Текст книги "Бессмертный город. Политическое воспитание"

Автор книги: Пьер Реми

Соавторы: Анри Фроман-Мёрис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)

– Сейчас мы с вами находимся на одном краю Европы, – сказал позже Шарль. – А я живу на другом краю той же самой Европы. Наверное, важно, что между нами существует диалог. Но, быть может, он ни к чему не приведет и только позволит убедиться, что между нами – непреодолимое расстояние. Быть может, диалог этот прервется, и мы ничего не будем знать друг о друге.

По реке вновь проплыла лодка с той же самой компанией, но теперь нельзя было определить, царило ли на ней прежнее веселье. Песни, смех, голоса не были слышны. Расстояние было слишком велико, и до Шарля с Сашей долетал только невнятный гул. Пассажиры превратились в нереальные фигуры, очертания их, не отбрасывая теней, вырисовывались на фоне воды. Только что полные жизни, они казались далекими и неуловимыми. «Правда в том, – сказал Шарль, – что история гораздо трагичнее, чем мы думаем». Они расстались после обеда, договорившись о следующей встрече недели через три. Прощаясь с Сашей, Шарль снова заговорил о Жане. «Он больше не приходит ко мне. Не знаю, из осторожности или по каким-то другим причинам. Поскольку вы продолжаете видеться с ним, скажите ему, что он всегда может рассчитывать на меня». Саша пообещал передать Жану слова Шарля.

Поэтому, когда за несколько дней до их встречи с Сашей Шарль услышал по телефону голос Жана: «Мне надо повидаться с тобой», – он был счастлив, но не очень удивлен. Они встретились на площади Маяковского, у подножия памятника поэту. Это было привычное место свиданий, где с конца дня и допоздна царило небывалое оживление. Здесь читали стихи со свойственными русским жаром и пафосом, и порой в эти весенние дни, когда все пришло в движение после доклада Хрущева, какой-нибудь смельчак читал стихи, которые многие знали наизусть, пряча их как сокровище в своем сердце, – стихи Пастернака, Анны Ахматовой, Мандельштама. Вот и сейчас воцарилась почти благоговейная тишина, шевелились губы, словно едва слышно повторяя молитву вслед за священником во время февральского причастия, то был миг радости, похищенный у монотонной жизни, прорыв в мир, столь упорно замалчиваемый, что о нем стали забывать, и вдруг чудом, на несколько мгновений воскрешенный благодаря смельчаку, прислонившемуся к статуе гиганта, тоже сраженного в борьбе с абсурдом.

Шарль не настолько хорошо знал современную русскую поэзию, чтобы разделить волнение и трепет, которые вызывали у собравшихся некоторые стихи, но он чувствовал глубокую сосредоточенность слушателей, их неподдельное внимание. Он смотрел на задумчивые, освещенные изнутри лица и видел, как благодаря магии слов люди словно обретали свободу и мощь, и, пока читалось стихотворение, никто не был над ними властен. Оказывается, можно было выжить и сохранить в неприкосновенности пространство, подвластное незаменимому чуду искусства, которое способно было открыть душам-узницам врата неведомой надежды, словно одно только соприкосновение с красотой обладает властью уничтожить рыскающее вокруг зло и позволяет душам вновь увидеть чистый свет, о котором они не осмеливались мечтать.

Жан пришел с большим опозданием, но Шарль был счастлив, что оказался в этой толпе, которая без конца то прибывала, то убывала, он слушал сменяющих друг друга чтецов и готов был остаться до самого конца. Время от времени к памятнику подходил милиционер, но вскоре уходил, не говоря ни слова, и Шарль удивлялся, что не видит никого из тех типов, у которых не надо было спрашивать, какому хозяину они служат, – их обязанности читались у них на физиономии без слов, они частенько появлялись на Красной площади, исподтишка приставали к группам, пытаясь заговорить с запоздалыми иностранцами, и одно их появление здесь могло разрушить очарование мятежа, вдруг тайно завладевшего этими так мирно выглядевшими гражданами. Жан явно не собирался слушать стихи и, едва появившись, потянул Шарля в сторону, к улице Горького.

