Текст книги "Бессмертный город. Политическое воспитание"
Автор книги: Пьер Реми
Соавторы: Анри Фроман-Мёрис
Жанр:
Политические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)
И все же Жюльену понадобилось время, чтобы осознать: в Н. для него что-то изменилось.
Вначале все было как будто по-прежнему. Официальное письмо из Парижа вроде бы подтверждало, что, несмотря на инцидент, пребывание в Н. главы государства, частично подготовленное им, рассматривалось там как удача. Возобновились приемы, коктейли.
Несколько дней спустя Жюльен получил письмо от г-жи Шёнберг, которая, по мнению н-ского общества, весьма непочтительно обошлась с гостем: слухи о том, что произошло на вилле Пиреус, все же просочились. Она приглашала его на чай. Он не знал, должен ли принять приглашение. Джорджо Амири довел до его сведения, что тоже будет там; старик так редко выходил из дому, что Жюльен согласился.
Вилла на холме была окружена огромным парком. Если же быть точнее, в двух шагах от старинной крепости находились постройки монастыря, упраздненного в начале XIX века, вокруг которых простирались некогда монастырские поля и луга; в 1880 году главный монастырский корпус переделали в частное здание. Парк походил скорее на некий огромный фруктовый сад, откуда открывался прекрасный вид на город. Повсюду прямо в траве или в нишах здания стояли скульптуры Эрнста Пиреуса: прекрасные, полные сил юноши и девушки, изваянные в неоклассическом стиле из белого мрамора или алебастра и от того казавшиеся еще более в духе Кановы[70]70
Канова, Антонио (1757 – 1822) – итальянский скульптор, представитель классицизма.
[Закрыть].
Погода стояла отменная. Г-жа Шёнберг поджидала гостя, сидя у каменного стола на пригорке. Внизу протекала река, открывался вид на аристократические кварталы города, знаменитый купол собора. Туристов видно не было, их гомон сюда не долетал, и тем не менее место это находилось в нескольких сотнях метров от загаженной ими Ратушной площади. Сад, беседки, цветы ириса, росшие в беспорядке, не имели ничего общего с благородной строгостью парков и вилл, где успел побывать Жюльен: это была гавань покоя и прелести у самых подступов к Н.
– Я не позволила вашему высокому гостю нарушить своим присутствием покой этого уголка, – сказала хозяйка, приглашая Жюльена садиться.
Но поскольку она никак не пояснила свои слова, консул не знал, что отвечать.
Появление Джорджо Амири рассеяло замешательство. Он заметно постарел с тех пор, как Жюльен навестил его в первый раз. И был очень слаб. Двое слуг почти несли его к беседке, где был приготовлен чай. Он тут же пустился в восторженное описание творчества, которому до самой кончины не изменял Юлиус Шёнберг. Намекнул и на виновников его смерти, которых нужно было искать неподалеку, но вдова преследователя нацистов не дала увлечь себя на эту стезю.
Жюльен отдавал себе отчет, что в самом или почти самом сердце Н. он попал в двусмысленное положение: Лионелла Шёнберг занимала стратегическую позицию на шахматной доске этого небольшого замкнутого общества, подвергнутого ею строгому осуждению. Сидящий напротив нее Джорджо Амири сохранял нейтралитет. Он принимал участие в жизни Н., но относился к ней без снисхождения. Может быть, его лишь терпели, поскольку он был слишком хорошо осведомлен о тысяче и одной интриге, составлявших живую ткань этого микрокосма. Хотя хозяйка воздерживалась от разговора о скульптурах своего дяди или музыке своего мужа, Жюльен мало-помалу начал понимать, какое воздействие на окружающих она оказывала. В ее бледно-голубом взгляде была некая удивленная невинность, превращавшаяся в упрямую непримиримость, стоило этой голубизне побелеть. Он догадывался, что так или иначе премьер-министр напросился к ней в надежде очаровать ее, пустив в ход свое испытанное обаяние. Но для чего? Надеялся ли он, подобно Рихарду Фальку, испросить прощение в чем-то? Или же хотел вот в этом самом саду вновь напасть на след того, в чем ему было когда-то отказано? Когда она предавалась воспоминаниям о пальцах своего мужа, исполнявшего одну из последних сонат Бетховена, синева ее глаз стала почти белой.
