Текст книги "Бессмертный город. Политическое воспитание"

Автор книги: Пьер Реми

Соавторы: Анри Фроман-Мёрис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

– Кстати, знали ли вы, что этот Жан Фуршон – коммунист, и не какой-нибудь мямля, а твердолобый?

– Конечно, знал, но мне было совершенно все равно, меня это абсолютно не касалось, Жан мог быть кем угодно – коммунистом, роялистом, голлистом.

– И вас не смущало, что ваш друг – коммунист?

– Нисколько.

– А у этих людей, господин Шарль де Ла Виль Элу, только одно желание – экспроприировать вас, отнять у вас все ваше имущество. Кстати, они этого и не скрывают, это их доктрина, самая что ни на есть официальная. Знаете ли вы об этом, отдаете ли себе отчет?

– Разумеется.

– И что же?

– А то, что это не помешало им взяться за оружие и стрелять по немцам, в то время как другие отсиживались по домам.

Ладно, ему ясно, что Шарль готов защищать своего друга несмотря ни на что. В конце концов, это очень благородно с его стороны. Не так-то часто можно встретить молодых людей с таким развитым чувством чести. Он может только уважать Шарля, настоящего дворянина. Кстати, в этом доме тут нечему удивляться.

Он столь резко сменил тон, что Шарль подумал было, уж не способен ли жандарм на иронию. Но нет. Он извинился за то, что его удивила дружба сына господина графа де Ла Виль Элу с юношей, его не достойным, с которым у него, казалось бы, так мало общего и который, учитывая все, что теперь о нем известно, плохо начал, оказавшись в весьма дурной компании. В своем рапорте он постарается представить дело наилучшим образом, так, чтобы оно не имело для Шарля неблагоприятных последствий. Но что касается Жана Фуршона, он ничего не может гарантировать. Правда, в настоящее время коммунисты пользуются покровительством, весьма странным покровительством. Между нами говоря, если бы бедный господин граф был жив, он, безусловно, был бы возмущен происходящим. Похоже, Фуршону удастся выпутаться, он и его друзья постараются, конечно, замять дело, правосудие не сможет работать нормально. Кстати, сам-то он получил приказ провести расследование, но, говоря по секрету, ему лично посоветовали соблюдать осторожность, он почувствовал, что наверху (он указал пальцем на потолок, словно речь шла о господе Боге) никто не хотел провоцировать коммунистов, им давали свободу действий, и, если так будет продолжаться, через несколько месяцев они будут хозяевами страны. Может, то, что он скажет, покоробит Шарля, но иногда он задается вопросом, сознает ли генерал де Голль, что происходит в стране. Он посылает лучшие воинские части, то немногое, что у нас осталось от настоящей армии, на помощь союзникам, тогда как они нужны здесь, чтобы поддерживать порядок внутри. Уж не сговорился ли он, случаем, с коммунистами – он пообещал взять их в правительство, выполнить их программу, а взамен получит извне поддержку русских, а? Пораскинув умишком, он представил себе дело именно так, потому что это было единственное логическое объяснение, потому что по всему, что делал де Голль с тех пор, как высадился во Франции, раньше-то его только по радио из Лондона можно было услышать, а теперь он здесь, так вот, по всему, что он делал, чувствовалось, что он недолюбливает американцев, а против русских он и слова не сказал. Надо же найти какое-то объяснение, он не коммунист, это ясно, стоит только взглянуть на него, чтобы в этом убедиться, но антикоммунист ли он, вот в чем загвоздка. В сущности, именно здесь и кроется их главное различие с Маршалом, потому что во всем остальном разница между Маршалом и Генералом, наверное, не так уж велика, вот люди, о которых можно сказать, что оба они патриоты, что они любят Францию, что они сражались за нее, и, кстати, невольно задумаешься, а не было ли у них тайного сговора, может, они просто распределили между собой роли, но уж в чем они точно друг с другом не сходились – так это коммунисты. Маршал-то был явно и откровенно против них, а вот с де Голлем – дело темное, он виляет, берет их к себе и не совсем понятно, чего ради. Чтобы войти с ними в сделку или чтобы заткнуть их за пояс? Но и в том, и в другом случае разве это не опасно? А что, если они его облапошат? Да, все это далеко увело его от расследования, от Жана Фуршона, от г-жи де Керуэ, но он видит, что перед ним молодой человек, у которого есть жизненный опыт, он показал это, в округе хорошо знают, что он помогал Сопротивлению, настоящему, которое действительно работало на благо страны, родины, совершенно бескорыстно, с одной только целью – освободить страну, для себя эти люди ничего не хотели, все очень гордятся тем, что молодой хозяин замка продолжает традиции истинной Франции, поэтому пусть Шарль его простит, он только выполнял свой долг офицера жандармерии и был вынужден задать, может, несколько нескромных вопросов, но ему надо было составить собственное мнение, теперь оно у него есть, и он может сказать, что оно хорошее, даже отличное, поэтому ему остается только откланяться и заверить Шарля, что если вдруг в нем будет нужда, к примеру, чтобы просто помочь, потому что, как знать, от этих партизан, которые продолжают рыскать вокруг и как будто отказываются сдать оружие и распустить отряды, всего можно ожидать. Во всяком случае, он и его люди всегда готовы явиться по первому зову, кстати, время от времени он будет посылать их в обход, и потом, прежде чем уйти, он хотел еще сказать: он надеется, что скоро наступит день, когда узники, заключенные в лагерях, будут освобождены и вернутся во Францию.