Он сказал, что у него плохие новости. У Саши серьезные неприятности. Его группу вдруг неожиданно распустили, дома у него произвели обыск и изъяли кое-какие документы. Сам он не был арестован, но ему совершенно недвусмысленно запретили продолжать всякую деятельность подобного рода, а также встречаться с иностранцами и особенно с дипломатами из западных посольств, последний запрет со всей очевидностью был направлен против его отношений с Шарлем. Кроме того, ему заявили, что по окончании учебы, которая завершалась в июле, он не сможет найти работу в Москве и будет, по всей вероятности, направлен в один из уральских городов. Саша сам сообщил эти новости Жану, не скрыв от него, что им придется прервать всякие отношения. Ему намекнули на это в выражениях, не оставлявших ни малейшего сомнения. Как он отреагировал? Саша был глубоко опечален. Он не видел никакой возможности для борьбы, ибо никто не собирался ни помочь ему, ни вступиться за него. Он чувствовал себя всеми покинутым и очень одиноким. Стоило только властям выпустить коготки, как все обратились в беспорядочное бегство. Как объяснить этот неожиданный удар? Безусловно, элементы, враждебные новому курсу, пытаются помешать ему любыми способами, находя поддержку на самом высоком уровне. Во всяком случае, это был дурной знак.

– А у тебя, – спросил Шарль, – по-прежнему ничего нового?

– Нет.

– Ты больше не надеешься? – Жан устало пожал плечами. – Ты останешься здесь?

– Не знаю.

– Послушай, Жан, ты не спрашиваешь моего мнения, но я все же скажу тебе то, что думаю. Честное слово, тебе здесь больше нечего ,делать. Возвращайся во Францию, делай там, что тебе положено. Если у тебя есть обязательства, выполни их дома. Именно там ты должен реализовать себя. Здесь для тебя все кончено. Быть может, когда-нибудь, если вы с Наташей по-прежнему будете любить друг друга, они выпустят ее к тебе. А сейчас уезжай, если ты останешься, то измотаешь себя, в буквальном смысле сойдешь на нет. Повторяю, если ты хочешь хоть немного сохранить ту веру, что привела тебя сюда, тебе надо уехать.

Жан остановился и, посмотрев на Шарля, сказал:

– В самом деле, ты как брат мне. – И Шарль вдруг увидел в глазах Жана огонек дружбы, которую считал потерянной.

Было восемь часов вечера, они шли по улице Горького. Жан ничего не сказал о своих намерениях. Напротив, он много говорил о Ла-Виль-Элу, задавая Шарлю кучу вопросов об изменениях, происшедших там за последние годы, интересуясь новостями о тех, кого знал: что стало с тем и с этим, с друзьями его детства и юности, кто теперь работает на этой ферме, а кто – на той. Он казался ненасытным, и Шарль удивлялся поразительной точности его памяти. Даже он сам, постоянно живший в Ла-Виль-Элу, не смог бы через десять лет так точно воспроизвести многие детали. То, что Жан так прямо обнаружил свою привязанность к этому месту, взволновало его как доказательство того, что между ними могла существовать и эта, другая связь. И тут Жан задал ему еще один вопрос:

– А маленький лесной домик, в нем кто-нибудь живет? – Лесной домик был не просто хижиной дровосека, он находился в лесу, добрая часть которого принадлежала семье Ла Виль Элу. До войны там жил лесник, но, как объяснил Шарль, теперь у него не было средств на содержание лесника.

– Значит, дом пустует? – спросил Жан.

– Да. – Жан секунду поколебался, потом Шарль услышал, как он пробормотал:

– Ты не одолжил бы мне его? – Просьба поразила Шарля.

– Одолжить его тебе? Зачем? Ты хочешь в нем поселиться? – Но, побоявшись, что Жан подумает, будто он колеблется, тут же добавил, не дожидаясь объяснений: – Во всяком случае, дом твой, когда ты захочешь. Дай мне только время перенести туда кое-какую мебель, там ничего нет. Знаешь, дом не стал лучше со времен старого Жозефа. После войны Жозеф стал слишком стар, чтобы жить там без воды и света. Он поселился у дочери, и я отдал ему мебель. После его отъезда дом стоял запертым. Но если ты хочешь остаться там надолго, я сделаю ремонт. Я так рад, что ты хоть что-то попросил у меня, ты не представляешь, какое это для меня удовольствие.

Жан поблагодарил и сказал, что предупредит Шарля, как только будет знать дату своего отъезда из Москвы.

– Значит, твое решение принято?

– Да.

– Но позволь мне спросить, ты не разорвал с Наташей?

Лицо Жана затвердело:

– Мы не разорвали друг с другом. Это они разрывают нас.

