Текст книги "Последние дни Российской империи. Том 3"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 44 страниц)

XIX

Гайдук всё приготовил в самом доме. У ворот толпился наряд красноармейцев. Легковой сильный автомобиль Рахматова стоял у подъезда. Коржиков с сопровождавшими его прошёл во двор; там стоял грузовик, и шофёры-чекисты в дорогих шубах-дохах возились подле машины. Большой подвал, служивший когда-то погребом и складом, был ярко освещён. Из маленьких низких окон белый электрический светлился потоками на двор и освещал обледеневшие камни и узенькую, в одну плиту, панель. У входа в подвал стоял красноармеец с ружьём. Вход был узкий, с крутыми ступенями. Все это почему-то тщательно запомнил Полежаев. Он заметил, что грузовой автомобиль загораживал вход от красноармейского наряда, что ворота на улицу были открыты, знакомый шофёр Рахматова сидел на автомобиле. Полежаев заметил также, что он был бледен и взволнован. Шофёр был юноша технолог, пошедший к Рахматову, чтобы кормить свою мать и трёх маленьких братьев.

Подвал был низкий, со сводами и двумя арками, делился на три части. В первой стояло несколько красноармейцев. Они стали «смирно» при входе комиссара и чекистов. Во второй, средней части, чисто подметённой, была поставлена софа, два кавказских кресла, небольшой мавританский столик чёрного дерева, выложенный перламутром, на столике были две бутылки и рюмки, вазочка с печеньями и коробки с сигарами и папиросами. Красноармеец с ружьём караулил все эти драгоценности. Перед софою лежал ковёр и были разбросаны вышитые кавказские подушки. В третьей части подвала узкая шеренга худых людей, одетых в грязное, истлевшее, оборванное белье, под присмотром красноармейцев большими лопатами рыла узкий и глубокий ров.

Коржиков был неестественно возбуждён, зеленовато-бледная Дженни непрестанно нюхала кокаин и сейчас же подошла к столику, нервным движением налила рюмку коньяку и выпила его. Она морщила нос. В подвале пахло сыростью, свежими нечистотами и едким потом нездоровых людей. Гайдук был бледен, но спокоен и напряжённо-внимателен. Он был как бы настороже. Полежаев посмотрел на Осетрова. Обычно пьяный в эти ночные часы пирушек, Осетров был совершенно трезв, спокоен и полон какой-то решительности. Он внимательно и строго посмотрел на Полежаева, и в этом взгляде Полежаев прочёл выражение дружбы и готовность помогать.

– Отлично устроено, – сказал Коржиков. – Я и не ожидал, что так выйдет. Одно нехорошо, что эта сволочь уже нагадить успела.

Он прошёлся по ковру, закурил сигару и, обращаясь к Полежаеву, сказал:

– Сегодня вы мой гость и я хочу вам все показать. С вашими нервами из вас хороший чекист выйдет. Надо только руку набить – это очень просто. Сделаем смотр нашим индивидуумам. Смирно, там! Перестать рыть, – крикнул он в сторону стенки.

Рывшие остановились и стали у стены. Это были люди, не походившие на людей. Худые, измождённые, с большими отросшими волосами в колтунах, они были в одном рваном белье. С правого края стоял юноша лет пятнадцати с лицом настолько исхудалым, что издали казалось: на тонкой шее сидит череп. Щёки ввалились, губы стали маленькими и обтянутыми. Сквозь дыры разорванной рубахи сквозило худое синевато-жёлтое тело и резко выдавалась грудная клетка. Тонкие белые ноги жалко стояли на сырой, свеженакопанной земле. Он смотрел большими тёмными глазами, не моргая, на Полежаева, и Полежаеву казалось, что где-то он видел этого высокого худого юношу. Рядом с ним стоял старик с большим животом. Он был в одной старой, хорошего полотна, чистой рубахе. Толстая шея была обнажена, и полные короткие ноги были розовые от апоплексического прилива крови. Маленькие серые глаза были устремлены на подходивших. В них была странная смесь гордости и страха. Дальше был пожилой бородатый человек угрюмого вида, в очках, худой и нескладный, за ним стоял человек средних лет, бравый, выправленный, смелым острым взглядом смотревший на подходивших. Он оправлял на себе рубаху и подштанники и как будто смущался небрежности своей одежды. На противоположном конце стояла женщина. Уже пройдя полшеренги, Полежаев распознал её и теперь не сводил с неё глаз, постепенно распознавая милые, дорогие черты. От прежней Тани остались только её васильковые глаза. Волосы были острижены во время тифа, и, теперь, отрастая, подымались на полвершка над головою, словно золотым сиянием окружая прекрасное лицо мученицы. В лице не было ни кровинки. Бледные, опавшие щёки смыкались круглым упрямым подбородком, и губы были синеватого оттенка, как у мёртвой. На всём этом белом лице резко выделялись тонкие тёмные крутые брови и большие глаза, окружённые чёрными тенями длинных ресниц. Также, как и все остальные, она была в одной длинной, простой крестьянской рубахе. Но рубаха её была чистая и лежала на исхудалом теле, как хитон мученицы. Маленькие босые ноги, замазанные землёю, нервно жались на холодном полу. Она дрожала от холода. Глаза, устремлённые к небу, не видали подходивших. Она ушла в молитву, и маленькие руки с тонкими пальцами были сложены на груди.