21

Из четырех узников концлагерей несколько месяцев спустя в Ла-Виль-Элу вернулась только мать Шарля. Его отец и Эжен, остававшиеся вместе до самого конца, погибли во время бомбежки при последней перевозке. Виктуар тоже была в одном лагере с г-жой де Ла Виль Элу, но умерла от эпидемии тифа, свирепствовавшего среди заключенных. Единственная из оставшихся в живых вернулась домой совершенно больной, и, встречая мать на вокзале в Сен-Л., Шарль увидел почти труп, лежащий на носилках. Он с трудом узнавал в этом изможденном, постаревшем, землистом лице лицо женщины, склонявшейся над ним, словно роза над колыбелью. А ее глаза! Огромные и неподвижные, заключавшие в себе бездну печали, безучастные и отсутствующие, видели ли они хоть что-нибудь? Какие образы еще воспринимали? Проникал ли в них свет? И если б не легкое дрожание губ, словно пытавшихся сложиться в улыбку, угасавшую, не успев родиться, нельзя было догадаться, что это вернувшееся из ада тело еще принадлежит миру сему.

В течение нескольких недель Шарль верил в чудо. Он привез мать в дом тети Анриетты, где снова поселился сам. Больная, казалось, ожила, и врачи, считавшие, что все кончено, начали надеяться. Так прошли май н июнь. Война кончилась, приближалось лето, Шарль без труда сдал выпускные экзамены и сразу после этого с разрешения врачей перевез мать на машине «скорой помощи» в Ла-Виль-Элу.

