Текст книги "Бессмертный город. Политическое воспитание"

Автор книги: Пьер Реми

Соавторы: Анри Фроман-Мёрис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)

Он как-то сразу обмяк на диване. Мод проводила Жюльена до лестницы.

– Он не понимает уже, что говорит, правда? – спросила она.

Вернувшись к себе, Жюльен увидел, что Анджелика сидит одетая в темноте и ждет его. Она была напугана. Он привлек ее к себе. Тело ее было холодным и каким-то одеревенелым. Рядом с ним она понемногу расслабилась. А ночью его вырвал из сна телефонный звонок: на его имя в консульство поступила срочная шифрованная депеша. Пришлось выехать. Это было обычное послание от Депена. Проходя мимо дворца Грегорио, он вновь увидел свет в галерее. На следующее утро ему позвонили и сообщили, что Валерио пустил себе пулю в лоб.

ГЛАВА II

Три дня Жюльен не выходил из дому. Инцидент на балу, последний вечер в компании Валерио, наконец, смерть его заставили консула над многим задуматься, и он был просто не в состоянии окунуться в бесполезную служебную суету. В то утро, когда до него дошла весть, он провел в консульстве некоторое время, подписал бумаги и тут же вернулся к себе. Валерио не оставил ни письма, ни записки. Конечно, состояние смятенности Валерио можно было объяснить многими причинами. Одиночество между двумя женщинами, ни одну из которых он, по-видимому, не любил, пристрастие к спиртному, скандальное поведение на балу, приведшее к тому, что от него отвернулось все общество. Жюльену стал известен очень жесткий отзыв Моники Бекер о его друге. Но даже этого все же было недостаточно, чтобы объяснить последний поступок.

А ведь накануне смерти он произнес слова, более важные, чем все остальные. Его последние фразы прямо говорили о желании свести счеты с жизнью. Кроме того, была еще страсть к сестре, которая – почем знать! – могла быть основой всего дурного, что с ним случилось.

Жюльену было очень не по себе. Ему показалось, что все кончено, что Валерио собирался сделать ему какие-то важные признания. Он пытался точно припомнить, что говорил покойный. Но поскольку сам он в тот вечер пил, память изменяла ему.

Все произошло слишком быстро. Жюльен ощутил, что после прекрасной безмятежности нескольких недель покоя и наслаждения прославленным на весь мир городом он вдруг угодил в самую гущу детективной истории дурного пошиба, действие которой стало раскручиваться с удвоенной силой. Однако весь город как будто отказывался говорить о смерти Валерио. Смятение Жюльена усилилось после визита Мод. Она была в трауре: ни дать ни взять вдова прошлого века. Перед тем как заговорить, выпила несколько рюмок виски. Анджелики рядом не было.

– Это не самоубийство, – выдохнула наконец Мод.

Никаких доказательств у нее не было. Это была всего лишь интуиция, но в то же время уверенность. Своим поведением, несдержанностью Валерио стеснял многих в городе. Сам он чересчур много интересовался монстром. Был связан с Беппо, Питером Мэшем, немало знавшими об этом деле. Накануне смерти, перед тем как к ним пришел Жюльен, Валерио намекнул на некие факты, которые якобы обнаружил: может быть, он подозревал кого-то. Ведь убийцей мог быть кто угодно. Перед приходом сюда Мод побывала у прокурора, но тот не придал ее словам никакого значения.

– Он раздражен тем, что простое самоубийство связали с делом, которое отравляет жизнь городу и о котором никто не осмеливается говорить.

Кроме того, у Мод возникло ощущение, что прокурору не нравится, когда кто-то суется в его дела.

– Словно все это игра! – воскликнула Мод. – Игра, в которой бросать кости или передвигать фигуры позволено единственному игроку!

Когда Мод ушла, еще раз выразив свое отчаяние перед стеной молчания, которая, казалось, противостоит ее подозрениям, Жюльен увидел, что Анджелика стоит за дверью гостиной. Она слышала их разговор. Когда Жюльен захотел узнать, что она думает по этому поводу, она не пожелала отвечать. Как и в предшествующие дни, девушка выглядела напуганной.

