Текст книги "Последние дни Российской империи. Том 3"
Автор книги: Петр Краснов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 44 страниц)
Полежаев простился с Таней. Пора было идти спать. Керосина на дачу не отпускалось, и с наступлением темноты все забивались по своим углам, стараясь согреться и заснуть.
Купец и полковник улеглись на своих койках. Железкин уже спал на полу. Осетров долго возился, примащивая себе изголовье из своего кителя, маленького чемодана и вороха соломы. Наконец и он угомонился.
– Ты, Николай Николаевич, – шёпотом сказал он Нике, – тоже поберегай мой саквояжик. В нём все наши капиталы... Пригодится... Теперешнему народу верить нельзя. Он полковником называется, а вором окажется. Видали мы их... Или вот как этот профессор. Видать, от комиссаров закуплен, чтобы пропаганду делать.
Ника лежал, обернувшись лицом к окну. Он видел, как за морем, черневшим за белой полосой снегом покрытого берега, встал и тихо поплыл по небу круглый полный месяц. Парчовая дорогая побежала от него по морю и дошла до самого берега. При свете месяца все переменилось и стало волшебным. Голые деревья маленького дачного палисадника казались фантастично прекрасными, сад больше, глубже, полным таинственных уголков. В тишину комнаты стал доноситься ропот волн морского прибоя, и звенели маленькие льдинки, ломавшиеся у берега. Большой камень, усыпанный снегом, лежавший на берегу, стал казаться прекрасной серебряной скалой.
Какой-то тонкий голос вдруг остро пропел над самым ухом Ники: «И-ти-и-и-ть...». Нике казалось, что он не закрывал глаза, а между тем, вероятно от действия лучей месяца, многое изменилось. Море, месяц, отражение его, уходящее далеко-далеко и сверкающее зыблющейся парчой, камень, похожий на серебряную скалу, деревья палисадника, переплёт большого дачного окна, от которого тянуло холодом зимней ночи, – все исчезло. Шумело не море, а шумела и гомонила толпа. И Ника не лежал в постели, а стоял в этой толпе, жадно прислушиваясь к тому, что говорили в ней, внимательно оглядываясь кругом. Не зимняя лунная ночь в Финляндии на берегу залива, с её тихими шорохами и вздохами, с её молчанием и тишиной была кругом, но светило яркое жгучее южное солнце. Кругом была степь. Степные тюльпаны пёстрым ковром покрывали равнину, цвели лазоревые цветы, а вдали ровное поле казалось синим. Эта широкая равнина без балок и гор ровно подымалась кверху, к самому небу и сходила вниз и внизу ей не было конца. Посередине её стоял античный портик. Тонкие изящные колонны белого мрамора поддерживали его. Под ними была мраморная трибуна с барельефами, а вправо была большая ложа. В ложе сидели люди. Ника узнал их Ближе всех, опираясь о мраморную доску барьера, сидел в обычном своём сером пиджаке Владимир Ильич. Его круглое, идиотское лицо, с маленькими узкими глазками хитро, иронически улыбалось. Рядом, выпятивши вперёд рыжеватую бородку, стоял Троцкий, дальше виднелись чёрные бакены Зиновьева, профиль Стеклова. Все народные комиссары собрались сюда, чтобы послушать, что будут говорить покорные им русские люди. Толпа матросов-«клёшников» в широких, раструбами книзу, штанах стояла правее всех. Рядом с матросами были красноармейцы, дальше стояли рабочие и крестьяне. Несмотря на многолюдство, – мёртвая тишина стояла в степи. Ни слова, ни звука, ни вздоха не было в толпе. Бледные, угрюмые, растерянные лица были кругом Ники. Голодом и пороком дышало от них. Многие были в рубищах, босые, другие, напротив, щеголяли богатыми одеждами, носили драгоценные камни на пальцах. Солнце сильно пекло, лазоревые цветы колебались, синяя степь уходила к синему небу, и казалось, ей нет конца.
Все чего-то ждали. Владимир Ильич молча презрительно улыбался и тоже ждал чего-то.