Первые недели были почти счастливыми. Великий покой царил в доме, жившем в такт дыханию исхудавшей груди, где притаилась болезнь, обнаруженная слишком поздно. Шарль проводил подле матери долгие часы. Она почти не выходила из комнаты и большую часть времени лежала в шезлонге. От этих недель у него сохранились самые нежные воспоминания. Между ними установилось полное согласие. Мари де Ла Виль Элу быстро поняла, что ее Шарль больше не мальчик, едва вышедший из детства, каким она его оставила (на самом деле уже тогда, когда судьба грубо разлучила их, он не был ребенком, но, как всякая мать, она не отдавала себе в этом отчета), и что в нем произошли перемены, масштабы которых она осознавала каждый день. Теперь она могла полностью на него положиться и без страха отдаться усталости. Потому и их разговоры, и молчание были проникнуты все тем же нежным спокойствием. Они узнавали друг друга, ибо никогда еще не жили вот так, вместе, не были так близки. «Ты мой ангел-хранитель», – без конца повторяла ему мать. Вспоминая то время, когда он остался один и должен был сам выбирать свой путь, он старался изложить не только главное, но и подробности. По многу раз она заставляла его вновь и вновь рассказывать о днях, последовавших за ее арестом, о том, как в первое воскресенье Шарль напрасно прождал Эжена, как на следующей неделе отправился на велосипеде в Ла-Виль-Элу, как наткнулся на немецких солдат, которые привели его к командиру, и какой у Шарля состоялся с ним разговор. Постепенно появлялись недостающие звенья цепи, и из отдельных рассказов складывалось единое целое. Мать удивлялась сыну, а сын удивлялся матери. «Значит, парашютистов вы прятали в квадратной башне? Подумать только, а я ничего не знал? До чего же я был глуп. Интересно, как же ты делала, чтобы никто ничего не заметил». Ах! Чудная улыбка, луч света вдруг вспыхивал в глазах женщины, вновь переживавшей как приключение, как шалость то, чем занималась она и ее муж в течение целого года. Они были счастливы, что нашли способ участвовать в общей проделке, в проказах, которые совершают тайком. Когда же шалости выходят наружу, то приводят всех в изумление, словно нельзя себе представить, как за кажущейся невинностью может скрываться такая решимость. «Ты же знаешь отца. Для него капитуляция 40-го года была страшным унижением. Поэтому он был смертельно зол на Вейгана, еще больше, чем на Маршала, ибо, по его мнению, именно Вейган навязал перемирие. Твой отец хотел, чтобы Франция продолжала сражаться, он говорил, что у нас еще есть флот, колонии, что Англия никогда не капитулирует, будь то Наполеон или Гитлер. В глубине души он не сдавался. Он должен был продолжать войну. А я была маркитанткой! Знать не знаю, ведать не ведаю!» «А я, – говорил Шарль, – был почтальоном!»

Мать слушала его, закрыв глаза, часто он спрашивал себя, не заснула ли она. Но вдруг, задав какой-нибудь вопрос, она показывала, что не упустила ни единого слова. Она следила за путем, проделанным сыном, как следят по карте за течением реки. К несчастью, в лагере она ничего о нем не знала, новости туда не доходили. Не то как бы она дрожала от страха за него! «Это было тяжелее всего, – говорила она, – тяжелее работы, тяжелее холода, голода, – то, что я была ото всего отрезана, не знала, что с тобой, с твоим отцом, изо дня в день я погружалась в небытие и ждала не то жизни, не то смерти». Свесив руку, она покачала ею, изобразив движение маятника. Жизнь... смерть... жизнь... смерть... Шарль не осмеливался подробно расспрашивать мать о лагере, точнее, о лагерях, ибо она побывала в нескольких. Он чувствовал, что к этому кошмару он не имеет права прикасаться. Он расспрашивал ее о болезни и смерти Виктуар. «Бедная Виктуар! Вначале она хорошо держалась, в течение первых недель она еще верила, что все образуется, что немцы признают свою ошибку, потому что в ее случае налицо была явная ошибка – она ничего не сделала, ни за что не отвечала, ведь она не знала ни о чем, а я, конечно, была в отчаянии, так как ее арестовали по нашей вине. А потом мало-помалу она потеряла надежду, почти не говорила, перестала сопротивляться, перестала бороться». Мать выпростала исхудавшую руку из-под шотландского пледа, которым была укрыта, и, положив ее на колено Шарля, сидевшего рядом, выдохнула: «Надо всегда бороться, Шарль, всегда, до самого конца!»