На следующий день Жюльен все же наведался в консульство. Г-н Бужю мелодраматически напомнил ему, что Валерио Грегорио покончил с собой во дворце, соединенном с консульством, где некогда застрелился и г-н де Жуаньи.

– И та и другая смерть произошли за несколько дней до или после преступления монстра!

Он был пьян. М-ль Декормон пожала плечами и сделала Жюльену знак не обращать внимания на его слова. Прием у Жеронимы де Нюйтер в честь заезжего андийского хранителя музея из-за смерти Валерио не отложили, хотя тот и доводился ей дальним родственником. Жюльен. правда, подумал было отложить коктейль, которым он собирался отметить свое устройство на новом месте, но м-ль Декормон убедила его не делать этого.

– Жители Н. привыкли жить рядом с трагедией.

Она тоже намекнула на преступления, которыми отмечена история города. Жюльен назначил коктейль на следующую неделю и побывал на приеме у графини де Нюйтер. С ним почти никто не заговаривал. Только антиквар, друг Масканиуса, торговавший мебелью на улице, где проживал Джорджо Амири, отвел его в сторону, к окну. Он хотел экспортировать мебель во Францию и желал заручиться поддержкой французского консула. 3а окнами царила летняя жара и нескончаемым потоком двигалась плотная толпа туристов.

Время шло, а вопросы, одолевавшие Жюльена после смерти его друга, не прояснялись. Мод на несколько дней покинула Н. Жюльен, не веря до конца в свои подозрения, решил открыться прокурору. Тот очень любезно принял его, но мало-помалу его сердечность превратилась в иронию.

– Уверяю вас, – заверил он наконец Жюльена, – я не пренебрег ни одним из следов как в том, что касается вашего друга, так и в том, что касается убийств. Однако речь идет о двух совершенно разных делах. С одной стороны, маньяк, терроризирующий город, который не осмеливается себе в том признаться; с другой – несчастный, вся беда которого была в том, что он не любил ни жену, ни любовницу, зато слишком любил собственную сестру. Видите, такой же, как и вы, чужак в Н., я в курсе всего, что происходит как в прошлом, так и в настоящем.

Жюльен стал настаивать: ему казалось, что его собеседник слишком усердствует, пытаясь убедить его, что он идет по ложному следу. И этим усилил то, что сперва было лишь смутным подозрением. Когда же он задал наконец главный вопрос: а если убийцей Валерио был один из его близких, пожелавший убрать свидетеля, – в голосе доктора Мураторе зазвучали ледяные, нотки:

– Господин генеральный консул, будь я комиссаром из детектива, я и то ответил бы вам, что вы начитались детективов. Но я не персонаж из романа, а вы представляете здесь Францию, и на меня возложена обязанность следить за тем, чтобы правосудие вершилось в городе, где вы аккредитованы. Так продолжайте представлять Францию, как вы до сих пор это делали, и предоставьте мне заниматься тем, чем я занимаюсь в Н., где нас с вами приняли с великодушием, не оправдать которое было бы непростительно с вашей стороны.

Эго было еще одно предупреждение, но Жюльен опять не внял ему. Два дня спустя большинство гостей отказались под различными предлогами от приглашения участвовать в коктейле по случаю празднования новоселья. Генеральный консул Франции в Н., надеявшийся наконец отблагодарить Монику Бекер, Диану Данини и других дам за десяток ужинов, на которые он был приглашен, устроил прием на две сотни персон. А очутился лицом к лицу с горсткой гостей: адвокатом Тома, архитектором Соллером, антикваром Масканиусом. Впечатление было такое, что все вернулось на круги своя. Джорджо Амири и тот не пришел, но он и впрямь был болен. С отчаянием оглядывала м-ль Декормон горы пирожных, уложенных не менее искусно, чем в Голубом дворце, однако никак не прокомментировала случившееся. Анджелика не показалась из своей комнаты.