Г-жа Шёнберг провела Жюльена по старинному зданию монастыря. Его украшали лишь полотна мастеров сиенской и флорентийской школ ХIII века, беременная богоматерь Таддео Гарди[71]71
Гарди, Таддео (ок. 1300 – 1366) – флорентийский художник.
[Закрыть] и cassoni[72]72
Cassone (мн. ч. cassoni – итал.) – ларь, сундук, в котором хранится приданое невесты. В XIV – XVI вв. богато отделывались резьбой, позолотой и цветными живописными панелями работы выдающихся мастеров.
[Закрыть] на светские сюжеты: бракосочетание, турнир. На одной из стен, словно специально предназначенной для этого, в одиночестве висело анонимное «Благовещение». Изо рта ангела, написанные золотыми буквами, выходили слова, что были словами отнюдь не мира, но боли; внимавшая ему богоматерь-девочка в испуге опускала на лицо накидку. Как и у Лионеллы Шёнберг, у нее был очень бледный взгляд, но разрез глаз, исполненный в манере примитивистов болонской школы, был необычайно красив.
В других помещениях были расставлены незаконченные мраморные скульптуры Пиреуса в том виде, как их оставил автор. И все те же несколько тяжеловатые, едва достигшие зрелости герои вызывали в Жюльене воспоминание об Анджелике.
За этим приглашением последовали другие: весна вступила в свои права, приближался разгар светского сезона. Диана Данини устроила пышный прием в честь помолвки своей дочери с внуком Моники Бекер. Жюльен не знал, что прекрасная Диана – мать взрослой дочери, и еще раз поразился юности и красоте Моники и Дианы. Поскольку этот альянс клал конец долгому периоду их соперничества внутри замкнутого н-ского общества, праздник получил большую огласку.
Графиня Бекер улучила минутку, чтобы переговорить с Жюльеном. Поздравив его с успехом недавнего визита, она весьма отрицательно отозвалась о Лионелле Шёнберг, отказавшейся, как она выразилась, «подыграть». Это несколько непривычное выражение было воспринято Жюльеном лишь как намек на нетактичность вдовы по отношению к высокому гостю.
На самом же деле его предостерегали, предупреждали: стало известно, что консул побывал у г-жи Шёнберг, и ему давали понять, что больше он не должен этого делать. Однако он вновь принял приглашение на виллу Пиреус по случаю приезда знаменитого виолончелиста. Музыкант немного поломался, прежде чем исполнить сюиту Баха. За окном сад, река, город погружались в темноту. Вечер удался на славу, но те, кто не был на него приглашен, не простили Жюльену.
Некоторое время спустя снятая им вилла на холмах напротив церкви Сан Роман и старинной крепости была готова принять его. Джино помог ему перевезти вещи с улицы Свечных мастеров.
Жюльен сразу полюбил свой новый дом. Джорджо Амири подыскал ему дворецкого, который был одновременно и поваром. Моника Бекер, все еще дувшаяся на него, явилась тем не менее посмотреть, как он устроился. Мебели было немного, но вполне достаточно. Большой кабинет занимал часть второго этажа. Жюльен воображал, как будет созерцать оттуда совершенный пейзаж, читать, может быть, возьмется наконец за перо. Им вновь овладело желание сочинять короткие новеллы, герои которых сойдут с полотен, каждый день представавших перед его глазами. Он заговорил об этом с Валерио, и тот одобрил его.
Но Жюльен был все еще слишком занят переездом, чтобы всерьез взяться за осуществление своего замысла. В сад выставили шестьдесят больших керамических горшков с уцелевшими от холодов лимонными деревцами. Он нанял садовника и поручил ему заняться ими. Бордюр из невысоких самшитовых кустов опоясывал сад. В глубине его статуя Дианы как бы царила над гротом с двумя источниками.
– Тебе повезло: одинокими ночами ты сможешь слушать, как журчит вода, – сказал Валерио.
Жюльен вновь подумал, что, когда все устроится, он будет задавать балы, праздничные ужины.