Действительно, она боролась до самого конца. Но болезнь наступала. Мать кашляла, особенно по ночам. Комната Шарля была рядом, и ему часто случалось слушать за дверью. Если кашель не прекращался, он входил и подавал ей большой стакан воды. «Мой ангел-хранитель», – шептала она. Однажды ночью его разбудил не кашель, а крики. Он бросился к ней в комнату. Вся в поту, она задыхалась. Он стал умолять ее успокоиться, и тут она разрыдалась. Тело ее сотрясали судороги и бесконечная икота вперемешку со слезами, она не могла унять дрожь. Какая тоска терзала ее, какой ужас вдруг обуял? Он прижимал к себе несчастное, измученное, задыхающееся существо, пытающееся побороть страх, он старался успокоить ее, вырвать из ада мучительных воспоминаний, гладил ей лоб, руки, шептал нежные, ласковые слова. Успокоилась она не сразу, и когда наконец заснула, первые лучи света уже пробивались сквозь жалюзи. В полутьме Шарль смотрел на мать, теперь она спала спокойно. Следы мучившей ее тревоги исчезли, только порой скорбная складка морщила уголки рта. Огромная жалость захлестнула его. Впервые за физической слабостью он угадал душевные страдания, вызванные не только болью, не только печалью оттого, что жизнь ее оказалась разбита, а мужа поглотила ночь концлагерей. Ее молодость, здоровье, любовь к жизни были грубо растоптаны. Шарль вышел из комнаты матери на заре, когда стали просыпаться птицы, унося с собой образ другой, будто не знакомой ему женщины, испугавшей его своим страхом, внезапно возникшим из неведомой бездны, из потустороннего мира.

На следующий же день он узнал, из какого небытия вернулась к нему мать. Доктор, которого Шарль вызвал после событий прошедшей ночи, только что уехал, так и не сумев определить их причину, ибо физическое состояние больной оставалось прежним. Шарль устроился с книгой в кресле у окна, но не читал. Погода портилась. С побережья дул сильный ветер, как часто бывает в этой местности в начале августа. Над прудом беспорядочно носились птицы, верхушки тополей на берегу гнулись под порывами ветра. Высоко-высоко пролетели утки. Было приятно помолчать. Г-жа де Ла Виль Элу отдыхала в шезлонге, глаза ее были открыты, и по ее неподвижному лицу Шарль видел, что она размышляет. Не желая оставлять мать наедине с мрачными мыслями, он осторожно подошел к ней. «О чем ты думаешь? – Она серьезно и грустно взглянула на него. – Садись сюда, – сказала она, подвинувшись, – рядом со мной. Дай мне руку».

Мать все хорошо обдумала, спрашивая себя, как ей поступить, но теперь решение принято. Она не знает, что ее ждет в будущем. Шарль – мальчик мужественный. Даже если она выживет, даже если врачам удастся вылечить ее, она должна именно теперь дать Шарлю все, что может, помочь ему понять окружающий мир. Война кончилась, и теперь он вступает в жизнь. С некоторыми ее сторонами он уже столкнулся. Она уверена, что это навсегда оставило на нем отпечаток, что есть вещи, которые он не забудет. Она сама многому научилась за годы войны. Раньше она была пустенькой девушкой, пустенькой молодой женщиной с куриными мозгами (о, с какой очаровательной и лукавой улыбкой она это сказала!). Но благодаря войне она возмужала, благодаря риску, ответственности, испытаниям. Она ощущает себя другим человеком, в какой-то мере более настоящим. Особенно ее печалит не то, что она больна, а то, что теперь она не сможет применить все, чему научилась, что она может умереть именно в тот момент, когда, как ей кажется, она начала понимать, как надо жить. Именно теперь она чувствует, что способна ориентироваться в жизни, отличить главное от второстепенного, подлинные ценности, которые надо защищать изо всех сил, от ценностей мнимых. (Она говорила очень медленно, часто замолкала, чтобы передохнуть, но продолжала всякий раз там, где остановилась.) Она хочет, чтобы Шарль знал, что она ни о чем не жалеет. Он никоим образом не должен думать, что, если бы пришлось начать все сначала, она поступила бы иначе. Она убеждена, что и его отец умер с таким же чувством. Да и сам Шарль не должен ни о чем жалеть. В глубине души она счастлива, что сделала хоть эту малость. С первого же дня в лагере и в других местах именно это ее и поддерживало. Ей повезло, что даже в самые тяжкие минуты она чувствовала свою правоту (на сей раз она замолчала так надолго, что Шарль подумал, будто ей больше нечего сказать. И когда она заговорила снова, по первым ее словам он решил было, что теперь она хочет поговорить о чем-то другом). «Сегодня ночью я тебя испугала. Прости меня. Не надо беспокоиться. Мне не было хуже, чем обычно, я не мучилась сильнее, чем всегда. Ты решил пригласить врача. Но бедняги доктора ничем не могут помочь в подобных случаях. Я напугала тебя, мой милый Шарль, еще раз прости меня. Я привлекла к себе ненужное внимание и страдаю от этого, поверь. Но я ничего не могла с собой поделать. Надо, чтобы ты понял. Именно об этом я и думала, прежде чем поговорить с тобой. Посмотри на меня, Шарль, мальчик мой». (В глазах матери он прочел обращенную к нему мольбу.) «То, что я собираюсь тебе сейчас сказать, я скажу вовсе не для того, чтобы ты жалел меня, ни в коем случае. Я просто не хочу скрывать от тебя то, что ты должен знать. Послушай меня. Сегодня ночью мне стало страшно, потому что я вновь пережила то, что случилось со мной в первые дни после ареста. Пытки...»