Полежаев пристально смотрел на неё, и на его взгляд она повернула свою голову, и их глаза встретились. Полежаев был в тёплой солдатской шинели и каске с большою алою звездою. Таня долго всматривалась в него, и тонкие брови хмурились над прекрасными глазами. Ужас, отвращение и презрение вспыхнули в прекрасных синих глазах. Она вздохнула и, отвернувшись, подняла глаза к потолку. Пальцы её рук сжались в отчаянии, и губы беззвучно шептали что-то.

О чём молилась она?

– Вот и сестрица моя единокровная, – сказал Коржиков, но Полежаев перебил его:

– Ассортимент хоть куда, – сказал он, стараясь заслонить Коржикова от Тани. – Прямо мученики христианские.

Коржиков посмотрел на него тяжёлым взглядом и медленно, по слогам выговаривая слова, сказал:

– Му-че-ни-ки и есть…

И сейчас же рассмеялся. Было что-то сумасшедшее и тяжёлое в его смехе. Он круто повернулся и пошёл к дивану.

– Вот, товарищ Полежаев, – сказал он, попыхивая сигарой, – обычная порция настоящего чекиста. Сегодня даже маленькая порция. Бывает и тридцать, и шестьдесят человек. Гайдук, помните, раз было восемьдесят?

– Восемьдесят два, – спокойно ответил Гайдук. – Это после покушения на Владимира Ильича.

– Есть разные способы приканчивать, – сказал деловито Коржиков. Он медленно снял с себя шинель на дорогом меху и остался в кожаной куртке. – Можно стоя, лицом или спиною к стенке ad libitum – на выбор. Можно заставить их лечь в могилу лицом на землю и кончать выстрелами в затылок… Ну можно и с издевательствами, – вот как товарищ Дора делает, можно с надругательством, как делают грубые красноармейцы… Вы знаете, товарищ, нет гаже русского простого народа. Он на всякую мерзость способен… Про себя скажу: мне всё это стало скучно… Главное, я уже не могу возвыситься до страсти, не убив кого-либо. Мне нравится ужас того, что люди называют грехом. Я люблю что-либо необычайное… Вот что я придумал. Та женщина – моя сестра. Она мне, правда, не очень нравится, уж очень святые глаза. Не люблю этого. Дженни – любовница Гайдука. Так вот сначала я убью нескольких… Потом попробуйте вы. Это нетрудно… Потом я возьму свою сестрицу, а вы – Дженни. Среди крови и трупов и на глазах остальных это будет недурно.

– Хорошо, – сказал Полежаев, – я попробую.

У него уже начал складываться план. Он посмотрел на Осетрова. Осетров ясно и твёрдо упёрся в него смелым покорным взглядом и отстегнул крышку револьверной кобуры.

XX

В первой трети подвала глухо гомонили красноармейцы. Они делили одежду, снятую с казнимых. Дженни лежала, закинув ноги, на оттоманке и, щурясь своими длинными узкими глазами, смотрела на налитый в хрустальную рюмку розовый ликёр. Коржиков вынул большой наган и медленно пошёл к шеренге людей. Полежаев без оружия следовал за ним; за Полежаевым шёл Гайдук, не спускавший глаз с Коржикова. У Гайдука была отстёгнута кобура и полувынут револьвер, за ним шёл Осетров с револьвером в руке.

Длинный ряд людей в бельё сливался в глазах Полежаева в сплошное белое пятно, и в нём он видел только большие синие глаза Тани, устремлённые вверх. Была мёртвая тишина.

– Заводи машину! – крикнул Гайдук в пространство.

Кто-то у дверей, казавшихся в тумане тёмным пятном, повторил хриплым голосом:

– Заводи машину!

На дворе глухо и громко застучал грузовик, работавший с перебоями на холостом ходу.

