пулемёт.

«Заяц, ежели его долго бить, может спички зажигать. Кошка при долгом битье – огурцы есть».

Но ведь это были не зайцы и не кошки, а русские академики, профессора, учёные, художники, писатели, поэты! Они создавали коммунистическую литературу, они читали лекции о творчестве Демьяна Бедного, они славословили Ленина и ставили его выше Христа, Магомета и Будды…

Почти вся третья категория коммунистов находилась в красной армии. Они и были её силой. Они или составляли отдельные части: были матросами на не плавающем флоте, служили в отдельных коммунистических полках и батальонах, слушали курсы техники военного дела, руководили латышскими, китайскими, венгерскими, финскими, башкирскими и казачьими частями, или служили на комиссарских, офицерских и, главным образом, унтер-офицерских должностях. Возглавлял их Троцкий. Они боготворили Троцкого за то, что он создал для них привольную, полную разгула жизнь. Они обирали пленных, раненых, убитых и казнимых. И на человека они смотрели, как охотник смотрит на пушного зверя. Войны, походы делались ради добычи. Колчак, Деникин, Юденич – это было нечто вроде собирательного городового, с которым они всегда боролись и который им мешал грабить и убивать. На юг шли за хлебом, шли грабить богатый Ростов и обирать богатых казаков. Против Юденича шли для того, чтобы защитить красный Питер, где было их воровское гнездо, где был главный их притон. Сражались с Миллером, потому что с ним шли англичане, которые могли восстановить порядок и прекратить их вольную жизнь. Шли в Сибирь за хлебом и за золотом. Шли на Польшу, надеясь потешиться в Варшаве и поприжать польских панов.

 
«Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем» —
 

пели они и шли определённо грабить на этом пожаре. Нормальным армиям было трудно бороться с ними. Они несли с собою панику. Они расстреливали тысячами пленных и раненых, они сверхъестественными муками мучили офицеров и начальников. Они раздевали до белья на морозе тех, кого они щадили. Война шла на истребление. Они не признавали никаких Женевских конвенций, Красного Креста – всё это были для них буржуазные предрассудки. Они грабили жителей, независимо от того сочувствовали они им или нет, они насиловали женщин и детей, надругивались над храмами и издевались над трупами.

Это была армия Валленштейна, но без немецкого романтизма и рыцарского благородства, отличавших Валленштейна. Это был сброд. Артиллерия их плохо стреляла, пехота плохо владела винтовкой, конница не умела беречь лошадей. «Военспецы», приставленные к ним, страдали с ними. Несмотря на жестокую дисциплину, на расстрелы за малейшую провинность, они проматывали казённое обмундирование и напастись на них сапог и одежды не было возможности. Они не чистили и не кормили лошадей, плохо берегли оружие. Они имели карманы, полные золота, серебра и ассигнаций, и бросали патроны. Они легко подвергались панике и тогда бежали без оглядки. Они не умели нести сторожевой службы, не умели разведывать и заставляли казнями сторожить себя жителей, а разведку заменяли шпионажем. Они не умели обороняться. При атаке на укрепления они гнали впереди себя крестьян, рабочих, пленных белогвардейцев, а сами шли сзади с револьверами и ставили пулемёты, из которых беспощадно расстреливали тех, кто повернёт обратно.

Красная армия не была армией в современном значении этого слова, но она была грозна для данного времени, потому что вся Европа устала от войны, всей Европе надоело лить кровь, и нигде не было настоящей армии, которая могла бы противостоять им. Европейский солдат, солдат Добровольческой Армии были солдатами, но не убийцами. Они убивали по необходимости. Коммунисты красной армии были убийцами. Они не только не видели в убийстве греха, но видели удаль, а грабёж и погромы считали нормальным явлением. Кровь их не страшила, слёзы их не трогали.

В Петербурге коммунистов водили в только что отстроенный крематорий, где им показывали сквозь стекло, как сгорает труп. Это делали с тою целью, чтобы окончательно уничтожить в них веру в Бога, в загробную жизнь и существование души и тем вселить в них бесстрашие и убить боязнь преступления.

Но эта армия была опасна и для самого государства. Троцкий понимал, что он любимец армии лишь до той поры, пока в армии хорошо, сытно и привольно живётся. Стоило уменьшить паек, и полки волновались. Подобно шайке разбойников красная армия могла жить лишь при условии постоянного интереса войны. Коммунисты третьей категории, заполнявшие армию, требовали сильных впечатлений. Стояние по гарнизонам их томило, перевод на положение трудовой армии их оскорблял и работали они плохо. Казарма угнетала их. Они жаждали новых походов, завоеваний, крови и добычи. Конкубинат с девицами-коммунистками, после потехи над женщинами высшего общества, молодыми еврейками и польками, был слишком пресен и отзывал мещанством. Красная армия должна была постоянно воевать, усмирять и лить кровь.

Это входило в планы Ленина и Троцкого, потому что приближало начало мировой революции.

Полежаев знал, что главный штаб разрабатывал планы походов на Грузию и Малую Азию, что в ближайшее время стояли на очереди – разгром Польши и Румынии, движение через славянские государства в Италию и Францию, движение на Индию. Чем фантастичнее были планы, чем красочнее поход, тем больше привлекал он красноармейские сердца.

Товарищи Полежаева – Осетров, Гайдук, Шлоссберг и сам комиссар Коржиков, мечтали о парижанках, о богатых ювелирных магазинах, о возможности самого утончённого разврата в этих экспедициях.

Полежаев знал, что Радеку дана задача развратить пролетариат этих стран и подготовить местных босяков для встречи босяков советских. Полежаев знал, что на это были кинуты громадные запасы золота и драгоценных камней, отнятые у императорской казны, в банках, сейфах и в частных квартирах.

Товарищи коммунисты смеялись между собою: «Недолго полежит это золото в чужих странах. Скоро пойдём и себе заберём».

Эти наблюдения и связанные с ними мысли поражали Полежаева. Он видел грандиозную мировую воровскую организацию и он не спал ночей, думая, как всё это расстроить и уничтожить.