Но Жюльен не сложил оружие. Вернулась Мод, они вновь поговорили, и его убеждение, что Валерио убит, окрепло. То, как были встречены его подозрения, лишь усилило их. Он начинал подозревать некий крупный заговор, единственной целью которого было избежать скандала. А поведение прокурора он расценивал как интеллектуальную игру чистой воды: относительно монстра у того была своя теория, и он не позволял никому перечить ей. Возможно, и у него были подозрения, которые он с внутренним ликованием культивировал. Если преступнику нравилось оставлять улики и наводить на ложный след, прокурор со своей стороны, вероятно, знал его или считал, что знает, и играл с ним в кошки-мышки. То, что Жюльен напал на свежий след, нарушало все его планы.

Жюльен решился нанести визит Виолетте, и то, что он услышал от нее, перевернуло все его представления.

За исключением того вечера, когда он побывал в галерее живописи в нежилой части дворца, Жюльен никогда не был во дворце Грегорио. Он знал, что Валерио жил с женой в квартире на последнем этаже, чьи окна выходили на величественную площадь с атлантами и неизбежной проституткой.

Виолетта приняла его в гостиной, обставленной белыми диванами, шкафами с книгами по искусству.

В вазах стояли цветы; ничто в этой обстановке, словно бы с рекламного проспекта магазина современной мебели, не соотносилось ни с мрачным дворцом, где развернулась драма, ни с самой драмой. На Виолетте было светлое платье. Волосы распущены. Черты напряжены, лицо бледно, но она силилась улыбаться. Она встала навстречу Жюльену, протянула ему руку, предложила виски или джин с тоником; они с тем же успехом могли встретиться где угодно, в какой угодно современной квартире как в Милане, так и в Париже или Мюнхене.

Стоило Жюльену поделиться с Виолеттой подозрениями, высказанными Мод, лицо молодой женщины напряглось еще сильнее. Она вздохнула и налила себе.

– Мод не хочет смотреть правде в глаза, – наконец промолвила она.

Рука ее дрожала, когда она поднесла бокал к губам.

– Валерио покончил с собой, никто тут не виноват, могу вас заверить.

Голос у нее был хриплый, говорила она убежденным тоном человека, знающего больше, чем говорит. Жюльен настаивал. Он хотел разобраться. В версии, которая мало-помалу сложилась у него, концы сходились с концами, и все заявления Валерио, сделанные им перед смертью, хорошо укладывались в нее. Виолетта вновь тряхнула головой: «Вот именно...» Но большего сказать не захотела. Жюльен догадывался, что подобрался к самой истине, и, какой бы она ни оказалась, он должен был ее знать. Он забросал хозяйку вопросами.

Наконец Виолетта заговорила. Обиняками. Намеками. Ничего определенного. Но и этого было достаточно: Жюльен понял. Действительно, Валерио покончил с собой. Но причиной этого были не только отчаяние, которое он несколько дней подряд, не сдерживаясь, изливал на окружающих, и в еще меньшей степени любовь к сестре, хотя любовь эта и лежала в основе всего. В одном консул не ошибся: история с монстром, участившиеся с конца зимы преступления были в центре драмы, случившейся в этой идеально чистой и светлой квартире. Валерио и сам говорил: убийцей может быть кто угодно, один из них, к примеру. Голос жены Валерио становился каким-то неестественным, как и голос ее мужа, когда он накануне смерти твердил о своей тоске. Вскоре она стала запинаться, лицо ее оросилось слезами. Она умолкла. Но Жюльен уже понял. Или, точнее, догадался, что угнетало Виолетту. Валерио убил себя потому, что тайна, которую он носил в себе в течение пятнадцати лет, была непомерно тяжела для него. Жюльен хотел быть уверен, что правильно истолковывает слова молодой женщины. Он вздохнул, прежде чем задать следующий вопрос: I

– Вы хотите сказать, что Валерио покончил с собой потому, что это он...

– Молчите!