Очень скоро перед ним встала практическая проблема. Вилла была слишком удалена от центра города, чтобы Анджелика могла по-прежнему приходить по утрам. Правда, дворецкий выполнял и роль камердинера. Анджелика провела ночь в доме Жюльена. Все ей казалось прекрасным. Она слушала, как журчит вода.
– Тебе повезло, – в точности повторила она слова Валерио.
Жюльен был взволнован. Он все крепче привязывался к девушке, казавшейся ему все более ранимой, хрупкой. Всякий раз после минут страсти она долго не могла прийти в себя, но это были уже не те истерики, что в начале. Жюльен убедил себя, что ему удалось успокоить ее страхи. Он пробовал пристрастить ее к книгам, музыке. Анджелика очень охотно читала и слушала музыку. Он не знал, не притворяется ли она лишь из желания доставить ему удовольствие, но если это и было так, то еще больше трогало его.
Ему смутно припомнился рассказ Жюльена Грака[73]73
Грак, Жюльен (р. 1910) – современный французский писатель.
[Закрыть], где описывалась похожая история. Он увидел картину Берн-Джонса[74]74
Берн-Джонс, сэр Эдвардс (1833 – 1898) – английский художник, представитель прерафаэлизма.
[Закрыть], изображающую короля Кофетуа[75]75
Король Кофетуа – герой английской средневековой баллады о короле Кофетуа, женившемся на нищенке Зенелофон.
[Закрыть]. И попросил Анджелику переехать к нему. Она согласилась и вскоре перевезла к нему все необходимое: белье, зубную щетку, ночную рубашку из бумазеи и молитвенник. Ни о своей наставнице, ни о пострижении в монахини она больше не заговаривала. По-прежнему держалась смиренно и скромно, не принимала от Жюльена никаких подарков. И была очень целомудренна. Жюльену хотелось сохранить что-то от нее на память, сфотографировать ее обнаженной, она отказалась скорее с грустью, чем с негодованием. Переезд дочери булочника на виллу консула наделал шуму. И Моника Бекер, и Диана Данини, чья личная жизнь была отнюдь не примером для подражания, намекнули Жюльену, что с его стороны допущена ошибка; он этого не понял.
В честь одного французского писателя, бывшего в Н. проездом, Яннинги дали парадный ужин; французского консула пригласить забыли. Правда, на следующий день или через день перед ним все же извинились. И тем не менее его приглашали все реже. М-ль Декормон, которой он открылся, объяснила это тем, что перед началом поистине светского сезона в Н. сейчас, как и в конце зимы, наступила передышка. Хозяйки салонов готовились к лету.
По-иному отнесся к ситуации Андреа Видаль, нашедший ее забавной. Он пригласил Жюльена с Анджеликой на вернисаж в галерею «Артемизия». Мария Тереза держалась с большим достоинством, оказала знаки внимания дочери булочника. Жюльен видел, что другие, Беппо, Питер Мэш, смеются, но Андреа обозвал их дураками. По его словам, Анджелика была образцом девушки, о которой втайне могли лишь мечтать такие старики, как они; Жюльен один дал пример молодости, осмелившись на то, о чем другие только рассказывали друг другу.
– И потом, у этой малышки за плечами...
Он намекнул на давнее, на девочку, позвонившую ночью у дверей г-жи Танкреди. Жюльен никогда не заговаривал об этом с Анджеликой. Он прервал своего друга, попросив его не вспоминать о прошлом, но сами обстоятельства смерти несчастной г-жи Айгер льстили его воображению.
Когда кто-то заговорил о чувстве, которое всякий нормальный мужчина в тот или иной момент своей жизни непременно должен испытать к маникюрше, он подумал, что тот, у кого никогда в жизни не было маникюрши, более всего достоин сожаления. Затем ему стало стыдно за свои мысли, и он увел Анджелику. Мария Тереза довела их до дверей галереи и не сводила с них глаз до тех пор, пока они не завернули за угол собора.
