Текст книги "Бессмертный город. Политическое воспитание"

Автор книги: Пьер Реми

Соавторы: Анри Фроман-Мёрис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

3

Когда Шарль приехал в следующее воскресенье, у него уже созрел план.

После завтрака он вышел из кухни во двор и направился к сараю, куда Луи убирал велосипед. Луи в это время был в столовой и расставлял приборы к обеду. Окна кухни и столовой выходили в сад, и никто не видел, как Шарль с кошачьей ловкостью выскользнул на улицу и тут же вскочил на велосипед.

Велосипед был немного велик для него, но он знал, что, опустив седло, он может приспособить его к своему росту. Ни в коем случае нельзя было заниматься этим около церкви, откуда через несколько минут должна была выйти тетя Анриетта. Поэтому, стоя на педалях, он помчался по тряской булыжной мостовой.

Пока он ехал по городу и даже когда уже выбрался за его пределы и оставил позади ипподром, он все еще чувствовал себя преступником, вором, за которым гонится невидимый преследователь. Он не видел никого и ничего и, сжав зубы, изо всех сил давил на педали, чтобы преодолевать подъемы, не слезая с велосипеда. Седло было жесткое, и сидеть ему на нем было очень больно. Да и тормоза оставляли желать лучшего, их надо было бы смазать. Но отступать было поздно. Наверное, тетя или Луи уже нашли записку, которую он оставил на видном месте на столе в ее комнате: «Дорогая тетя Анриетта, прости, что огорчаю тебя. Но я не мог отказаться от удовольствия совершить велосипедную прогулку вместе с товарищами по коллежу. Мы вернемся вечером. Не беспокойся. Извинись, пожалуйста, за меня перед Луи за то, что я без спроса взял его велосипед. Я тебя крепко целую» – и подписал «твой любящий Шарль» тем же готическим почерком, каким он писал свое последнее письмо матери. Эту записку он написал еще два дня назад в коллеже, изорвав сначала в клочки не один черновик.

По его расчетам, выехав в одиннадцать, к часу он должен был уже добраться до Ла-Виль-Элу. Он пробудет там до четырех, а в шесть вернется домой, так что Луи успеет к семи часам отвезти его в коллеж. Конечно, всегда есть риск проколоть камеру, но Шарль видел, что в сумочке, привязанной сзади к седлу, есть ключи и резиновые заплатки. Ну а если ему придется для ремонта заехать на какую-нибудь ферму, это займет у него не более получаса. Впрочем, Луи почти не пользовался своим велосипедом, и шины были в прекрасном состоянии.

Когда ипподром остался позади, он успокоился. Двадцати пяти минут ему хватило, чтобы выехать из города и преодолеть подъем. В этом, конечно, не было ничего удивительного, но пока все ему благоприятствовало. Дождя не было, и главное, ему не мешал встречный ветер. Свежий воздух, пустынная дорога, встреча с полями, высоким небом, в котором чувствовалось близкое дыхание моря, неяркое и как будто радостное солнце, пробивавшееся сквозь легкие облака, чайки, там и сям ищущие корм на вспаханном поле. Он полной грудью вдыхал этот наполняющий его радостью свет. Никогда еще не осмеливался он проделать в одиночку путь от Лa-Виль-Элу до города. И вот то, что он, не слишком отдавая себе отчет в своих действиях, отважился на эту поездку, которая была в известном смысле путешествием в неизвестное, придавало всему приключению значительность, какой он прежде никогда не испытывал. Он все время думал, что первый раз в жизни никто не знает, где он. Было неизвестно, где его родители, но они, если в этот момент и думали о нем, должны были считать, что он у тети Анриетты, а он был один вот на этой дороге. Они полагали, что знают, где он, в то время как он действительно ничего не знал. Может быть, он как-нибудь получит письмо. Он узнает почерк. В письме не будет адреса, но по нескольким словам он сможет угадать, где они скрываются. В окрестностях есть места, где можно спрятаться. Например, на заброшенных мельницах или в лесу Коатсизэн. Но его родители наверняка уехали гораздо дальше.