– Ты не веришь, что когда-нибудь ей дадут разрешение?

Жан с горечью рассмеялся:

– Разве я еще верю во что-нибудь? Ладно, спасибо за сторожку. Договорились, я предупрежу тебя. А теперь мне надо идти. Видишь, я стал чуточку русским.

И он действительно расцеловался с Шарлем по-русски. Шарль смотрел, как он удаляется по улице Горького, и ему казалось, что Жан шел, слегка согнувшись, словно нес на своих плечах тяжкий груз, словно на него давила мировая печаль.

9

Жан приехал в Ла-Виль-Элу в конце июня, незадолго до этого туда после родов вернулась Кристина. У Шарля отпуск начинался только после приема 14 июля, и он оставался в Москве, с нетерпением ожидая встречи со своим первенцем, мальчиком, которого назвали в честь деда Эрве. Тем не менее сторожка была убрана, обставлена и имела вполне пристойный вид, когда Кристина, встретив Жана на вокзале, привезла его туда. В течение тех нескольких минут, что он пробыл в Ла-Виль-Элу, где Кристина принимала его в маленькой гостиной, Жан показался ей сильно похудевшим и нервным. Ему не сиделось на месте, он без конца вскакивал, снова садился, вежливо, но кратко отвечал на вопросы Кристины, не желая завязывать разговор, а тем более говорить о своих последних днях в Москве.

«Я все-таки рискнула, – писала Кристина Шарлю в единственном письме, полученном им по диппочте перед отъездом, – спросить, какие новости от его невесты. Так и вижу, как он остановился посреди комнаты и, повернувшись ко мне, бросил: «Моей невесты? Разве она моя невеста?» И рассмеялся, да так странно, что, не скрою, мне стало по-настоящему не по себе. После этого, как ты понимаешь, я больше не задавала ему вопросов о Наташе. Я постаралась устроить его как можно лучше, и он, по-моему, доволен. По крайней мере он не высказывал никаких пожеланий. Я пригласила его заходить, когда ему захочется, чтобы вместе позавтракать или пообедать, но он ни разу не появился. Я одолжила ему велосипед, пока он не найдет чего-нибудь получше. Но мне кажется, он почти не выходит из дому, разве что за продуктами. Три дня тому назад шел дождь, я пошла прогуляться по лесу и дошла до сторожки. Дверь была закрыта, внутри все было тихо. Я постучала, и он тут же открыл мне. Я сказала, что хотела узнать, как его дела, и он пригласил меня войти. Дом был в безупречном порядке, как в день его приезда. Правда, я заметила в комнате карабин и спросила, любит ли он охотиться. «Не знаю», – ответил он. Я все же сказала, что, если это его развлечет, он мог бы пострелять голубей. Он ответил: «Стрельба по голубям нисколько меня не развлечет». В общем-то, это было мило с его стороны, но тон его был так холоден, что мне сделалось неловко. Но не волнуйся, я провела с ним довольно много времени, думаю, почти целый час. По-моему, говорила в основном я, главным образом о Ла-Виль-Элу, о людях, о деревне. Ты ведь рассказывал, что он задавал тебе массу вопросов, я и подумала, что ему это интересно. Но мне казалось, что мысли его витали далеко, быть может, он думал о прерванной работе, потому что когда я вошла, то увидела у него на столе исписанные листки. Я спросила, не пишет ли он воспоминания о Москве. И снова он ответил странно: «Воспоминания. У меня нет воспоминаний».

Не знаю, что ты обо всем этом думаешь. Может быть, твоему другу просто неловко со мной, потому что я твоя жена и мы с ним едва знакомы, а тебя нет. Но, по-моему, здесь кроется что-то другое. Безусловно, когда ты приедешь, тебе лучше удастся его разговорить».

На следующий день после приезда Шарль направился к лесному домику. Дверь была заперта на замок. Через окно в доме никого не было видно. На листке бумаги, который он засунул между стеной и дверью, Шарль написал: «Я приехал вчера и заходил к тебе сегодня утром. Приходи вечером к нам обедать. Мы с Кристиной вдвоем». Около семи часов Жан позвонил в колокольчик у входной двери Ла-Виль-Элу. Казалось, он был в приподнятом настроении и даже возбужден. Он сказал, что все утро провел в лесу, надеясь настрелять голубей, отчего Кристина подскочила, но ему не попался ни один голубь. Кстати, он спросил, нашли ли охотничьи ружья, закопанные в самом начале оккупации.