Коржиков крадущейся кошачьей походкой, держа револьвер за спиною, подошёл к юноше. Юноша смотрел в пространство и, казалось, не видел Коржикова. Сигара дымилась узким, длинным, тонким, синеватым дымком в зубах у Коржикова. Старик смотрел своими серыми глазами на Коржикова. В этих глазах были мольба и ужас. Дальше колыхались, как тени мертвецов, остальные смертники.

– Ты что смотришь, старик? – спросил Коржиков. – Пощады не жди!

– Это сын мой! Он ничего не сделал! – прошептал старик. – Пощадите его. Не на моих глазах.

– Это можно устроить, господин генерал, – усмехаясь, сказал Коржиков. Он вынул сигару и её горящий конец приложил старику сначала к одному глазу, потом – к другому.

Сигара зашипела и потухла. Старик со стоном привалился к стенке.

– Какая подлость! – сказал молодой.

– Молчи, щенок! – сказал Коржиков и, быстро выхватив из левой руки револьвер, выстрелил молодому в середину лба. Тот качнулся к стенке, ударился об неё и, сгибаясь в пояснице, рухнул к ногам старика. Старик нагнулся к нему, и в эту же минуту Коржиков убил его выстрелом в голый розовый затылок.

Бородатый человек в очках порывисто повернулся лицом к стенке и затрясся в глухих рыданиях. Коржиков долго приноравливался, чтобы попасть ему в трясущийся затылок, наконец выстрелил ему в плотную обтянутую грязной рубахой спину. Бородатый продолжал дёргаться, а Коржиков, брезгливо сморщившись, выстрелил второй раз.

– Умираю за веру, Царя и Родину, – твёрдо сказал высокий человек со смелым лицом.

– Ну и умирай, сволочь, – сказал Коржиков и выстрелил ему в рот. Кто-то истерично заплакал, но Полежаев видел, что это не была Таня.

Таня вся ушла в молитву, и Полежаеву казалось, что её вытянувшееся тело вот-вот оторвётся от грязного пола и понесётся к небу. Две белых тени упали в обморок.

Коржиков шёл молча и стрелял. Полежаев считал пули. Седьмой выстрел был сделан из нагана, и Коржиков вложил его в кобуру. Он достал громадный парабеллум, любовно осмотрел его и, протягивая Полежаеву, сказал:

– Это мой любимец, не хотите попробовать?

Полежаев взял револьвер. Он быстро обменялся взглядом с Осетровым. Тот по-прежнему твёрдо и ясно смотрел ему в глаза взглядом преданной собаки.

– Главное, не волнуйтесь, – сказал Коржиков. – Надо, чтобы рука была твёрдая. Впрочем, и промахнётесь, беда не большая.

– Я не волнуюсь, – сказал Полежаев, но не слыхал своего голоса. Он слышал, как тонко стонал недобитый бородач и кто-то кричал истерично: «Этого не может быть! Это кошмар. Я признаю Ленина! Отпустите меня! Я все сделаю, что хотите!»

Из противоположного угла, от красноармейцев сочно принеслась трёхэтажная ругань и грубый хохот. На дворе с перебоями стучал автомобиль.

Полежаев быстро поднял револьвер и в упор, не глядя, выстрелил прямо в лицо Коржикову.

Почти разом щёлкнул второй выстрел. Осетров застрелил в затылок Гайдука.

Полежаеву казалось, что наступила мёртвая тишина и время остановилось. Но этого не было. Красноармейцы продолжали ругаться. Машина по-прежнему стучала с перебоями, и истеричный голос в углу негромко крикнул: «Спасены!»

Полежаев в один прыжок очутился подле Тани и схватил её. Она показалась ему очень лёгкой. Осетров накрыл и закутал её шинелью, снятой Коржиковым и валявшейся на оттоманке, и они бросились к выходу.

– В чём дело, товарищ? – преграждая им дорогу, сказал красноармеец, стоявший на узкой лестнице, ведшей в подвал.

– Комиссару дурно стало, – сказал Осетров, отталкивая его и помогая пронести закрытую комиссарской шинелью с красной повязкой Таню.

На дворе продолжал стучать и шуметь грузовик. У открытых ворот сидели и стояли красноармейцы. Шофёр Рахматова сидел в автомобиле и смотрел в одну точку.

– Товарищ! – сказал ему Полежаев, кладя на дно автомобиля Таню, бывшую в обмороке, – заводите машину и везите нас скорее на мою квартиру.

Тот быстро поставил ключ. Машина заводилась изнутри и сейчас же мягко застучала.

Осетров вскочил за Полежаевым в автомобиль.

– Катай, Николай Николаевич, ко мне лучше, – сказал Осетров, обращаясь на «ты» к Полежаеву.