Она криком заставила его замолчать. Некоторые слова нельзя было произносить. Жюльен еще немного посидел в квартире, так мало походившей на его друга, но голова шла у него кругом. Ему нужно было выйти, вновь обрести н-ские улицы, строгие фасады – свое царство – и даже толпу туристов, ставших ему теперь такими родными.

Он шел куда глаза глядят, проходя насквозь разноцветную толпу, не обращавшую на него никакого внимания. Он понимал, что, сам того не подозревая, всегда, вероятно, боялся этого конца, в который все же еще до конца не верилось. Так он оказался на площади Санта Мария делла Паче, перед гармоничным фасадом из белого мрамора с инкрустацией. Вошел внутрь: здесь он ощущал себя дома. Его встретили знакомые полотна. Решетка часовни Грегорио снова была на запоре, но большие фрески хора освещены: сюжетом им служили сцены из жизни Иоанна Крестителя. Голова святого на золотом подносе, преподнесенном Саломее, плакала кровавыми слезами, Жюльен все никак не мог поверить в то, что узнал от Виолетты. На следующей фреске Саломея танцевала возле уставленного яствами стола Ирода. На ее губах играла ироничная, отстраненная улыбка. Жюльен подошел поближе, но прожекторы вдруг погасли, и он не пытался включить их.

Он направился к самому большому алтарю, фреска которого надолго приковала внимание главы правительства. Христос Страшного суда показался ему на этот раз более величественным и устрашающим; чем обычно, этаким судьей, бесповоротно приговаривающим к жизни или смерти тех, на кого он указывал. Им был отмечен Валерио. Жюльен опустил голову и вернулся домой.

В один прекрасный день наступило лето. На город обрушился зной. В длинной юбке и широкой блузке бродила по дому неприкаянная Анджелика. Порой у Жюльена возникало ощущение, что девушка превращается в некоего затравленного зверька, из которого ему больше не удается вытянуть ничего, кроме пары слов да изредка улыбки. Она чего-то боялась.

Консула больше не принимали. Правда, он еще иногда бывал на ужине, устроенном кем-нибудь из французов, или на коктейле по случаю открытия модной лавки или агентства путешествий, Его не удивляло, как быстро он стал не нужен тем, кто с распростертыми объятиями принимал его пять-шесть месяцев назад. И не гадал больше почему. Разумеется, прокурор растрезвонил подозрения, которыми консул имел неосмотрительность – а то и наглость! – поделиться с ним; а может быть, на него держали зуб за его солидарность на балу с Валерио; да мало ли было других, менее ясных причин, по которым он мог впасть в немилость: например, визит к Лионелле Шёнберг мог считаться предательством по отношению к обществу, не принимавшему жену убитого борца с нацистами. На следующий день после неудавшегося приема м-ль Декормон сочла своим долгом подбодрить Жюльена, высказавшись в том духе, что, мол, таковы уж жители Н.: сегодня улыбаются вам, приветливы, а назавтра и думать забыли о приглашении, но консул не был слеп. Теперь он проводил все вечера дома. Он очень редко возвращался во второй половине дня во дворец Саррокка, предпочитая пользоваться хорошей погодой и проводя время в своем кабинете окнами на город или на террасе. Много читал. Анджелика дремала рядом.