Из толпы, расступившейся перед ним, к портику прошёл высокий, рослый матрос. Он походил на Дыбенко. Может быть, это и в самом деле был Дыбенко? Его лицо было землисто-серо от голода и волнения. Красивые глаза были опущены, и длинные чёрные ресницы бросали на них тень. Шапки на нём не было, и чёрные волосы были всклокочены на его голове. Он вошёл на трибуну и стал против толпы. Он смотрел на Владимира Ильича. Владимир Ильич также презрительно улыбался. Он кивнул головою матросу Матрос встал в горделивую позу, скрестил большие белые руки на груди и громко кинул в толпу:
– К прошлому возврата нет!
Заколебалась синяя степь. Зашатались лазоревые цветы. Расступились земные дали. Ахнула толпа, и умолк оратор.
За мраморным портиком вместо степи было голубое синее море. Розовато-жёлтые горы, невысокие, с плоскими вершинами, окружали небольшую бухту. Белые домики тонули в виноградниках и апельсиновых рощах. В бухте толпились корабли с красными флагами и белым полумесяцем на них. Другие корабли плыли к ним, надувши белые паруса. Пёстрой змейкой сигнальных флажков взвилась на главном корабле фраза, и все, кто знал смысл этих треугольников, квадратов и шаров, этих сочетаний белого, синего, жёлтого, чёрного, красного, прочли: – «Смотреть на адмиральский корабль!»
Там на бизань-мачту по канату карабкался матрос. Он развернул громадный белый флаг с синими диагонально перекрещивающимися полосами и стал прибивать его гвоздями к мачте...
– Спускать, значит, не будут... Драться до последнего решили, – прошептал кто-то в толпе «клёшников» и вздохнул.
Корабли окутались дымом. Он становился все гуще и гуще, и когда рассеялся он, – турецкий флот был поражён и уничтожен.
– Как дрались наши! – сказал кто-то в толпе «клёшников». – Это так и было... Синоп этот... В учебной команде учили мы...
Там, где было синее небо и синее море, где в розовой дымке тонули Малоазиатские горы, теперь угрюмо и глухо катились тёмные волны. Низко нависли чёрные тучи над водой, и кругом были мрак и безотрадность. Низко на волнах сидел серый, тяжёлый, весь из стали корабль. На тяжёлых стальных мачтах реял Андреевский флаг. Трубы были перебиты и снесены. Волна заливала корабль, а на мостике неподвижно впившись руками в поручни, стоял капитан в золотых погонах, внизу толпились офицеры, музыканты и матросы. Последние ядра, поднимая фонтанами воду, падали кругом корабля, и с него неслись могучие плавные звуки величавого русского гимна...
Кривилась ироническая улыбка на лице Владимира Ильича. Он смотрел, как тонул корабль. Затаивши дыхание смотрела на него и толпа, смотрела до тех пор, пока не исчез он в чёрных волнах далёкого моря.
Суровое черно-сизое море было жестокими волнами кругом. И казалось, что оно спустится книзу и зальёт и опрокинет мраморный портик, и трибуну с матросом, и толпу народа кругом. Борта кораблей оплыли льдом, лёд на винтах, на шлюпе балках, и шлюпки обратились в громадные глыбы льда. На обледенелой палубе стоят обледенелые люди и смотрят в тёмную даль.
– А ведь это наши... – сказал кто-то в толпе «клёшников». – Так стерегли мы Петроград в 1914 и 15 годах...
Строго посмотрел на него Владимир Ильич. Троцкий сделал знак матросу и матрос, может быть это был даже и Дыбенко, снова повторил:
– К прошлому возврата нет... Наше прошлое, – он стал чрезвычайно бледен, – наше прошлое: Азов и устье Невы, Гангут и Чесма, Синоп, Севастополь, Порт-Артур, Цусима... Наше прошлое ряд величайших подвигов, наше прошлое смерть...
– И слава! – крикнул кто-то из рядов.
– И слава! – повторила толпа у портика.