– У меня найдётся для неё полное приданое и денег куча золотом, а там сегодня же и дальше.

– Хорошо, Миша, – сказал Полежаев, этим уменьшительным именем давая понять Осетрову, что ему все прощено и как он его любит.

Машина мягко тронула и почти без шума покатилась по ледяной мостовой.

Через минуту кучка людей в бельё вырвалась из ворот и стремительно побежала по улице, за ней, беспорядочно стреляя, бежали толпою красноармейцы. Кто-то безумным диким криком вопил:

– Комиссара убили! Комиссара… – и сопровождал свой крик самой грубою руганью.

В подвале было пусто. На вскопанной земле, подле неглубокой канавы лежало пять трупов в белом белье, шестой тихо стонал и шевелил рукою.

На шаг от них, разметав руки, лежал Коржиков. Его лицо была одна сплошная кровавая дыра. Кто-то из красноармейцев успел стащить с него револьвер и один сапог. Рядом с трупом Коржикова валялся труп Гайдука. Над ним сидела Дженни и сумасшедшими глазами глядела в лицо убитого.

Со столика исчезли коньяки, ликёры, печенья, сигары и папиросы. Сам столик был опрокинут. В пустом подвале ярко горело электричество.

На дворе два красноармейца торопливо наваливали на грузовик вынесенный из подвала большой ковёр. Шофёры пили коньяк и ликёры прямо из горлышка. В освещённые окна второго этажа видны были гости на квартире Коржикова. Там, подле неубранного стола, кружились две пары. Мими Гранилина и Беби Дранцова танцевали с адьютантами Воротникова.

Грузовик шумел на холостом ходу.

Жизнь в Советской республике протекала нормально…

XXI

На холодном ночном воздухе Таня очнулась и зашевелилась на дне автомобиля, поджимая свои босые ноги. Полежаев заботливо укутал их шинелью, приподнял её и усадил на сиденье.

– Ничего, барышня, – ласково сказал Осетров, – духом прикатим ко мне, и я вам все предоставлю. Боты серые на кенгуровом меху у меня есть, пальто каракулевое – самое настоящее, шапочка, платок, укутаем вас во как! Оденем как принцессу, и айда за границу!

– Кто вы такие? – слабым голосом сказала Таня. Слова прозвучали так невнятно, что Полежаев только догадался, что она спросила.

– Мне казалось, Татьяна Александровна, что вы узнали меня, – сказал он.

Таня негромко охнула. Широко открылись глаза её, и тихо, но твёрдо она спросила:

– Как вы попали сюда, Николай Николаевич?

Всегда с самого детства называла она его Никой, как и он звал её Таней, и теперь этим обращением по имени и отчеству они клали между собою пропасть невыясненного, пропасть подозрения и страха, с одной стороны, мольбы понять и простить – с другой.

– Бог меня направил сюда и Бог спас вас… Бог спасёт и Россию, – сказал Полежаев.

Таня ничего не сказала. Упоминание о Боге успокоило её. Она села удобнее и стала смотреть в пространство. Полежаев видел, как в темноте сверкали её ставшие большими глаза, видел её белое, как у мёртвой, лицо и чувствовал, как она дрожала в тёплой шинели Коржикова.

Автомобиль скоро остановился. Они приехали.

– Погодите одну минуту, – сказал Осетров. Мне надо все у себя подготовить.

Автомобиль застыл на обледенелой улице. Полежаев вслушивался в каждый шорох. Каждую минуту грозила опасность. Убийство комиссара и члена чрезвычайки уже стало, конечно, известно на квартире Коржикова, и нужно было ждать преследования. Во втором этаже тусклым красным огоньком засветилась в окне свеча и сейчас же упала тёмная штора. Осетров прибежал сверху и принёс мягкие ботики и штатскую шапку для Полежаева.

– Оденьте, барышня, – сказал он, – пока так, что ль, на босую ножку, а то на лестнице грязно и сыро.

С Осетровым к автомобилю подошёл красноармеец с ружьём.

– Он покараулит покеля, – сказал Осетров. – А то кабы чего не вышло. – Ты, – обратился он к красноармейцу, – ежели кто станет идти, патруль какой или толпа, выстрели вверх, понял?

– Понимаю, – мрачно сказал красноармеец.

– Я останусь тоже при машине, – сказал Полежаев.

– И то лучше, – сказал Осетров.

Он почтительно повёл Таню под руку через двор на чёрную лестницу. Она шла покорно. За это время она так привыкла повиноваться чужой воле, делать то, что ей приказывают, что и теперь она шла, отдавая себя тому, кто её вёл.