– Я прекрасно помню. Твой отец принес в мэрию два ружья, и мой – карабин. Но остальное оружие зарыли в парке. Я был вместе с ними. – Шарль все отлично помнил, но ничего не сказал. Договорились завтра же отправиться на поиски.

До и во время обеда Жан выпил много водки, привезенной из Москвы Шарлем, а также вина. Но чем больше он пил, тем молчаливее становился. Разговор прерывался все более и более долгими паузами, и Шарль с женой перебрасывались огорченными взглядами, но Жан, казалось, не понимал, что его поведение создает чувство неловкости. Как только обед закончился, Шарль встал и, обойдя стол, взял приятеля за руку и отвел в гостиную, где тот рухнул в кресло. От него явно нельзя было больше ничего добиться.

– Я думаю, – сказал Шарль Кристине, – не выпил ли он еще до прихода к нам. Он не сможет вернуться домой один. Надо оставить его здесь.

Жана перенесли в соседнюю комнату и положили на кровать, он при этом не шелохнулся. Проснулся он только на следующий день, поздно утром. Шарль распорядился, чтобы Жана не беспокоили и по возможности не пытались с ним заговаривать. Ему, разумеется, будет неловко. И если он захочет уйти, пусть уходит, словно ничего не произошло. Так и случилось. Жан, должно быть, выскользнул из дома незадолго до завтрака. Кухарка сказала, что видела, как он, ведя велосипед за руль, направлялся к главной аллее.

Шарль в течение трех дней не пытался увидеться с Жаном, а тот со своей стороны не показывался. На четвертый день, ближе к вечеру, Шарль направился к лесному домику. Дверь была закрыта, внутри – темно. Он напрасно прождал до восьми часов вечера, усевшись на скамейке перед домом. На следующий день он осторожно расспросил в деревне, видели ли там Жана. Выяснилось, что уже несколько дней он туда не показывался. Шарль пришел к выводу, что Жан уехал на следующий, день после обеда в Ла-Виль-Элу. Прошло еще два дня. Шарлю позвонил Дом Робер, настоятель Сизенского аббатства. Это был все тот же отец-настоятель, которого Шарль знавал в годы войны. Он явно приближался к семидесяти годам, но был еще крепок. Слава его росла, и имя Сизена становилось все более и более известным. Многочисленных посетителей аббатства привлекала сюда не возможность поприсутствовать на службах, где пышность литургии соперничала бы с совершенством пения, как это бывало в других местах. Приходили сюда не потому, что здесь царили молчание траппистов или суровые, умерщвляющие плоть уставы других орденов. В Сизене в центре был человек, это был очаг веры, источник духовной жизни, и, в сущности, никто не мог сказать, чем он питался, но к нему тянулись, быть может даже точно не зная почему, просто надеясь после посещения аббатства приобрести большую основательность, более глубокие представления о жизни. Дом Робер, и в этом, несомненно, была его сила, никого и никогда не пытался обратить в свою веру. Просто слова его шли от самого сердца, и каждый это чувствовал.

Шарль не переставал более или менее регулярно навещать его, и между ними, несмотря на разницу в возрасте, установились отношения уважения и привязанности. Но между тем инициатива их встреч всегда принадлежала Шарлю. Поэтому он был очень удивлен, когда Дом Робер сам позвонил ему и спросил, не может ли Шарль заехать повидать его.

– У меня был один близкий вам человек, и я хотел бы поговорить с вами об этом. Я могу назвать вам его имя, может, вы и сами догадались.

Шарль не подумал о Жане – потом он спрашивал себя почему – и решил, что отец-настоятель имеет в виду кого-нибудь из деревни, одного из его работников или фермеров. Но когда тот сказал, что речь идет о Жане Фуршоне, удивление Шарля переросло в настоящую тревогу.

– Что-нибудь серьезное? – спросил он.

– Я все объясню вам, – только и ответил Дом Робер.

Шарль пообещал приехать в аббатство во второй половине дня, после заседания муниципального совета, на котором должен был присутствовать, так как был избран туда на последних выборах.