Что родителям пришлось бежать из-за немцев, в этом Шарль ни минуты не сомневался; он это понял с первых же слов тети Анриетты в прошлое воскресенье. Его отец не выносил немцев, называл их «нацисты», произнося это слово с презрительным присвистом. Шарль помнил, что, когда в округе появились первые немецкие части, отец говорил, что предпочитает взорвать все к черту, чем позволит немцам переступить порог Ла-Виль-Элу. И Шарль представил себе, как они все выбегают из дома, в то время как огромный столб пламени подбрасывает вверх крышу и хоронит нацистов под обломками. До сих пор дом не был оккупирован, и ни один человек в зеленой форме не переступал его порога. С другими дело обстояло иначе. В Сен-Пьере владельцам пришлось поселить у себя целый штаб, а самим тесниться в трех комнатках на третьем этаже. А в Ла-Бертрандьере немцы просто-напросто выгнали хозяев из дома, и те живут теперь в служебных постройках.

Добравшись до конца спуска, где под узким мостом тек Рюэллан, Шарль остановился. Он проехал чуть больше половины пути, и это заняло у него только на десять минут больше, чем он рассчитывал. Ему нужно было хоть немного размять ноги.

Его поразила окружающая тишина. Около полудня до него донесся звон колоколов церкви в деревне Плугерна, находившейся в добром километре от дороги.

Это, наверное, закончилась месса, а чуть позже ему встретились несколько повозок, возвращавшихся на фермы. Время было обеденное. Когда он приедет, у Эжена уже все отобедают. Виктуар поставит ему тарелку и нальет похлебку. Он вытащит свой нож, чтобы отрезать хлеба и намазать его паштетом. И конечно, несмотря на все нехватки, Виктуар, как всегда по воскресеньям, испекла лепешки, только масла в них чуть меньше, чем обычно.

Последние километры показались ему длинными, бесконечно длинными. На его пути оказалось множество небольших подъемов, которых он до сих пор, даже когда ехал на лошади, не замечал. Он приходил в отчаяние от того, как медленно он преодолевал расстояние от одной придорожной тумбы до другой, хотя разделяли их всего лишь какие-то сто метров. А в придачу дорога петляла, скрывая от него горизонт, между высокими откосами, изрезанными узкими тропинками. Проезжая вдоль пруда Жегю, он вспомнил, что в противоположной стороне за перегораживающей его запрудой тропинка ведет к совершенно заброшенному дому, и вдруг подумал, что здесь когда-нибудь могли бывать его родители.

Выехав на перекресток Мар Бланш, он понял, что уже очень сильно опаздывает и сможет провести в Ла-Виль-Элу не больше часа. И почти у цели он чуть было не повернул назад, будто ему и не нужно было ничего другого. Сейчас он даже не смог бы сказать, зачем отправился в дорогу. И вдруг его пронзила мысль, что Эжен может не знать о том, что его родители скрываются. Тетя Анриетта ему об этом не говорила. Может быть, Эжену ничего не известно и при нем нужно молчать, делая вид, что они просто куда-то уехали, в Париж например? Или даже вовсе не ходить к Эжену, а тихонько проскользнуть в парк, на лужайку и издали посмотреть на дом, а затем посидеть под последними деревьями аллеи, отдохнуть и уехать, не пообедав? Он был уверен, что его никто не видел ни в деревне Трелёр, впрочем совершенно пустынной, ни когда он проезжал мимо последних ферм. Великая воскресная тишина, как говорил его отец. Если он сейчас повернет назад, он еще сможет убедить тетю Анриетту, что ездил с товарищами за город, ну а если он все-таки пойдет к Эжену, то какие бы он ни принял предосторожности, все равно какие-то разговоры могут дойти до ее ушей.