– И слава! – повторили лазоревые цветы, и из каждого стали выходить морские офицеры и матросы старых времён. Шёл Пётр и Апраксин, шёл Меншиков, шёл Орлов и Грейг, шёл Корнилов и Нахимов, шли Шестаков и Дубасов, шёл Макаров и тысячи, десятки тысяч офицеров и матросов, братски сплетясь руками, шли за ними.
И близко надвинулись они к портику.
Презрительно улыбался Владимир Ильич, но лицо его стало бледно.
– Довольно, – едва слышно сказал он. – Следующий...
Видения сгинули и исчезли. Опять была степь, покрытая лазоревыми цветами и уходящая к синему небу.
Матрос сходил с трибуны. Бледное лицо его было растерзано. Он ни на кого не смотрел.
XXXII
На трибуну развязно вошёл красноармеец. Это был молодой парень с широким, круглым, красным, веснушчатым лицом, маленькими, узкими свиными глазами в белых ресницах. Приплюснутый нос его провалился, и чёрная дыра зияла вместо ноздрей. В английском широком и длинном френче, в голубовато-серых французских штанах галифе, он производил впечатление парня идиота, нарядившегося иностранцем. Красный галстук был повязан небрежно узлом на его шее, на вздёрнутой на затылок мягкой фуражке блином ярко, кровавым пятном, горела красная пятиконечная звезда. Он широко улыбнулся, растягивая до ушей свой большой рот и выкликнул гнусаво:
– Товарищ-щ-ы! Г-гы! К прошлому возврата нет!..
И замолчал поражённый.
Голубая степь вздохнула тяжёлым страшным вздохом. Неясный гул послышался над нею. Как облаком, голубоватым туманом покрылась она, и сейчас же стал рассеиваться туман. Точно громадный рельефный план появился на ней. Горел золотыми маковками и белыми стенами и белыми домами в кудрявой зелени берёз причудливо красивый, но каждому родной и милый город.
– Москва-матушка!.. – прошептали в толпе.
– Вот она родимая!
– Царская Москва!
– Глянь... И Иверскую видать. На месте заступница.
Жёлтые лица с косыми глазами, в малахаях с ушами
надвигались на неё, и шли навстречу им бородатые статные люди, сверкали кольчуги и шеломы. С севера шли шведы, с запада поляки и литовцы, с юга турки и татары. И ширилась земля. От напора русских грудей отодвигался туман, и вставали новые и новые города. Потянулись горы, кудрявым зелёным лесом поросшие, и через них перешагнула удалая дружина ратных людей. В густых лесных дебрях показались белые храмы и города, города. Одинокий путник-казак шёл к морю, покрытому льдами, и уже к самому горизонту уходила Русская земля, беспредельная, великая и могучая. И видели люди, как дикари стали сеять хлеб, как нивы и пашни покрывали громадные пустыни. На песке, палимый жгучими лучами солнца, лежал загорелый русский солдат. Белая рубаха, красные кожаные штаны, белое кепи с назатыльником. Далеко отлетела винтовка, раскинулись белые мёртвые руки, и тигр крался к нему из камышей.
Чудесным образом, как бывает только во сне, вставали видения, картины, образы и сразу сменялись другими, такими же светлыми, яркими и чёткими. То, чего не могла дать картина, дорисовывало какое-то внутреннее подсознание, и становился ясен образ.
Показались синие и зелёные мундиры – кафтаны петровских солдат и всадник, окружённый знамёнами, в простреленной шляпе треухе, с грудью пробитою пулей, с простреленным седлом...
– Эти царские три пули в сердцах русских не умрут, – прошептал чей-то страстный голос в толпе.
Дрались с турками русские полки, шли на Кавказ. Вместо лучины появилась в деревне лампа, а горы Кавказские покрывались безвестными солдатскими могилами. Позарастали могилы кустами, чирикали птицы песни над ними, а русский солдат все шёл и шёл терпеливо вперёд. Маленький сухой старичок вёл его через ледяные горы, штурмовали невиданные города, трещали ружья, палили пушки, и там, в середине, в самой России волнами колебалась рожь и было так тихо-тихо, что не слышно было, как время идёт. На завалинках у изб сидели седые старики, и старый солдат с тёмным лицом и деревяшкой вместо ноги рассказывал про свои походы.