Однако забыть о подозрениях Виолетты, о поселившихся в нем самом сомнениях ему не удавалось. Одну за другой строил он гипотезы, пытаясь отыскать другие объяснения злодействам, в которых Валерио был обвинен собственной женой. Перебирая в памяти всех хоть сколько-нибудь значительных лиц города, он анализировал, кто из них мог быть убийцей. Разве не мог маркиз Берио, при всей его набожности, в порыве безумия пожелать наказания всем детям, чьим проступком была любовь? В своих подозрениях Жюльен не пощадил никого из тех, с кем сталкивался в Н. Даже слепой маркиз Яннинг, описывающий сады и парки, увиденные глазами жены, и тот вполне мог уговорить ее выслеживать в округе влюбленные парочки в автомобилях. Это было абсурдно, но не более абсурдно, чем подозревать самого прокурора, для которого преступления были дьявольской игрой и который с тем же успехом, что и другие, мог быть убийцей. Не менее подходил на эту роль и князь Жан с его болезненной меланхолией и страстью к миниатюрным театрам, в которых разыгрывались кровавые драмы. И разве муж Дианы не был связан с булочником Айгером, открыто обвиненном в самом первом убийстве? Жюльен порой встречал князя Жана на улицах Н. – тот любил кататься на велосипеде, не обращая внимания на туристов. В широкополой черной шляпе, бархатной куртке, с тяжелой цепью от часов в петлице, он гораздо больше походил на продувного крестьянина, чем на последнего отпрыска одного из стариннейших европейских родов. Джованни Данини, как и Берио или Яннинг, вполне мог быть маньяком, и тогда Валерио Грегорио, презиравший н-ское общество и открыто высмеивавший его, мог стать козлом отпущения. Может быть, рассказанное ему Виолеттой по секрету уже носилось в городском воздухе, и настоящий убийца чувствовал себя в безопасности, вынашивая следующее преступление, за которое со временем поплатится очередной козел отпущения.

Такой взгляд на вещи был весьма привлекательным для Жюльена. Мод вернулась из Америки, он наведался к ней и изложил ей свою гипотезу. Она долго молчала. Затем чуть слышно проговорила, что тоже очень много думала о событиях последних недель и что новый вывод, к которому она пришла, казался ей, несмотря на всю его чудовищность, единственно правдоподобным. Она по-прежнему была убеждена, что Валерио убили. Слишком многое, о чем Жюльен не догадывался, выходило невероятным, если предположить, что он покончил с собой. Беппо из «Газетт» владел кое-какими данными о том, в каком положении нашли тело, где лежал пистолет. Но если Валерио и убили (тут Мод вздохнула), то не потому, что, как принято говорить, он слишком много знал.

После этих слов Мод замолчала. Как и во время разговора с Виолеттой некоторое время назад, Жюльен подумал, что прекрасно понимает, о чем она еще не сказала. Больше того, Мод, более раскованная, чем Виолетта, но и более горячая и ожесточенная, была, в сущности, еще одним воплощением Вестницы, трагедийного персонажа, открывающего глаза на правду тому, кто не желает ее слышать.

– Там, в Америке, я много думала этом, – продолжала она. – Я вспомнила отдельные фразы Валерио, которым сперва не придала никакого значения. Припомните сами, что он говорил тогда ночью у меня.

Мод хотела сказать именно это: подобно Виолетте, она считала Валерио убийцей. Потому его и убрали. Таким образом, мысль о заговоре, появившаяся у Жюльена в первый момент, стоило ему узнать о смерти Валерио, подтверждалась. Как ни крути, а заговор был – со стороны семьи Валерио, а может быть, и всего города. И речь ведь шла не о том, чтобы убрать нежелательного свидетеля, а о том, чтобы избавиться от еще более нежелательного преступника. Вот к чему клонила Виолетта, о чем свидетельствовали молчание полиции и сдержанность прокурора: Н., сын которого в приступах безумия совершил ряд чудовищных поступков, сам же и судил его. Это было в логике вещей города, его традиций, истории. Он сам удалил нарыв, обрубил сгнившую ветвь.

Мод могла не продолжать. Если при разговоре с Виолеттой у Жюльена лишь зародилось подозрение о виновности Валерио, теперь он окончательно в этом убедился. Выйдя от нее, он направился прямо к прокурору и выложил ему все, что знал. И на этот раз доктор Мураторе внимательно выслушал его. Когда консул без церемоний намекнул на сообщническое молчание его, прокурора, тот улыбнулся, но тут же вновь стал серьезен. Затем заверил: что бы там ни вообразил себе консул с тех пор, как он, прокурор, занимается этим делом, им движет одно желание – вывести все на чистую воду. Придет время, и он будет решительно действовать, невзирая ни на что. Впрочем, подчеркнул он, опять улыбнувшись, он ведь чужой в этом городе, как и Жюльен, и оба они более, чем кто бы то ни было, свободны в поисках истины. Затем он сослался на дела. В овраге неподалеку от города обнаружен расчлененный труп в чемодане, преступление совершено с целью ограбления; даже в Н. происходят подобные убийства! Он встал, давая понять, что разговор окончен.