Ему уже были видны возвышавшиеся над полями буки, которыми была обсажена центральная аллея. Он вспомнил, как однажды его мать, глядя на них издали, как сейчас смотрел на них он, сравнила их с длинной подводной частью корабля. Они возвращались домой на велосипедах, и она движением руки как бы нарисовала их линию. Ворота были открыты, но он тут же заметил в том месте, где аллея переходила в дорогу, глубокие колеи, продавленные большими колесами. Слегка посыпанная песком земля была местами в колдобинах, трава и мох – выдраны. Он поехал по уцелевшей середине вымощенной камнями аллеи, но и там кое-где камни были разбиты. Повозка не могла этого сделать. Наверное, здесь проехал грузовик, привезший материалы для ремонта. И вдруг на повороте аллеи, когда он уже выходил на лужайку, он увидел, совсем рядом, идущего ему навстречу немецкого солдата с автоматом на плече. Они почти одновременно заметили друг друга. Шарль резко остановился. Солдат сбросил с плеча автомат и взял его обеими руками. Шарль замер; сердце его бешено колотилось. Солдат двинулся к нему и остановился на некотором расстоянии, сурово на него глядя.

– Verboten (Запрещается), – услышал Шарль. Тогда, собрав все свои небольшие познания – Шарль совсем недавно начал учить в коллеже немецкий как второй язык, – сказал, глядя на солдата:

– Es ist mein Haus!

– Dein Haus? (Это мой дом. – Твой дом?) – спросил тот еще более сурово.

– Ja, – подтвердил Шарль и бросил с вызовом: – Ich bin Charles Louis von La Ville Helou.

– Wer? – спросил солдат.

– Mein Name, – повторил Шарль, – ist Charles Louis von La Ville Helou. Ich bin der Sohn (Я Шарль Луи де Ла Виль Элу. – Кто? – Мое имя, – повторил Шарль, – ... Я сын.) Он не осмелился добавить: «des Grafes von La Ville Helou» (графа де Ла Виль Элу), – потому что не знал, как будет родительный падеж – «Grafes» или «Grafen».

– Papiere, – потребовал солдат. Шарль вынул из кармана брюк бумажник, достал из него удостоверение личности и протянул его солдату. Тот снова повесил автомат на плечо, прочел, взглянул на Шарля, вероятно сравнивая с фотографией, и, не отдав ему удостоверения, приказал:

– Komm mit (Пошли). – И подбородком указал направление к дому.

– Zu Fuss (Пешком), – добавил он. Шарль понял, что надо слезть с велосипеда и вести его рядом. Солдат знаком приказал ему идти впереди.

Шарль пошел вперед, судорожно сжимая обеими руками руль велосипеда, который он вел рядом. Он чувствовал, что солдат идет за ним, но не осмеливался обернуться, опасаясь, как бы тот не увидел в этом провокацию. Теперь через лужайку он мог видеть дом. Все внутренние ставни были открыты, а кое-где и окна. У парадного входа стояла большая военная машина. Вооруженный солдат, похожий на того, кто его остановил, ходил взад и вперед перед домом. «Дом занят», – подумал Шарль. Значит, родители успели уехать вовремя. Сквозь обнаженные ветки деревьев Шарль рассмотрел около хозяйственных построек других солдат. Прислонившись к стене, они, казалось, грелись на солнце. Из трубы над жильем Эжена, как обычно, шел дым. Он снова взглянул на свой дом: из труб тоже шел дым. Он поднял глаза и увидел около флюгера, установленного, как говорили в семье, на «восточной башне», что-то вроде флага. Слезы навернулись у него на глаза. Хорошо, что солдат не мог видеть его лица. Преодолевая последние метры, отделявшие его от дома, оп подумал, что его могут расстрелять на месте, поставив спиной к стене. «Нет, детей не расстреливают», – ответил он сам себе. Он вспомнил Гавроша и так взволновавший его рассказ о его гибели на баррикаде улицы Муфтар. Проходя по мосту, перекинутому через ров, он посмотрел вниз и увидел в воде лениво плавающего карпа. Солдат, прогуливавшийся вдоль дома, заметил их и быстро пошел им навстречу. «Halt!» – крикнул следовавший за Шарлем солдат. Шарль остановился.

Солдаты перекинулись несколькими словами. Шарль кое-что понял: речь шла о нем. «Он говорит, что он сын». Первый быстро поднялся по лестнице на крыльцо и вошел в дом, а второй, скинув с плеча автомат, жестом приказал Шарлю не двигаться. Так прошло несколько минут. Шарль все еще держал свой велосипед.