Как-то вечером к нему вместе с Мод заглянул Валерио. Случилось так, что он никогда раньше не встречал Анджелику. Очень скоро он был смущен ее присутствием. Пил больше обычного и без умолку говорил. Почти в тех же выражениях, что и Андреа Видаль, сказал о том, что каждый мужчина в глубине души мечтает о чистоте и невинности, лучшим воплощением которых служит Анджелика. Он употребил выражение: «Эмблематическое лицо». Взгляд Мод был грустным. Валерио опять вспомнил о Лизе, своей подружке по заброшенному замку на берегу реки.
– Но Лиза стала потаскухой! – вдруг воскликнул он и тут же стал умолять Анджелику извинить его, пьяного, за то, что он несет.
Анджелика, может быть и не расслышавшая его слов, улыбнулась. Она прощала. Жюльен догадывался, что его другом все больше овладевает нежность к девушке. И она, казалось, не осталась равнодушна к этому. Жюльен подумал, что ей, видимо, льстит внимание со стороны такого человека, как Валерио Грегорио. В какой-то момент рука Валерио, чертившая в воздухе неясные образы, опустилась на обнаженное плечо Анджелики. И задержалась там. Взгляд Жюльена встретился со взглядом Мод. Однако он не чувствовал ревности; Мод первая отвела глаза.
В два часа утра Валерио, не перестававший рассказывать об изучаемых им полотнах, на которых юные девы убивали тиранов или гибли под обломками храмов, с сожалением поднялся.
– Пора домой, – бросил он Мод.
В эту ночь с Анджеликой вновь сделался нервный припадок.
Три дня спустя весь город потрясло новое убийство.
Часть третья
ГЛАВА IНовое преступление было делом рук все того же садиста, выследившего в лесу влюбленную парочку в автомобиле. Трупы нашли неподалеку от поместья Лионеллы Шёнберг. Однако убийство было совершено несколько дней назад: зайдя слишком далеко в своих жутких шутках, преступник, видимо, все это время прятал машину в сарае или каком-то другом месте и лишь теперь выставил ее на видное место на лужайке, давно облюбованной парочками.
Местная, а вслед за ней и общенациональная пресса дали крупные заголовки этого дела. Прокурор засучил рукава, доктор Креспель, столичный криминолог, установил, что тело девушки подверглось истязаниям и увечьям; Андреа рассказал Жюльену, что Питер Мэш сделал страшные снимки трупов.
– Нужно, чтобы ты посмотрел их.
Но Жюльен и слышать не желал больше об этом. Анджелика впала в прострацию, из которой консульский врач несколько дней подряд не мог ее вывести. В городе же и салонах по-прежнему отказывались говорить на эту тему. Для города словно ничего не случилось – своим чередом продолжались обеды, ужины, праздники, и речь на них шла о лете, пляжах и новых развлечениях. Однако Жюльен, теперь очень редко получавший приглашения на званые вечера и коктейли, да и то на самые скромные, не имел случая убедиться в этом.
В консульстве же страшная новость, как и в первый раз, вызвала бурю негодования. Оно еще возросло, когда стало известно, что убийство произошло в ночь, последовавшую за ужином, устроенным Жюльеном в честь высокого гостя. На этот раз городские языки развязались. М Декормон выразила общее мнение; судьба ополчилась, мол, на дворец Саррокка. Оказывается, то, давнее убийство также произошло в праздничный вечер, устроенный предыдущим консулом. На следующий день в состоянии депрессии, не отпускавшей его несколько месяцев, и доведенный этим преступлением до последней степени отчаяния г-н де Жуаньи покончил с собой. В страшном возбуждении от всего, что выплеснули на читателей газетные полосы, г-н Бужю рассказал, не скупясь на подробности, как было найдено тело несчастного консула – он упал на стол в том самом кабинете, где сидел сейчас Жюльен, и лежал среди раскиданных бумаг и писем.
Не будь точно известно, что в момент убийства он принимал в консульстве друзей, еще немного, и можно было подумать, что это – покаяние, оставленное им перед смертью.
М-ль Декормон перебила: все это, мол, досужие сплетни. Правда, после просмотра бумаг полиция распорядилась сжечь их.
– Есть вещи, которые могут причинить слишком много горя оставшимся, – пояснила она.
На что г-н Бужю проворчал, что правда она и есть правда. После чего воздел к потолку короткие ручки и вернулся в свою прокуренную каморку, чтобы продолжать пить в одиночестве.