Шарль не выдержал. Он бросился к матери, обнял ее, и ей пришлось утешать его, как ребенка, своего ребенка. Она говорила с ним тихо, ласково, нежно. Да, немцы пытали ее – несомненно, это было гестапо, – чтобы заставить ее говорить, чтобы она назвала им имена. Допросов было несколько, она не помнит сколько, по крайней мере три, она была в таком состоянии, что почти ничего не соображала. Она бы, конечно, в конце концов сказала им все, чего они добивались, каждый раз она этого боялась. Или умерла бы, она предпочла бы умереть. Она так и не узнала, почему они перестали мучить ее, о ней словно забыли, ее даже лечили, и, когда ее депортировали в Германию, она немного пришла в себя, это и помогло ей выжить. Но она хотела, чтобы Шарль знал: еще и сегодня существуют пытки. Пытка оказалась принадлежностью не только средневековья, люди, европейцы, называющие себя цивилизованными, возможно крещеные, оказались способны пытать. Мир, где существуют пытки, – невыносим. Можно спорить обо всем, только не о пытках. Даже по отношению к злейшему врагу, даже с целью вырвать у него жизненно важный секрет, даже для обеспечения победы своей страны, родины, веры – пытки недопустимы. Надо, чтобы Шарль и молодые люди, на плечи которых ляжет ответственность за будущее, избавили мир от этого ужаса. Неприятие пытки отличает человека от животного. Звери мучают друг друга, но они этого не понимают, они не отвечают за свои действия. Люди же несут ответственность не только за самих себя, они в ответе и за других. Жертвы отвечают за палачей. Появление еще одного палача, где бы в мире оно ни произошло, – наше общее поражение. Именно это она хотела сказать Шарлю, и если ей удалось убедить его, значит, все, что она вынесла, – не напрасно.