Он не знал, разрешат ли ему войти. Ла Бертрандьер рассказывал, что немцы сразу же выгнали их из дома, не разрешив взять с собой ничего, кроме одежды, – ни книги, ни вещи, ни столовое серебро.

Солдат вернулся и, не спускаясь с крыльца, велел Шарлю подняться. Тот прислонил велосипед к стене, но вместо того, чтобы тут же подняться по каменным ступеням, как бы в раздумье остановился. Он задыхался от неведомой ему ранее ярости, охватившей его в тот момент, когда немец заставил его ждать у крыльца дома, его дома. Раз уж он не имеет права свободно войти в собственный дом, надо показать им, что он может и не входить, либо войти тогда, когда ему заблагорассудится. Он демонстративно посмотрел на часы, потом поднял голову и посмотрел на небо, на облака, вероятно размышляя, будет ли дождь, и, кажется, не обращая ни малейшего внимания на немца, который уже начал что-то орать. Шарль не спеша поднялся по ступеням, прошел мимо солдат и, слегка пожав плечами, переступил порог.

Первое, что он увидел в прихожей на месте фуражек и шляп, которые отец обычно оставлял на вешалке, были плоские фуражки немецких офицеров. Все прочее было как и прежде: со стен на него смотрели головы оленей и косуль, в подставке для зонтов стояли трости отца и солнечные зонтики матери. Из большой гостиной справа доносились голоса и смех. Он направился к центральной лестнице.

– Nein! – крикнул солдат. Шарль резко обернулся и, не в силах больше сдерживаться, заорал:

– Es ist mein Haus! Mein Haus! Ich gehe in mein Zimmer! Mein Zimmer! (Это мой дом, мой дом! Я иду в мою комнату, мою комнату!)

– Nein, – повторил солдат, приближаясь на этот раз с угрожающим видом. Шарль отступал, пока не почувствовал под ногами первую ступеньку лестницы. – Folgen Sie mir (Следуйте за мной), – приказал немец. Шарль поставил левую ногу на ступеньку сзади. – Herr Major wartet (Майор ждет). – Гнев Шарля угас.

– Gut (Хорошо), – сказал он.

Солдат направился к двери гостиной, открыл ее. Шарль видел, как он вошел, щелкнул каблуками, приветствуя кого-то, кто, должно быть, находился около окна, затем обернулся и сделал ему знак войти. Шарль вошел следом за ним в гостиную и остановился пораженный: комната, мебель – все было окутано дымом, который проникавшее сквозь окна солнце окрашивало в голубоватый цвет. В углу, вокруг карточного стола, сидели офицеры с сигарой в одной руке и картами в другой. Замолчав от неожиданности, они смотрели, как Шарль направляется к следующей комнате, дверь которой солдат открыл без стука. Это была библиотека. Там никого не было. В камине догорали поленья. За библиотекой есть еще только одна комната, «маленький кабинет папы», подумал Шарль. Дверь туда была закрыта. Солдат постучал.

– Ja, – услышал Шарль. Солдат открыл дверь, вошел. Шарль снова услышал, как он щелкает каблуками, здоровается. Он изо всех сил сжал губы, чтобы справиться с подступившими к глазам слезами, когда немец сделал ему знак войти.

И вот тут, за этим письменным столом, где он никогда не видел никого, кроме отца, где ему был знаком каждый предмет – спиртовка с фарфоровым чайничком, пресс-папье, пенал, сафьяновый, отделанный позолотой бювар, телефон с ручкой, – сидел немецкий офицер и смотрел на него. Это был тот самый офицер, который в прошлое воскресенье проехал мимо них в машине, когда они с Луи пережидали у заставы Сен-Совер, пока проедет транспортная колонна. Шарль остановился перед письменным столом. Офицер держал в левой руке удостоверение, которое солдат отобрал у Шарля.

– Вы Шарль Луи де Ла Виль Элу? – спросил он по-французски почти без акцента.

– Да, – ответил Шарль.

Тогда офицер встал, слегка поклонился, щелкнув каблуками, и сказал:

– Майор фон...

Шарль не разобрал его имени. Немец снова сел.