Показывались прекрасные города, цветы дождём сыпались на русские полки, и восторженный шум народных толп раздавался повсюду. Русские полки сбивали оковы и снимали цепи с загорелых крестьян и отпирали запечатанные храмы. И не было выше и лучше имени, нежели русский!..
Толпа вздыхала и смотрела. И видела она как бы всю землю. Видела русский город, расположившийся у синего моря. Глубокая бухта прикрыта со стороны моря поросшими лесом островами. Город прижался к горам, и по горам растёт тёмный дремучий лес. Русский бело-сине– красный флаг тихо реет над большим домом. Солнце восходит и отражается о блестящие золотые купола собора. И то же самое солнце чудесным образом заревом заката заливает другой город, где поднимают высокие тонкие крыши колоколен, костёлы, где также висит русский флаг и чёрные русские гусары смерти строятся на перекличку.
– Россия!.. Ишь ты!.. Россия-матушка! Империя Российская! От Владивостока до Калиша с незаходящим солнцем, – прошептал исступлённо красноармеец в толпе и истово перекрестился.
Владимир Ильич был страшно бледен, но презрительная улыбка стала ещё ядовитее и неприятнее.
– Эт-то, товарищ-щы, обман всё... – прогнусавил с трибуны круглолицый парень. – Тёмный народ, значит, обманывают... И ничего подобного...
Страшный раскат грома раздался над его головой. Степь почернела и стала оседать. Поникли голубыми головками лазоревые цветочки, и тут и там появились расщелины. И стали выходить из них воины русские. Шли кольчужники и панцирники, шла рать сермяжная с самопалами, вставали рыцари зипунные с копьями самодельными, поднимались солдаты петровские, шли тесными рядами преображенцы и семёновцы, шли гренадеры и драгуны, шагал с ними великан полковник Пётр Романов, шли пудреные солдаты, и белые косы их не были смешны, но говорили о грозе и буре. На невзрачной казачьей лошадке ехал старик с орлиным лицом, и дальше все шли полки за полками... Подобные знамёна с двуглавым орлом реяли над ними, и громадна становилась их рать, рать строителей Русской земли.
Вдавил в плечи свою круглую идиотскую голову красноармеец и трусливой побежкой побежал, оглядываясь, в толпу
Владимир Ильич был мертвенно-бледен и уже не улыбался. Троцкий нервно потирал одной рукой другую...
Но сгинули призраки, и по-прежнему под синим небом млела голубая степь и колыхались лазоревые цветы На трибуну всходил разбитною походкой русский мастеровой человек с гармоникой под мышкой, с чёрным картузом на затылке
XXXIIIМастеровой широким жестом скинул с головы свой чёрный картуз и с размаха ударил им о мраморную балюстраду.
– Товарищи!– воскликнул он. – Как, значит, народ, то исть коммунисты эти самые, взяли власть в свои руки, и победа пролетариата совершилась, стало наше правление. Вся власть Советам! Товарищ Ленин правильно говорил, что всякая кухарка может управлять государством, так неужели же рабочий, мастер водопроводного дела, не может стать во главе предприятия? Недостаток транспорта? Мы устраним это самое через електрофикацию, и чтобы у каждого бедняка електрический фонарь и двигатель. Мы покроем республику железными путями, и мы докажем, чего мы можем достигнуть!
– Был я лет десять тому назад в Китае, в Кульдже, – говорил рядом с Полежаевым пожилой рабочий. – Да, и, значит, захотел я жене подарок оттеля привезти, чтобы самое, значит, распрокитайское было. Зашёл к «ходе» в лавку. Объяснились мы с ним. И, вижу я, лежат такие красивые платки, и чёрный дракон на них отпечатан и узор китайский. А «ходя» смеётся. «Это вам, – говорит, – не годится. Это русская работа». И показывает, значит, внизу клеймо: «Саратовская сарпинка».
– Да, – глубокомысленно протянул его сосед. – Тоже в Персии полно было морозовскими тканями.