Жюльен сочинил для своего министерства депешу, в которой описал обстоятельства убийства, что являлось единственным серьезным делом, потрясшим округу с тех пор, как он приехал. Он еще раз проверил дату и час преступления, затем, терзаемый сомнениями, копию депеши выслал «для сведения» на имя Депена.
Вскоре понаехали журналисты. Монстром заинтересовалась даже французская пресса, но консул отнесся к газетчикам с той же сдержанностью, с какой ко всему этому относилось хорошее общество Н., где не был отменен ни один праздник, ни один ужин. Неделю спустя после обнаружения автомобиля с трупами состоялся бал дебютанток, собравший в Голубом дворце всех городских девиц в сопровождении родителей. Консул также получил приглашение.
Голубой дворец, где Жюльен до сих пор не бывал, названием своим был обязан бальному залу, расписанному в конце XVI века: фрески изображали бал, на котором все дамы были в голубом. Как и дворец Грегорио в П., Голубой дворец прежде был местом развлечений для высокородных семейств города. Когда-то там устраивали банкеты, давали концерты. Каждая представительница сегодняшнего н-ского общества считала своим долгом разглядеть в одной из дам в голубом свою прабабку. Прародительница Моники Бекер была в короне из лилий, Диана Данини – танцевала в паре с пажом, будущим папой римским. Там и сям среди травы и цветов под ногами у дам сновали белые кролики, совсем как на фресках в П., однако никто не усматривал в этом какого-либо особого символа. На заднем плане сатир, переодетый священником, совершал человеческое жертвоприношение, но, поскольку дворец был местом увеселений, тело жертвы было скрыто за колоннами жертвенного алтаря. На другом конце зала был изображен все тот же сатир, преклонивший колено перед телом крошечной нимфы с перерезанным горлом, это походило на полотно из лондонской Национальной галереи, в котором видели миф о Пракрите и Кефали[76]76
В греческой мифологии прекрасный охотник Кефал случайно бил на охоте свою жену Прокриду, из ревности тайно следившую за ним.
[Закрыть]. Обе эти сценки были едва, заметны на прекрасно сохранившихся, местами отреставрированных фресках, все остальное прославляло молодость, радость, удовольствие.
– Все эти дамы вновь соберутся вместе, – сказал Валерио, также приглашенный на вечер.
Он был уже навеселе. С ним пришла и Виолетта. Мод осталась дома. В этот вечер Жюльен испытывал огромную нежность к другу. У него было чувство, что, пережив в Н. дни страшного одиночества, он обрел друзей: может быть, на деле их было не так много, но он очень дорожил ими.
Скоро он ощутил себя чужим на празднике в Голубом дворце. Или, вернее, наблюдал за происходящим новым взором и с точки зрения иностранца. По первым же замечаниям Валерио он понял, что его друг так же смотрит на людей и на вещи. Это его тронуло.
И впрямь все эти дамы, толкавшие перед собой дочерей или внучек в голубых нарядах, как на фресках, внезапно стали казаться ему хитрыми крестьянками, пригнавшими скотину на ярмарку. И насколько хороши в своей величавой, хоть и искусственной красоте были их мамаши, насколько они выглядели сохранившими молодость – свойство высокородных н-ских дам, – настолько их дочери казались неуклюжими и толстыми в голубых платьях до пят, отличавшихся одно от другого лишь деталью – лентой, украшением. Отцы, державшиеся на заднем плане, переговаривались между собой, но краем глаза наблюдали за женушками, похожие на ловких посредников, издали прикидывающих выгодность сделки. А молодые люди, то есть будущие «партии», представляли собой аморфное, однообразное стадо с тусклыми глазами на загорелых лицах, как у тех, для кого день, проведенный на свежем воздухе, стоит-больше, чем все книги на свете. А ведь именно эти непривлекательные девчушки и эти юноши в добротных смокингах от лучших портных однажды превратятся в прекрасных нестареющих дам с походкой богинь и умудренных, остроумных стариков со светлым умом.
Все это Жюльен почувствовал на несколько секунд. Он знал, что то же самое всегда ощущал и Валерио; именно это делало его друга непохожим на всех остальных.