– Садитесь, – сказал он Шарлю, указав на кресло, которое отец обычно предлагал посетителям.

Шарль медлил. Ему казалось, что, сев в это кресло, он смиряется с чем-то, с чем мириться никак нельзя, с присутствием этого человека здесь, в этом кабинете.

– Благодарю вас, я постою, – ответил он.

– Как вам угодно, – сказал офицер.

Он смотрел на Шарля без улыбки, но лицо его не внушало страха. Оно было серьезным. Затянувшееся молчание испугало Шарля. Наконец офицер спросил:

– Зачем вы пришли?

– Это мой дом, – ответил Шарль.

– Я знаю, – сказал офицер, – вы сын графа де Ла Виль Элу.

Титул отца странно прозвучал в устах немца. Тот произнес с придыханием, «Хэлу».

– Вы знали, что родителей нет дома?

Шарль кивнул.

– Тогда зачем вы пришли? – повторил офицер.

– Чтобы увидеть мой дом, – снова сказал Шарль.

Офицер отвернулся и взглянул на карту.

– Вы пришли один?

– Да.

– Вы кому-нибудь говорили, что идете сюда?

Шарль отрицательно покачал головой. Помолчав, офицер снова взглянул на Шарля.

– Вы знаете, почему ваших родителей здесь нет?

Шарль опять покачал головой. Он увидел, что офицер очень медленно поднимается. Он был высокий, очень высокий. Опершись о край стола и слегка наклонявшись вперед, он сказал очень медленно:

– Господин Шарль де Ла Виль Элу, мне очень жаль, но ваши родители арестованы.

Шарль до крови прикусил губу. Теперь он не мог отвести взгляда от пронзительных глаз этого человека.

– Не я их арестовал, – сказал майор. – Послушайте, что я вам скажу. Ваш отец патриот. Я это понимаю, ведь я солдат. Но сейчас война. – Он делал паузу после каждого предложения. – Война, – повторил он. – Мне очень жаль, – Затем взял удостоверение и через стол протянул его Шарлю. Тот схватил его.

– Вы свободны, вы можете вернуться домой, – сказал он, подходя к двери и открывая ее.

Шарль вышел из комнаты, прошел через библиотеку, где его ждал сопровождавший его солдат (майор шел следом за ним), открыл дверь большой гостиной, и офицеры при появлении майора немедленно встали по стойке «смирно». Он пересек комнаты, не слыша ничего, кроме шагов майора за спиной. Он открыл дверь в прихожую, потом вышел на крыльцо и тогда обернулся к майору. Тот, ничего не говоря, слегка наклонил голову. Дойдя до поворота лужайки, Шарль обернулся, чтобы взглянуть на дом. Майор, опершись руками на каменную балюстраду крыльца, казалось, следил за ним глазами.