– Но вы по крайней мере проверите мою гипотезу? – с надеждой спросил Жюльен.

Прокурор ответил ему так, как отвечают тяжелобольным стараясь щадить их подозрительность:

– Ну, разумеется, господин генеральный консул, разумеется...

Оказавшись на улице в толпе туристов, Жюльен понял, что убедить собеседника ему не удалось. Если только тот нарочно не пожелал не слушать его. На следующий день Жюльен решит еще раз переговорить с Мод, получить от нее новые аргументы. Оказалось, она лишь ненадолго заезжала в Н. и уже уехала во Францию. Ему дали номер ее телефона в Париже, он позвонил, наговорил на автоответчик, но Мод не отозвалась. На прием в честь 14 Июля во дворец Саррокка явились лишь старые н-ские французы, которых он прежде ни разу не встречал. Адвокат Тома отвел его в сторону. Заверив его в том, что говорит как француз, пекущийся об образе своей родины за рубежом, а также как друг и гражданин Н., он посоветовал Жюльену оставить мысли о преступлениях, не сходящих с газетных полос. Все это дело полиции: не очень-то удобно, когда иностранный подданный берется вести расследование. Адвокат воздел руки в знак бессилия, наверняка заранее продумав этот жест.

– Здешние жители порой трудно поддаются пониманию!

Такую же или примерно такую же фразу Жюльен уже однажды слышал из его уст, когда впервые побывал у него во дворце Хюбнер еще зимой. У него возникло ощущение, что время повернуло вспять. Утомленный, выбитый из колеи, не в форме, сидел он в углу роскошной гостиной в компании м-ль Декормон, г-на Бужю и нескольких незнакомцев, уплетавших пирожные и распивавших шампанское, и чувствовал себя таким же одиноким, как в первые дни в пансионе Беатрис. Когда во второй половине дня он добрался до своей виллы, Анджелики там не было. Она ушла, забрав вещи и не оставив ни словечка. Мария Тереза, Лючия, отдавшаяся ему после приема у Дианы, Анна, промелькнувшая было на его горизонте, и вот теперь Анджелика, о которой Жюльен даже не знал – любит он ее или она только умиляет его, – все женщины, с которыми оп столкнулся за время своего пребывания в Н., ушли, а он и не пробовал удержать их. Вот уже несколько недель, как он перестал разговаривать с Анджеликой.

Он начал привыкать к одиночеству. Первое время просто не отдавал себе отчета, насколько оно невыносимо. Подолгу нежился на солнце. Время от времени ему позванивал уже тяжело больной Джорджо Амири. Высмеивал великосветских дам, абсурдную протокольную строгость на их приемах. На свадьбе очередного внука Моники Бекер подали омерзительное шампанское, зато свадебные подарки были выставлены на всеобщее обозрение как музейные ценности. «Ужас, дорогой друг, ужас да и только!» Сам Амири уже не выходил из дому, но смаковал слухи.

Летняя жара становилась невыносимой. Жюльен начинал ненавидеть свой дом. Очарованный первое время его строгими архитектурными формами, его почти деревенской уединенностью в конце узкой дороги и террасным садом, он теперь видел лишь две выстроенные по соседству виллы, отделенные от его дома узкой полоской насаждений. Его слуха достигали все звуки с этих вилл, он проклинал пса, что лаял по ночам, и самих владельцев, хотя это и были известные в городе, состоятельные люди, они занимались постройкой современных домов, на его взгляд омерзительных.