– Идем, – позвал его Валерио, – ты должен посмотреть на это!
Он повел его по гостиным. Повсюду были установлены голубые и белые столы с закусками. В трех разных залах оркестры исполняли джазовую музыку, самбу и вальс. Молодые люди, томные, слегка напыщенные, стояли, прислонясь к дверным косякам, чтоб было ясно: любому из них нужно лишь шевельнуть пальцем, сказать одно слово, и любая из девиц на смотринах бросится в их объятья. Но они не спешили. Они были полны высокомерия уверенных в своей состоятельности и неотразимости юных самцов.
– Знаешь, я тоже когда-то был таким, – заметил Валерио, умудрившись снять сразу два бокала с подноса официанта.
Виолетта молчала. Они повстречались с Моникой Бекер, но она скользнула мимо, не остановившись. Жеронима де Нюйтер задержалась возле них. В ее дочери, белокурой, ширококостной, было что-то незавершенное. Она улыбнулась Жюльену, и его осенило, что, несмотря на свой возраст и иностранное происхождение, он и сам в конце концов мог сойти за неплохую «партию». Жеронима де Нюйтер, на десять лет старше его, была красива. Дочь ее была ни то ни се, хотя, если вглядеться получше: со временем талия станет тоньше, взгляд тверже.
– В царстве индюшек белые гусыни – царицы, – прокомментировал Валерио.
Жюльен чуял в воздухе что-то необычное. Он не знал, что именно, но все в тех, кто входил в роскошный зал, которым город также был обязан Соллеру (а народ все прибывал), вдруг стало казаться ему слегка преувеличенным и даже утрированным. Мужчины выступали в роли этаких светских львов, женщины – в привычной для них роли законодательниц салонов, девицам и молодым людям также: были отведены свои роли: это было лишь логическим продолжением комедии масок, которая каждый вечер разыгрывалась в Н. и свидетелем которой Жюльен столь успешно был уже несколько месяцев, однако сегодня это напоминало скорее грубую карикатуру.
Жюльен участвовал в танцах, но при этом как бы наблюдал за собой со стороны. У девушки, с которой он пустился в старомодный пасодобль, были влажные руки. Она была внучкой маркизы Яннинг. Моника Бекер издали одобрительно кивнула. Улыбка ее была сухой, ненатуральной. Прокурор беседовал с директором театра; как и Жюльен, оба были в Н. чужаками, но Жеронима де Нюйтер, ее дочь и старый дядя уже приближались к ним. Закончив пасодобль, Жюльен вернулся к Валерио и его жене. И больше не танцевал.
В полночь начался дивертисмент. Из Рио пригласили танцевальный ансамбль: на середину Голубого зала высыпали девицы почти в чем мать родила и с перьями на заду. Грянула типичная южноамериканская музыка. Всем, казалось, было очень весело. Глаза маркизов Берио и Яннинга и даже взгляд директора театра, наверняка немало повидавшего на своем веку, загорелись. Валерио, залпом осушив стакан виски, с размаху бросил его об пол.
– Не узнаю обычно безукоризненного вкуса своих сограждан. Это еще хуже, чем измена вкусу: это просто отвратительно!
Первой захлопала Моника Беккер. Бал продолжался. Блондинка с длинными волосами прошла мимо Валерио. Он схватил ее за руку.
– Ну что, потанцуем?
Теперь он был пьян вдребезги. Блондинкой в платье до пят с глубоким декольте оказалась Карин, стюардесса; она отпрянула.
– Ты пьян, Валерио.
Он грубо оттолкнул ее.
– Ах, я и забыл, что ты незнакома с настоящими мужчинами. Отправляйся к своей... Диане!
Это был уже второй инцидент за вечер. Несколько дам посмотрели в их сторону. Диана увела американку. Князь Жан издали с ироническим видом наблюдал за происходящим. Казалось, он улыбается. Присутствующие старались держаться подальше от Валерио, а заодно и от Жюльена, который был с ним.