Обратная дорога была тяжелой. Давала себя знать усталость. Много раз Шарль останавливался. Ноги казались ему деревянными. Хотелось есть, пить. Порой слезы катились у него по щекам, и он не знал отчего: от усталости или от одиночества, от жалости к самому себе или от отчаяния при мысли о родителях. Его мать, женщина, тоже в тюрьме! И он изо всех сил жал на педали, выкрикивая слова, подсказанные ненавистью к этим «сволочам бошам». Кругом, как и прежде, никого не было, на фермах тишина, на дорогах – ни людей, ни животных, только на холмах и лугах, поросших короткой травой, солнечные блики сменялись тенями от бегущих облаков. Но он видел все искаженным, чужим. Да и вообще видел ли он что-нибудь? В душе его нежность уступила место ярости. Никто не спас его родителей, никто не защитил их. А он в это время был в своем коллеже? Если бы он не приехал, он никогда бы не узнал правды, продолжая пребывать в неведении, думая, что родители скрываются на какой-нибудь ферме, может быть даже совсем рядом. Он стал вспоминать, пытаясь вновь пережить каждое мгновенье с того момента, как он был остановлен солдатом, до последнего взгляда на майора, облокотившегося на балюстраду крыльца. Он хотел убедиться, что хорошо все рассмотрел, чтобы потом суметь воспроизвести все в малейших деталях, рассказывая родителям: ведь он последний из их семьи приходил в Ла-Виль-Элу, единственный, кто входил в дом после того, как его заняли немцы, единственный, кто остался на свободе. «Вы свободны», – сказал майор. Шарль снова пережил тот момент, когда он, стоя внизу у лестницы, собирался подняться в свою комнату, а солдат помешал ему это сделать. Именно тогда он испугался, испугался, что его арестуют. Интересно, стал бы солдат стрелять? Шарль представил себе, что он прорвался в свою комнату, забаррикадировался там, поставив мебель перед дверью и отказываясь сдаться. Дверь не выдерживает, он отбивается, его арестовывают и ведут к майору. Он бросает ему в лицо оскорбления, обзывает грязным бошем, нацистом. Тот, побагровев от ярости, приказывает его арестовать. Солдат грубо выталкивает его наружу, держа под прицелом автомата. С завязанными глазами его сажают в грузовик, привозят в тюрьму и бросают в камеру, где он находит своих родителей, лежащих на соломе: Он вспомнил, как в прошлом году, когда они с матерью ездили в Париж, в музее Гревен он видел Людовика XVI, Марию-Антуанетту, Дофина и мадам Элизабет, заключенных в тюрьму Тампль. Вдруг он услышал; позади шум мотора. Охваченный внезапной паникой, он бросился к загону в нескольких метрах от дороги; калитка, к счастью, была открыта, он вбежал и спрятался вместе со своим велосипедом за небольшим холмиком. Машина была совсем близко. Он видел серый брезент военного грузовика. Еще долго сидел он съежившись, пока не замолк шум мотора и тишина не окутала вновь дорогу.

Лишь когда он добрался до ипподрома, его тревога утихла. Открывавшийся ему сверху город, круглая колокольня Сен-Жан, квадратная башня собора, а на другом холме ветряная мельница казались ему теперь вновь обретенным миром. Пейзаж не изменился за время его отсутствия. Он был все тот же, родной и мирный. Отпустив тормоза, он помчался вниз к реке, и это показалось ему восхитительным. Здесь он уже не чувствовал себя одиноким. На мосту он слез с велосипеда и не спеша пошел пешком. Ему нужно было подумать о том, что он скажет тете Анриетте. Скрыла ли она от него правду или сама ничего не знала? Не хотела, чтобы он все узнал, и потому запретила ему ездить в Ла-Виль-Элу или же считала поездку бессмысленной, раз там больше не было его родителей? Но как могла она не знать об их аресте? Наверняка кто-то приезжал из деревни и сообщил ей об этом. Потому она так плакала и была так напугана. Конечно, она знала. Но не хотела, чтобы знал и он. Пусть она и дальше думает, что ему ничего неизвестно. По крайней мере сегодня вечером. Было уже почти шесть часов. Он только и успеет рассказать ей о своей прогулке и извиниться за свое бегство. Он быстренько придумал маршрут, пролегавший в совершенно противоположной стороне, имена товарищей; которых она не знала. По дороге он зашел в кондитерскую и спросил, есть ли хоть что-нибудь не по карточкам. Продавщица предложила ему ржаную лепешку. Выйдя из лавочки, он снова сел на велосипед и ехал, уже не останавливаясь, до самых ворот.

Двор был пуст. Он поставил велосипед на место в сарае. Никто не вышел ему навстречу. Он вошел в дом. Там тоже тишина. Он хотел было сразу подняться к себе в комнату. Тетя Анриетта, должно быть, ждала его либо у себя, либо в маленькой гостиной. Подойдя к двери гостиной, он услышал:

– Это ты, Шарль?

Он открыл дверь. Тетушка, сидя за карточным столом, раскладывала пасьянс. Он бросился к ней и поцеловал ее. Она взяла его голову в свои руки и, глядя ему прямо в глаза, спросила:

– Где ты был?

– Но я же тебе написал, тебя Анриетта. Ездил на велосипеде с приятелями.

– Ты говоришь правду?

– Ну конечно. Только я побоялся спрашивать у тебя разрешения. – Он не сказал почему.