Он приехал в Сизен только после пяти часов и провел с Домом Робером час, пока тот не отправился на вечернюю службу. Отец-настоятель начал с объяснения, что, рассказывая Шарлю о его друге, он, как ему кажется, не предает Жана. Он убежден, что Шарль наилучшим образом использует все, что услышит, он позвал Шарля потому, что разговор с Жаном и поведение последнего в течение трех дней привели его к убеждению, что Шарль в гораздо большей степени может помочь Жану, ибо очевидно, что тот нуждается в помощи. Хотя, разумеется, сам Жан в этом не признается. По приезде – и кое-какие уточнения Дома Робера подтвердили, что Жан приехал в Сизен через несколько часов после того, как покинул Ла-Виль-Элу, – он попросил, чтобы его принял отец-настоятель, сказав, что знает Шарля и живет неподалеку от Ла-Виль-Элу. Настоятель принял его, и Жан представился, назвав свое имя. («Память у меня еще хорошая, и у меня сразу все замкнулось: Жан Фуршон, Шарль де Ла Виль Элу, г-жа де Керуэ, но я ничего не сказал»). Жан в нескольких спорах объяснил, что «его друг Шарль» предоставил ему дом в лесу Ла-Виль-Элу, но что сегодня вечером, в силу причин, которые ему трудно объяснить, сама мысль о возвращении туда ему мучительна, чтобы не сказать – непереносима. Поэтому он подумал о Сизене и решил попросить «убежища» на несколько дней. Но он хочет быть искренним: в Бога он не верит.

– Разумеется, я сразу же согласился. Он спросил меня, может ли он тем не менее (это «тем не менее», я думаю, означало: хотя он и не верит в Бога) присутствовать на богослужении. Я напомнил ему, что церковь Христова открыта для всех, желающих переступить ее порог. В течение первых трех дней, как сказали мне монахи, он ни с кем не разговаривал. Ел вместе со всеми в столовой, присутствовал на всех службах, не пропуская ни одной, иногда выходил из аббатства, чтобы прогуляться по лесу, но чаще всего оставался в своей комнате.

Потом Жан, это было накануне, захотел увидеть отца-настоятеля. Он поблагодарил его за прием. Он собирался покинуть аббатство и потому хотел бы поговорить с Домом Робером. «Отец мой, – сказал он, – я тоже принадлежу к ’’церкви”. Я вошел туда молодым человеком во время войны и Сопротивления. Возможно, вам известно об этом, ведь вы так давно в Сизене, хорошо знаете Шарля де Ла Виль Элу и все, что с ним связано». Дом Робер подтвердил, что ему это действительно известно. «Не стану скрывать от вас, что мне плохо в моей '’церкви”, все хуже и хуже. У нас тоже есть свой Рим. Я только что оттуда вернулся. Это одна из причин того, что мне так тяжко жить».

– Так и сказал: тяжко жить, – уточнил Дом Робер, прерывая свой рассказ – Эти слова меня поразили. – «Я говорю с вами об этом, – сказал Жан, – вовсе не для того, чтобы пожаловаться. В конечном счете я, наверное, получил то, что заслужил. Не собираюсь я стать и перебежчиком и примкнуть к вашей церкви. Есть люди, которые, оказавшись в тупике, могут отступить назад и пойти другим путем. А я не умею, так и буду торчать на месте».

– Как видите, – снова прервал себя Дом Робер, – это душа, которая страдает, и, поверьте мне, страдает жестоко. «Я говорю с вами об этом, – продолжал Жан, – потому что здесь, в Сизене, я нахожусь в храме веры. Будьте счастливы, отец мой».

– И я был тронут его словами, – сказал настоятель, – очень тронут: «Ибо я нашел в аббатстве то, что искал: место, где люди верят. Проведя здесь три дня, я теперь знаю: такие места существуют. Это общая черта двух наших церквей. Я не могу жить без веры. В этом, кстати, моя беда». (И тут Жан рассмеялся, но об этом Дом Робер не рассказал Шарлю, ибо ничего не заметил, рассмеялся тем же смешком, который Шарль не раз подмечал у него в Москве, когда Жан находился на грани нервного срыва.) Для Жана сходство было в следующем: все покоилось на вере. И она – по крайней мере так он считал – заслуживала уважения. Иного выбора для него не существовало. Но теперь он лучше понял, что их разделяло: «Ваша церковь говорит: царство Божие не от мира сего. А наша: царство Человека – от мира сего. Вы хотите покинуть этот мир. Мы же хотим его переделать, мы действительно хотим сделать из него царство Человека. Отец мой, единственный вопрос, который я задаю себе сегодня: почему вы говорите, что царство Божие не от мира сего?»