– И полотно, и сукно – торнтоновское, или Штиглица, или Сибирское своё было, – сказал красноармеец, оглядывая с усмешкой потрёпанный френч и французские штаны.
– Капиталы были, – вздохнул первый.
– Н-да! Сапоги какие были. Бутурлиновка слобода Воронежской губернии, пол-России обувала.
– А шапки какие! Со смушкой или чёрные, каракуль один чего стоил.
– Хлеба сколько хошь! Свободная торговля. Калачи пилипповские, сайки, крендели, пирожки подовые
– У Тестова лучше пироги были.
Палкин трактир тоже хорош был с органом Буржуи, сказывали, там.
– А коммунисты не те же буржуи?
– Мяса-то по двадцати золотников в щи сыпали.
– Порция!
– Заплакало теперь мясо-то!
– Дети молока не видют.
– И детей теперя нет.
– А сахар!
– Конфеты на ярмарке в престольный день. На три или на пять копеек сколько хошь.
– Три копейки! Нонче и денег таких нет На миллионы считаем.
– Миллионеры стали!
– И все даром. На машине даром, только что не везёт.
– Телеграмму или письмо тоже даром, только печать чтобы была.
– А печать? Получи-ка её? Того и гляди, в контрреволюцию угодишь.
— Электрофикаторы!
Гул голосов становился громче и грознее. Хмурился Владимир Ильич.
Все отчётливее долбила суровая, страшная, как сама правда, мысль: было, было, было! И обувала, и одевала, и кормила, и поила Русь сама себя, да ещё и на сторону продавала. В Китай, в Персию товары шли. Немолчно стучали станки, дымили фабрики, простые мужики наживали состояния, возили транспорты, и по всей крещёной и некрещёной Руси тянулись вагоны, обозы, караваны верблюдов, везли на оленях, на собаках тюки с изделиями русских фабрик.
– Было! было! было! – назойливо стучали станки.
– Было! было! было! – скрипели колеса обозов.
– Было, было, было! – кричали верблюды.
– Было, было, было! – лаяли собаки.
– Все мы сделали! Мы, русские!
И хлопок свой, и шерсть своя, и кожа своя, и чай свой, и сахар свой, мясо своё, хлеб свой, нефть, уголь, железо, медь, золото, платина! Где оно?
Кому это выгодно? Сама матушка кормилась. Сама-а! Никому в карман не глядела... Да... а... А как же англичанам или немцам? С кем торговать? Коли ежели да она сама! Вот как!
Гневно гудела толпа. Сжимались тёмные, бронзовые кулаки, гневом вспыхивали потухшие от голода очи.
– К прошлому возврата нет! – выплеснул из пьяного продажного рта оратор, и вдруг вспыхнули по толпе крики и, как искра по пороховому шнуру, побежали огнём по толпе.
– Продали матушку!
– Немцам за пятьдесят миллионов продать Россию, и со всем народом.
– Англичанам последнее золото везёт.
– Романовские брильянты!
– Народ христианский в кабалу отдаёт.
– Голодом нарочно морить.
– Рабами нас хочет сделать!
Страшно бледен стал Владимир Ильич. Нижняя челюсть его дрожала. Он встал, маленький, щуплый, подлый, паршивый.
– Покажите им, – сказал он, – царскую власть. Стало тихо, как в храме. Не колебались лазоревые
цветы. Степь не дышала. Народ поднимался на носки и все глядел, глядел вперёд, туда, где степь сходилась с голубым небом, глядел на трибуну.
XXXIVТочно призрак появился на трибуне. Сначала неясный, мутный, неопределённый, как туман на вершине горы. Яснее определилась большая голова с выпуклым упрямым изборождённым морщинами лбом, полысевший череп с космами седых волос на висках, острые, жгучие глаза, глядевшие из-под кустами растущих седых бровей, большая седая борода и большой широкий нос над крупными губами, прикрытыми седыми усами. Он стоял в простой белой длинной рубахе, повязанной простым шнуром, заложивши большие жилистые загорелые руки за пояс. Остро, печально и жгуче, с проникновением в душу, с немым укором глядел он на толпу, и каждому казалось, что именно ему прямо в глаза смотрел этот великий мудрый старик. Он точно явился из мрака теней по вызову диавола.