Вскоре консул прервал все свои связи с городом. Жара, но особенно туристический сезон вынудили его больше не появляться на улицах с их ставшей еще более агрессивной, еще более развязной по сравнению с весной фауной. Ему ненавистны были семнадцатилетние юнцы, которые составляли основную массу крикливых орд, захвативших Н. Он невзлюбил их бесцеремонность, вульгарность, громкие голоса, но еще больше проявления нежности неважно где: на скамье, на мосту, посреди площади. Он не переносил этих инфантильных любовников, которые целовались, даже не замечая тех. кто был рядом. Он был одинок, влечение к женщинам оставило его, и он терпеть не мог тех, кому было восемнадцать и кто любил так, как любят в восемнадцать. Он знал: вот они, эти юнцы, или им подобные и занимаются любовью в автомобилях, порой он даже начинал понимать маньяка, который выслеживал их и разом утолял свое отсутствие желания и свою ненависть. Если он еще иногда выходил вечером на прогулку, привлеченный вызывающим оживлением улиц, то устраивался на террасе кафе или просто стоял на углу какого-нибудь особняка, наблюдая за парочками, без устали предающимися своим инстинктам. При этом им владела одновременно любопытная смесь чувств: ненависти и гипнотического воздействия со стороны обнимающихся, от которых он не в силах был отвести взор. Как-то вечером он поднялся на холм к церкви Сан-Роман, откуда зимой осматривал заснеженный город. Собственно церковь была не за городом, а на краю его, в черте старинных крепостных стен. Дорожка, ведущая к ней, петляла по парку, где с погашенными фарами стояли в ряд автомобили. Любовники уединялись здесь вдали от проселочных дорог, где их мог подстерегать монстр. Несмотря на жару, стекла машин были запотевшими. Иные были закрыты газетами, плохо скрывавшими то, что творилось внутри. Жюльен оставил машину у церкви и стал спускаться по извилистой тропке. Однако не спешил, безотчетно пытаясь заглянуть внутрь автомобилей. Вдруг откуда ни возьмись появилась полицейская машина. Его осветили, пришлось показать документы, объясняться. Вид его консульского удостоверения успокоил полицейских, и они проводили его до автостоянки. Посмеиваясь про себя, он подумал, что его, видно, приняли не иначе как за монстра, и еще больше возненавидел бесстыдных юнцов. Перед глазами всплыла обнаженная девичья грудь, подсмотренная за стеклом одной из машин.

Несколько дней спустя в местной сатирической газете появилась заметка. Речь в ней шла о некой ночной пешей прогулке, а также о соблазненной служанке. Прямо он назван не был, говорилось об одном иностранном консуле, бывшем некоторое время весьма популярным в Н. Жюльену пришло в голову, что инициатором подобной злой шутки мог быть Беппо или Питер Мэш, не любивший его. Жюльен хотел объясниться с ним, может быть, вызвать его на дуэль. Но потом решил не делать этого. М-ль Декормон не могла не прочесть этой гадкой заметки, однако не обмолвилась о ней ни словом. По все понимающей улыбке г-на Бужю Жюльен заключил, что тот уж точно ознакомился с ней. С этого момента он стал пренебрегать своими служебными обязанностями. Почту и бумаги на подпись ему доставлял Джино. М-ль Декормон обсуждала с ним все важные вопросы по телефону, Жюльен почти не выходил из дому, разве что иногда ночью.

Однажды его пригласила в гости г-жа Шёнберг. Она звала его к обеду или ужину – как ему удобней. Жюльена удивило, что кто-то еще помнит о нем, и он чуть было не отказался. Но все же побывал у нее. Без лишних слов она объявила ему, что является его другом и в качестве друга советует ему вернуться во Францию. Никак не объяснив свой совет, ни на что не намекнув, она говорила лишь о трудности жизни в Н. А также о совершенной, но порой невыносимой красоте города. Пародируя название одной из хроник Стендаля, с печальной улыбкой изрекла, что «чрезмерная красота губительна»[77]77
  Имеется в виду седьмая новелла «Итальянских хроник» – «Чрезмерная благосклонность губительна».