Третий инцидент оказался гораздо серьезней. Побродив по гостиным, в каждой из которых исполнялась своя танцевальная музыка, Валерио остановился в зале с голубыми фресками, где звучал вальс. Он приметил в середине гостиной вальсирующую пару и, поставив бокал на стол; стал пробираться к ней в толпе. Это была Даниелла, его сестра, в паре со своим мужем, Лукой Асти, здоровяком ростом под два метра. Дойдя до них, Валерио положил руку на плечо молодой женщины.
– Сестренка, ты ведь не откажешься потанцевать со мной.
Она хотела ласково отстранить его.
– Погоди, Валерио, ты же видишь, мы танцуем.
Он пожал плечами.
– Муж – не партнер, он не в счет. Особенно такой, как твой!
Пары танцующих вокруг них стали останавливаться. Все ждали взрыва. Асти сделал вид, что не слышит, и хотел было продолжить танец. Тогда Валерио обратился прямо к нему;
– Ну так что, Лука, отдашь ты мне наконец мою сестру? Мне кажется, ты достаточно полапал ее своими грязными ручищами.
В этом углу зала больше не танцевали. Асти колебался. Затем занес над Валерио кулак. Даниелла удержала его.
– Не нужно, – взмолилась она и шагнула к брату: – Потанцуем.
Вальс был быстрый, но еще быстрее кружил сестру Валерио. Он не переставая что-то говорил ей на ухо, по всей видимости нечто ужасное, поскольку глаза ее наполнились слезами. Она отвечала ему глухим срывающимся голосом, но Валерио еще сильнее сжимал ее в объятиях и все быстрее кружил. Наконец музыка смолкла. Другие пары уже несколько секунд как остановились, а Валерио с сестрой все еще вихрем носились по залу. Заметив, что никто не танцует, Даниелла хотела удержать Валерио, но это было не так просто. Когда же наконец он остановился, вокруг них образовался круг. Он резко отстранился от Даниеллы и грубо толкнул ее к мужу, к остальным.
– Можешь идти к ним! Ты такая же, как они!
В наступившей тишине он заговорил об н-ских женщинах, которые живут за счет горя других, об их импотентах мужьях, у которых половые органы заменяет неповоротливый ум, о девицах в голубых платьях, ожидающих своего часа на скотобойне, чтобы заменить своих мамаш. Жюльен слышал каждое слово друга, но не был уверен в том, что понимает его: тот перешел на диалект, язык шелкопрядильщиц и шорников с Крытого моста. Затем кто-то подал знак, грянула старинная полька, и Валерио позволил Жюльену увести себя; Жюльен был единственным, кто не оставил его. Все расступались перед ним, давая им дорогу. Валерио хотел напоследок выпить. Подошел к столу, покачнулся, ухватился за скатерть и опрокинул все, что было на ней: бокалы, тарелки с пирожными, пирамиды из фруктов в гирляндах цветов – произведение архитектора Соллера. Сам он не удержался и упал, Жюльен с Виолеттой помогли ему подняться и довели до раздевалки.
– Я идиот, – тихо промолвил он, пока слуга, одетый на французский манер, помогал ему натянуть пальто, – но мне вдруг невмоготу стала эта их чудовищная добропорядочность.
На следующее утро Жюльену как обычно позвонил Джорджо Амири и прокомментировал вечер, на котором не присутствовал.
– Вчера вы, кажется, натворили дел?
Хорошо еще, что консулу не приписали выходки его друга.
Жюльен провел с Валерио последний вечер. Это было два дня спустя после бала в Голубом дворце, о котором еще долго писала пресса, не упоминая, разумеется, об эксцентричности одного из присутствующих. Эти сорок восемь часов Валерио отсутствовал. А затем позвонил Жюльену и предложил поужинать втроем – с Мод. Жюльен колебался: вот уже три вечера подряд он проводил вне дома, где в одиночестве томилась Анджелика. Оставаясь одна, она предавалась своим страхам. Но когда он предложил Валерио позвать и ее, тот отказался.
– Мне нужно поговорить с тобой, – объяснил он. – Лучше, если мы будем вдвоем.
– А Мод? – запротестовал было Жюльен.
И услышал как бы приглушенный смех на том конце провода.
– О, Мод!..