Стало тихо. Народ сгрудился подле него, задние напирали на передних и, тяжело дыша, смотрели на поколебленную тень.
Оттуда, как стон, пронёсся страстный шёпот. Всего три слова были сказаны этим призраком, и эти три слова проникли до дна души, как проникает до дна морского камень, брошенный в глубину, как жгучий луч солнца проходит в тенистые долины и пробивает зелёные своды деревьев и кустов. И в душе каждого встрепенулось какое-то жгучее страшное волнение.
Эти три слова были:
– Не могу молчать!
И вспомнилось прошлое. То прошлое, когда каждая смертная казнь убийцы, конокрада, смутителя малых сих, подговорщика к кровавому бунту и поджогам проносились страшным шорохом по всей стране. Вспомнилось прошлое, когда украдкой, в предрассветном сумраке, стыдясь и страшась своего дела, ставили в глухих закоулках тюрьмы или на пустынном морском берегу виселицу и дрожащими руками, сознавая ужас совершаемого, вешали преступника, осуждённого законом. Вспомнились прокуроры и судьи, мучимые совестью и не находящие себе покоя после смертного приговора, вспомнились офицеры воинского наряда, сошедшие с ума от вида смертной казни. Тогда не молчали об этом. Лучшие умы литературы, лучшие перья талантов рисовали жгучую картину ужаса смертной казни, и смертная казнь была редкой, неизбежной карой за определённые преступления...
Ясно встало то прошлое, когда дикий поступок жандармского ротмистра, на отдалённых Ленских приисках стрелявшего по толпе, вырос в поступок государственного значения и заставил говорить о себе всю Россию. Вспомнились те времена, когда стрелять в толпу, громящую магазины и подвалы, казалось ужасным, и стрелявшие стыдились своего поступка. Вспомнилось то прошлое, когда быть палачом было позорно и унизительно и палача покупали среди преступников ценой прощения тяжкого преступления. Встало в памяти то прошлое, когда кровь человеческая ценилась дороже золота и когда сутками мучились судьи, не смея постановить смертного приговора. Вспомнилось то прошлое, когда убийство было событием, о котором кричали газеты и когда лужа крови на улице было страшным явлением. Вспомнилось то прошлое, когда люди стыдились есть мясо, потому что мясная пища требовала убийства животных.
Стало жутко и страшно. Этот призрак своими страшными глазами: «не могу молчать» показал, как высоко по сравнению с настоящим было прошлое, когда люди не молчали, а боролись, кричали, негодовали и возмущались каждому насилию.
Призрак давно исчез. Голубая степь точно ожила после его появления, поднялись лазоревые цветы и тюльпаны гордо выставили свои пёстрые колокольчики. Небо стало ясно и прозрачно, и взор уходил в его беспредельную глубину.
Просветлели лица толпы. Они точно приобщились какого-то великого таинства любви. Свежий ароматный ветер тянул с горы и вливал радость и бодрость в людей.
Страшно было лицо Владимира Ильича. Уже не презрение, но неописуемая злоба искажала отвратительные черты его, и оно казалось лицом упыря, упившегося человеческой кровью, насытившегося мертвечины. Зеленовато-белое, страшное, грозное было оно. Он пролез в узкий проход между своей ложей и трибуной, и за ним прошла на трибуну вся толпа народных комиссаров. Красивый человек с ухватками польского иезуита и большими светлыми прекрасными глазами стал позади него Наряд китайцев и латышей плотной стеной закрыл мрамор перил трибуны.
Народ придвинулся вплотную и глядел на Владимира Ильича. Владимир Ильич растерянно шарил глазами по лицам народной толпы. Он искал в них привычной угодливости, но всюду встречал глухие замкнутые взоры. Никто не желал ни признавать, ни понимать его.
Он гневно ударил кулаком по мрамору перил и воскликнул:
– Завоевания революции!