– Осторожнее, барышня, ещё ступенька, – говорил Осетров. Дверь в квартиру была открыта. Через две тёмные комнаты виднелась третья, тускло озарённая свечою.

– Вот барышня, я сготовил, что мог. Кушайте на здоровье. Сейчас чайку вам как-нибудь согрею.

Осетров поставил на стол тарелку с хлебом и небольшим куском копчёной воблы, затем он открыл ящики громадного комода и стал выбрасывать из него на диван вороха дорогого батистового и шёлкового белья, дамские чулки, юбки, кофточки, бальные платья.

– Выбирайте, что по вкусу, – сказал Осетров. – Все одно – бросить придётся. Да, не мешкая, и поедем. Будьте спокойны – сюда никто не войдёт.

Он вышел из комнаты и запер за собою дверь.

Таня осталась одна в этой большой комнате, тускло озарённой одинокой оплывающей свечой. Она села на широкую низкую постель карельской берёзы с бронзой, небрежно накрытую голубым, стёганым на пуху одеялом. Платья и бельё лежали перед нею на диване и на ковре. На туалетном столике с кокетливым прибором и большим зеркалом, у которого стоял мягкий пуф в виде двух подушек, разрисованных акварелью, печально в грязном медном шандале горела свеча и на тарелке лежало два ломтя старого чёрного хлеба и кусок вонючей воблы.

«Чья… чья была эта комната? Кто спал на этой постели? – думала Таня, разбирая чужое белье, – чьё было всё это белье, чулки, платья?».

Вся эта воровская обстановка её смущала. Ничего не было подходящего для дороги и побега. Все эти нежные, расшитые цветами и узорами прозрачные рубашки не одевали, а раздевали. Сюда тащили то, что годилось для разврата и страсти. От вороха белья шёл пряный аромат старых духов. Иные рубашки были ношеные, не стиранные. С кого, когда и где они сняты? Быть может, в таких же подвалах, перед расстрелом?

Маленькие, огрубелые пальцы Тани дрожали. Наконец она выбрала три рубашки, неношеные, показавшиеся ей более скромными, и, осторожно спуская свою длинную рубашку-саван, надела их одна на другую. Приятно охватил исхудалое тело душистый батист и напомнил давно прошедшие времена.

Чулки были тонкие, шёлковые, цветные, ажурные с вышитыми стрелами и цветами. Таня надела три пары их и все не могла согреть застывшие ноги. Она обула ноги в высокие сапожки, надела юбки, кофточку, пригладила торчащие волосы, подтянула их черепаховой фебенкой и стала спокойнее. Она взяла кусок хлеба и стала есть… Животная теплота побежала по жилам… Странным сном ей казалась эта комната, воровски освещённая одинокою свечою, с роскошной постелью и разбросанным в беспорядке, сладко пахнущим бельём.

В дверь постучали.

– Можно? – спросил Осетров за дверью.

– Войдите, – сказала Таня.

– Чайку принёс вам, – ставя на туалетный столик три чашки с чаем, сказал вошедший Осетров. – Все три вам. Для скорости. Каждая минута на счету. Пейте скорее, и едем.

Чай прояснил мысли Тани. Она уже в полном сознании закутала плечи дорогим оренбургским платком, покрыла их собольим палантином и надела поверх широкий сак из каракуля.

– Одевайте, барышня. Все пригодится. Вам на это жить придётся ещё, может, сколько годов. А мне ни к чему, – говорил, подавая то то, то другое, Осетров.

По его настоянию Таня поверх всего надела пальто Коржикова и, едва двигаясь, пошла за Осетровым. Он шёл впереди и светил на лестнице. На улице всё было тихо. Бледный шофёр сидел на своём месте. Полежаев и Железкин стояли подле и вглядывались в темноту ночи. Где-то, квартала за три, раздались два выстрела, и все опять стихло. Громадный город притаился и застыл в ночном тревожном оцепенении.

– Наконец-то, – сказал Полежаев.

– Ничего, товарищ, я ей паспорт на всякий случай захватил. И для нас взяты.

– Никто не видал?

– Товарищи знают. Да теперь всё равно. – Железкин, ты с нами?

– С вами, Михаил Сергеевич.

– Ну, с Богом!

Это забытое русское слово странно прозвучало в ночной тишине из-под красной звезды, сверкавшей на фуражке. Шофёр обернулся и посмотрел на Осетрова.

– Катайте, друже, по Забалканскому к Петергофскому тракту… До Ораниенбаума бензина хватит?

– Должно хватить, – сказал шофёр и нажал ногою на рычаг автомобиля.