Когда Шарль вышел от нее, был уже вечер. Он спустился во двор, пересек его и направился к большой аллее. Он знал теперь, что мать умрет, она никогда бы не стала так говорить с ним, никогда не решилась бы открыть ему глубины своего существа, оставить ему своего рода завещание, если бы не чувствовала, что жизнь скоро покинет ее. Круг замыкался. Всякий раз, как он шел по этой аллее после возвращения в Ла-Виль-Элу, он вспоминал день, когда, уехав из Сен-Л. на велосипеде, чтобы открыть тайну исчезновения родителей, был арестован немецким солдатом, который отвел его к командиру. Обычно он всегда останавливался в том месте, где аллея делала поворот, следуя за изгибом лужайки, находившейся перед домом. Именно здесь для него все началось, здесь все завязалось, здесь он столкнулся с войной и благодаря этому столкновению познал самого себя. Первое лето вновь обретенной мирной жизни, первое лето свободной страны. В конце аллеи солнце медленно садилось, погружаясь в облака. Жатва еще не началась. «Когда закончится жатва, Гитлер начнет войну». Он слышал это как-то в детстве. И Гитлер начал войну, и были убиты миллионы людей, поглощены целые армии, и народ в отчаянии бежал из разрушенных городов, из сожженных деревень. Веками считавшиеся неизменными границы допустимого были перейдены, разрушения и пережитый ужас оказались ни с чем несравнимы. Он чувствовал, что мать возложила на него миссию, он не знал какую, но понимал: она не хотела умирать понапрасну, она хотела передать ему свои страдания, чтобы он не забывал, чтобы он нес их в себе. «Войны, – сказала она, – никогда не прекратятся, я не настолько наивна, чтобы в это поверить. Мы с твоим отцом пережили две войны. Было бы удивительно, если бы тебе, учитывая нынешнее состояние мира, не довелось увидеть третью. Но я, несомненно, удивлю тебя. Над этим у меня тоже было время подумать. Война, быть может, – не самое главное. Если б на земле были только войны, это было бы, наверное, не так страшно. Самое страшное может случиться как в мирное, так и в военное время. Самое страшное – когда каждый из нас отступает перед Злом».

Солнце утонуло в облаках, и Шарль, дойдя до конца аллеи, вышел за калитку. Где ему теперь встретится Зло? И вдруг, шагая по дороге, он подумал о г-же де Керуэ. Он никогда не говорил о ней с матерью. Она ничего не знала о происшедшей драме. Он все ждал, чтобы мать поправилась, и запретил окружающим даже малейшие намеки по этому поводу. К чему было добавлять ей лишних страданий? Если она выздоровеет, у него всегда будет время рассказать ей о том, кто послужил причиной ее несчастий. Во всяком случае, она будет лучше себя чувствовать, и ей легче будет это перенести. И тем не менее Шарля так и тянуло нарушить данный им самим обет молчания и открыть матери всю правду. В течение нескольких минут он почти убедил себя, в полном противоречии с прежним своим решением, что его долг – рассказать ей, пока она жива, кто стоял у истоков Зла. Возвращаясь к дому, он представлял даже, что она может быть ему признательна за то, что он не скрыл от нее правду, какой бы горькой она ни была. Быть может, он рассеет ее сомнения, быть может, она подозревала – и напрасно – кого-нибудь другого. И даже если она никогда никого не подозревала, разве будет справедливо, если жертва г-жи де Керуэ умрет, так и не узнав, чьей она стала жертвой? Ни разу после возвращения матери в Ла-Виль-Элу имя де Керуэ не возникало в их разговорах, и Шарль, говоря о товарищах по коллежу, всегда избегал упоминать о Бертране. Мать, предпочитавшая полное одиночество, не хотела видеть никого из родственников или друзей и, казалось, не интересовалась никем, кроме сына. Но разве это было достаточным основанием, чтобы скрыть от нее то, что было известно всем, тем более что сама она только что дала ему столь драматическое доказательство стремления к истине?

Шарль подошел к дому и уже собирался подняться в комнату матери, когда заметил в углу двора кошку, державшую в зубах мышь. Она царапала свою жертву когтями, потом роняла ее на землю, снова брала в лапы и, держа на весу, продолжала наносить ей удары. Разумеется, это была всего лишь кошка, которая «играла с мышкой». В бешенстве Шарль набросился на животное, которое умчалось большими прыжками, не выпустив, однако, добычи. Кошку было не догнать. Шарль с грустью вернулся в дом. Придя к матери, он ни словом не обмолвился о г-же де Керуэ.