– Мне трудно вспомнить, – продолжал настоятель, – что я ему отвечал. Я лучше умею слушать других, чем самого себя. Но я, должно быть, сказал ему что-нибудь вроде: царство Божие не от мира сего – это значит, что, прежде чем переделывать мир земной, человек вначале должен переделать самого себя. Только один бунт по-настоящему важен – когда человек «восстает» против самого себя, когда взгляд его обращается на себя. Когда человек полностью повернется к самому себе, он увидит Бога, прикоснется к нему. Но для этого он должен покинуть мир сей. Жан спросил, значит ли это, что на земле больше нечего делать. Настоятель ответил отрицательно. «Ничего подобного. Дел полно, при условии, если знать, что цель человека – не мир, а Бог». Дом Робер вспомнил, что за его словами последовало долгое молчание.

– Душа, которая страдает, – повторил он. Потом Жан встал и принялся ходить взад и вперед по комнате. – Я ждал. Скажу честно, Шарль, я страдал вместе с ним. Наконец он остановился, подошел ко мне – а я сидел за этим старым столом, – оперся о стол, наклонился ко мне и сказал: «Я завидую вам, отец мой, завидую, потому что у вас есть вера и в этом мире вы никогда не узнаете, ошибались вы или нет». Я мог бы ответить ему, что сама вера – постоянная, непрекращающаяся неуверенность. Но речь шла не обо мне, не о нас, а о нем. Не скрою, я почувствовал свое бессилие перед этим человеком, признавшимся мне, что вокруг него все рухнуло. Он уехал на следующий день утром, после первой службы. Выходя из алтаря, я прошел рядом с ним. Он склонил голову, приветствуя меня, и я увидел на лице его некое подобие улыбки.

Шарль не сразу вернулся в Ла-Виль-Элу. Оставив машину у опушки леса, надел сапоги, которые всегда возил с собой, и направился к дому, надеясь встретить Жана. Издалека он увидел, что на сей раз дверь открыта. При его приближении Жан появился на пороге. В руках он держал карабин. Увидев Шарля, он заорал:

– Убирайся, убирайся! – Шарль на какое-то мгновение остановился, затем вновь двинулся по направлению к дому. Жан снова закричал: – Убирайся, говорю тебе, убирайся, не подходи сюда! Отстань от меня! – И он вскинул на плечо карабин, направив его на Шарля.

Тот почувствовал, что было бы глупо делать вид, будто он не боится Жана. Тем не менее он продолжал продвигаться вперед, хотя и медленно. Шарль был теперь метрах в тридцати от друга. И тогда Жан выстрелил. Шарль почувствовал, как пуля просвистела у него над головой. В то же время он увидел, как Жан швырнул карабин перед собой и вбежал в дом. Прежде чем войти вслед за ним, Шарль поднял карабин и разрядил его. Жан сидел в состоянии прострации в одном из кресел перед камином. Шарль сел в соседнее кресло. Оба долго молчали. Глаза Жана были закрыты, но он не спал. Время от времени тело его сотрясала нервная дрожь. Шарль ждал, пока он успокоится.

Наконец Жан открывает глаза. Но взгляд его пустой, отсутствующий. Видит ли он, что напротив него сидит Шарль? Слышит ли его слова? Шарль говорит, что Жану надо оставить этот дом, ему нельзя оставаться одному, убегать от самого себя, надо окунуться в жизнь, в мир. Он предлагает Жану поселиться в Ла-Виль-Элу, пока к нему не вернутся покой, равновесие, вера в себя. Сегодня же вечером Шарль заберет его с собой. Тогда Жан прерывает молчание, говорит, что отказывается от предложения Шарля. Он не останется здесь, он уедет, и очень скоро, но не в Ла-Виль-Элу. Он вернется в Париж, снова начнет работать вместе с остальными.

– Но ты больше в это не веришь, – возражает Шарль.

Да, он больше в это не верит, но он не верит и ни во что другое.

– Или я со всем покончу, или буду продолжать. Я знаю, что для меня нет иного выбора. – Он встает, прислоняется к камину и говорит Шарлю: – Знаешь, карабин был приготовлен для меня. Если бы ты не пришел вовремя, то нашел бы мой труп.

Шарль представляет себе, как он входит в дом и находит Жана, лежащего на полу, в луже крови. Тогда он спрашивает:

– Ты выстрелил в воздух или промахнулся?

– Я промахнулся, – отвечает Жан.