[Закрыть]. Жюльен поблагодарил ее за заботу, но ничего не ответил. Он чувствовал: как он не может теперь появляться в городе до тех пор, пока не наступит темнота, так и уехать из Н. он не в силах. Если он и не участвовал больше в жизни города, тем не менее он как никогда ощущал себя его жителем. Потом позвонил Джорджо Амири и спросил, что он решил.

– Решил? – переспросил Жюльен.

И ответил так, словно не понимает, о чем речь. Ему почудилось, что старый профессор задыхается, еле ворочает языком. На следующий день из министерства иностранных дел пришла депеша, в которой сообщалось, что канцелярией премьер-министра он представлен к ордену Почетного легиона; одновременно интересовались, не желает ли он нового назначения. Он смиренно поблагодарил за награду, но отказался от какого-либо нового поста, обстоятельно разъяснив, что не завершил порученное дело.

Как-то утром, никого не известив, он сел за руль автомобиля и отправился в П., словно это существование на отшибе от города стало ему вдруг невыносимо. Преодолевая крутой подъем, он вспомнил о многочисленных дорожных происшествиях на пути в П. Но теперь было лето, дорога пролегала по живописным местам, то ныряя в туннели, то вползая на возвышенности. На середине пути, на перевале, он остановился и подобрал паренька, путешествующего автостопом. Тот оказался французом лет двадцати, без всякой цели в каникулы разъезжающим по Европе. Во внезапном приливе откровенности Жюльен выложил ему все о себе, своей жизни в прекрасном городе, о дворце Саррокка, и даже об Анджелике. Парень молча выслушал его.

Добравшись до П., Жюльен застал город во власти летнего оцепенения. В отличие от Н. туристов не было, центр был пустынен. Улицы с аркадами, так полюбившиеся ему в первый приезд, на этот раз показались лишенными всякого очарования и какими-то заурядными. Он позвонил в дверь Леона Бонди, тот был в отпуске. Утомившись, Жюльен снял номер в отеле и проспал все послеобеденное время. Вечером вновь вышел на улицу. Город был более оживлен, чем днем: не выехавшие на лето горожане как могли коротали вечер. Он заглянул в «Синюю точку», ночной клуб, куда его водил Бонди. Там танцевали голые девицы, то слишком толстые, то слишком худосочные. Он вспомнил грудь той малышки за запотевшим стеклом автомобиля по дороге к церкви Сан-Роман, и вдруг его страшно потянуло обратно в Н. Два часа спустя, ночью, он уже опять был в дороге.

В результате поездки в П. его охватил новый прилив любви к Н.: чем сильнее он чувствовал, как отторгает его город, тем сильнее наслаждался красотой, с новой силой открывавшейся ему. Он даже не скрывал своего презрения к приезжим, которые облизывали мороженое, равнодушно скользя мимо знаменитых фресок. Его раздражение против них возросло еще и потому, что он решил вновь обойти самые известные памятники и музеи города, но теперь повсюду приходилось выстаивать огромные очереди. А после долгого ожидания в залах музея он оказывался бок о бок все с той же неумытой, не внушающей доверия толпой, безразлично прокатывающейся по залам со столь дорогими ему произведениями искусства. Правда, стоило ему попасть в картинную галерею, как окружающие переставали существовать для него; между ним и персонажами полотен завязывалась беседа, которую он один – это он знал наверняка – был в состоянии понять.

Валерио как-то сказал, что история искусства и прошлое Н. тесно переплелись. А еще, что прошлое города – длинная цепь убийств, преступлений, адюльтеров и предательств. С непонятной для него самого энергией Жюльен пытался теперь в том, что говорили ему прославленные полотна, уловить нить потерянной мысли, принадлежавшей его другу. Он еще раз побывал у Виолетты и попросил разрешения посмотреть оставшиеся Валерио бумаги, но она отказала: видимо боялась, как бы он в них что-то не обнаружил. И вот теперь, один па один с полотнами, о которых ему рассказывал его друг, Жюльен пытался понять...