Жюльен давно уже понял: Мод значила для Валерио не больше, чем Виолетта, то есть не значила ничего. Сцена на балу, яростный спор с сестрой на многое пролили свет.
– Да, Даниелла... – признался Валерио, когда они встретились на квартире Мод.
Весна была в разгаре. Приближалось лето. Через открытое окно доносились развязные голоса туристов, за рекой в недоступных простым смертным кущах и дворцах Моника Бекер, маркизы Яннинг и Берио, Жеронима де Нюйтер продолжали разыгрывать на глазах своих престарелых супругов все ту же комедию масок. Ужины, поздние приемы следовали один за другим. Вероятно, какой-нибудь новичок, к примеру один из советских диссидентов, вошедших в моду, начал вытеснять в сердцах этих дам консула, уже потерявшего для них интерес.
– Да, Даниелла... – повторил Валерио.
Он признался, что лишь любовь к сестре позволила ему до сих пор избегать влияния н-ского общества, чьим пленником, как и все остальные, он являлся. Он говорил об этом замкнутом, сплоченном мирке нескольких семейств, которые на исходе XX века жили так же, как четыре-пять веков назад; о тех не поддающихся объяснению связях, подлинных или мнимых тайнах, что передавались у них из поколения в поколение и еще теснее сплачивали их.
– Понимаешь, они живут вне остального мира, в самом центре прекрасного. Мир скользит мимо, но ничто их не затрагивает.
Он пил. Мод с ярой решимостью подливала ему, чтобы споить и заставить наконец высказаться: это был ее способ отомстить обществу, из которого она была исключена.
– Ты не можешь себе представить, как сильно искушение играть в их игры, – продолжал Валерио. – Даже ты, хоть и иностранец, смог бы. Ты и сейчас можешь: еще не все потеряно...
Он говорил об Н., его гостиных, виллах, его красоте – все это Жюльен теперь хорошо знал. Знал о родовых гнездах, проживающих в одноименных дворцах на одноименных улицах, среди знаменитых фресок, картин, с собственными часовнями, также расписанными фресками, сотнями гектаров виноградников, лесов. Знал об искушении жить среди этой абсолютной красоты вдали от мирского шума. Женитьба, книги, полотна – это было бы так просто...
– Ты сам не задумывался от этом? – вдруг спросил Валерио и продолжал говорить о жестокости, кроющейся за красотой, о цене, которую нужно платить за эту красоту, о крови. Мод знай себе подливала ему; глаза Валерио засверкали. Он говорил теперь о преступлениях, отметивших историю города наряду с произведениями искусства, взглянуть на которые стекались люди со всего мира. Жюльен тоже пил. Он слушал вполуха, улавливая лишь отдельные фразы, идеи. Например, мысль об искушении покориться этому порядку вещей, этой красоте, силу которой испытал на себе и он.
Теперь Валерио заговорил о себе самом – своей неприязни к тем, кто лишь наезжает в город, к туристам, о своей ненависти к тем, кто обретает счастье в посредственности мимолетного соития. О девицах, которых убивают, как овец... В его речи смешалось все: преступления монстра и городская жизнь. Чувства его, подогретые алкоголем, были противоречивы, смутны. Он рассказал об одной из картин галереи Грегорио на которой ревнивый муж Паризины д'Эсте убивает любовников, которые вызывающе ведут себя по отношению к нему; затем не переводя дыхания заговорил о последнем преступлении в роще за виллой Пиреус, об убитом одной пулей юноше, девушке, что сопротивлялась, но была изувечена, как и ее предшественницы; Мод продолжала подливать ему, а Жюльен, плохо соображая, слушал. От трупов в машине Валерио перешел к жертвоприношению, изображенному в маньеристском стиле на огромном полотне дворца Грегорио; его буквально прорвало, он метался между прошлым и настоящим, искусством и преступлением.
Затем заплакал. Снова вспомнил Даниеллу, которая не понимает, что она одна может спасти его, помешать худшему.
– Бывает, худшее душит тебя и никто уже ничего не может поделать, – вздохнул он, – Тогда нужно остановиться. Сбросить с себя все. Высказаться. Даже закричать, если еще хватает сил. А после уснуть. Уснуть...