– Шарль, милый, не надо бояться просить меня о чем-то – Теперь она поцеловала его в лоб, добавив: – Теперь меньше, чем когда-либо. Ты должен доверять мне, малыш.

Шарль почувствовал, что нужно что-то сделать, иначе они оба расплачутся. А он больше не хотел плакать. Он внезапно высвободился из ее объятий и сказал:

– Ты знаешь, я нашел потрясающее место. – И он стал рассказывать про маленький пруд по дороге к Плевенену, в трех километрах от Сен-Лу, куда в один из четвергов осенью их водил на пикник аббат Ро. Пусть она не верит. Только бы не догадалась, что он ездил в направлении Ла-Виль-Элу. Лучше казаться легкомысленным, равнодушным, щебетать, как птичка. Так обычно говорила его мать, когда он приходил домой возбужденный, переполненный впечатлениями. «А теперь рассказывай мне все, как птички щебечут». Он знал, что это значит: «Ты будешь рассказывать быстро-быстро, где ты был, что ты видел, всё, всё, а я буду верить тому, что ты говоришь, потому что я так счастлива, слушая моего птенчика, которому так много надо мне сказать. И пусть он, положив головку мне на руки и глядя на небо, говорит, как другие птахи поют или свистят, и даже если я знаю, что он поддается игре своего воображения, все равно я пойду за ним туда, куда он поведет меня, и, когда он начнет задремывать, я время от времени буду его спрашивать: а дальше?»

– А дальше? – спросила тетя Анриетта, когда Шарль прервал свой рассказ, увидев в окно белку, которая смело скакала по лужайке. Он вдруг почувствовал, что у него нет сил продолжать. Перед его глазами снова возникла ведущая к дому аллея Ла-Виль-Элу, деревня и внезапно появившийся солдат. Он отвернулся от окна.

– Тетя Анриетта, извини меня. Но мне нужно вернуться в коллеж. Надо закончить уроки и просмотреть сочинение по истории. – Его била странная дрожь. Ему хотелось поскорее вернуться, остаться одному в своей комнате.

– Хорошо, – сказала тетя Анриетта, – я велю Луи запрягать.

Когда они выехали за ворота, Шарль обернулся, чтобы попрощаться со стоявшей на пороге тетей. Глядя, как она молча машет ему рукой, он почувствовал угрызения совести. Раз она ничего не знает, раз ни у кого не хватило мужества сказать ей правду, то, может быть, он все-таки должен был все рассказать ей, признаться, что был в Ла-Виль-Элу, рассказать обо всем, что он видел и узнал. А теперь он увидит ее только через неделю. И сможет ли он сказать в следующее воскресенье то, что не осмелился сказать сегодня? Он уже готов был просить Луи остановиться, чтобы бежать назад, к тете. Но усталость сковывала его. Озноб усиливался. Пока они ехали, он с трудом понимал Луи, бранившего его за то, что он без спроса взял велосипед. Когда они приехали в коллеж, у него едва хватило сил на прощанье улыбнуться Луи. Он еле держался на ногах.

Ночью у него начался сильный жар, и наутро его товарищ по комнате Оливье Ле Кеменёр рассказал аббату, что Шарль всю ночь, как в бреду, произносил немецкие слова. Вызвали врача, но тот сказал аббату, что ничего не понимает, и порекомендовал холодные компрессы на лоб. В понедельник Шарль все еще весь день бредил. Аббат привел монахиню, чтобы та ухаживала за Шарлем. Она время от времени приподнимала ему голову и поила его подслащенным лимонадом. Она ставила ему градусник. К вечеру температура спустилась ниже сорока.

– Ну и напугал же ты нас, мой мальчик, – сказал врач. Шарль смотрел на него с той же улыбкой, с какой накануне вечером смотрел на Луи.

– Это серьезно? – спросил он.

– Это могло бы быть серьезным, – ответил врач. – Но теперь ты в безопасности. Тебе нужно только отдыхать и спать, спать... И ни о чем не думать, – погрозил он пальцем, пытаясь придать себе суровый вид.

А Шарлю и не хотелось ни о чем думать. Он и сам хотел только одного – спать, спать.