Текст книги "Бессмертный город. Политическое воспитание"

Автор книги: Пьер Реми

Соавторы: Анри Фроман-Мёрис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

Преступление было совершено на дороге между виллой Фонтанель и южным въездом в город.

– Для меня это нечто иное, – продолжал прокурор, подтверждая мнение, высказанное о нем Андреа. – Это дело меня весьма занимает, несколько недель назад я даже попросил о продлении моего пребывания в Н., отказавшись от нового назначения, чтобы иметь возможность продолжать наблюдение и, даст бог, настичь наконец виновного. Предпочитаю сидеть на хлебе и оливках в Н., играя в шахматы с самим бесом-убийцей, которому знакомы все щели, но не мои возможности, чем обжираться печеньем в министерстве, где я буду клевать носом, имея под началом несколько дюжин идиотов.

Подобная легкость и простота позабавили Жюльена. Они Напомнили ему об одном министре небольшого двора на севере Италии, жизнеописание которого он когда-то прочел. Продолжая в том же духе, прокурор взялся пересказывать ему другие преступления монстра, да так, словно речь шла о партии в шахматы, что разыгрывалась между ним и убийцей, чьи жертвы были лишь ничего не значащими пешками. Для него каждое новое преступление было личным вызовом, и он надеялся одержать однажды победу.

– Известно ли вам, что после первого убийства мы почти поймали виновного? Или, точнее, у нас в руках был почти виновный.

Мимо проходили женщины, которых они оба знали. Они раскланивались, прокурор был любезен с каждой, улыбался их мужьям. Жена его, страдающая ожирением, была нездорова. Между прочим он заметил, что она предпочла бы уехать с ним из Н., который был ей не по душе. Затем вернулся к рассказу о преступлениях, который он предназначал специально для консула, понимая, что тот не в курсе.

– Дело в том, что первое убийство, несмотря на внешнюю схожесть, очень отличается от последующих.

Оказалось, что началось все это не семь, а пятнадцать лет назад. Первые убитые оказались самыми взрослыми из жертв. Женщине не было нанесено никаких увечий. Садист лишь впоследствии усовершенствовал свою технику. В первый раз речь шла об адюльтере, и подозрение тут же пало на мужа. У того сперва не было никакого алиби. Кроме того, стало известно о наличии у него огнестрельного оружия, примерно такого, которое было пущено в ход, и он не мог объяснить, куда оно подевалось. Человек этот, принадлежавший к горожанам скромного достатка, был обвинен и взят под стражу. Он даже сделал признания. Затем одна важная персона объявила, что обвиняемый провел вечер в ее компании. И в самом деле, муж пострадавшей выполнял по случаю кое-какие работы для человека, так кстати заступившегося за него. Воспользовавшись этим, чтобы отпереться от своих показаний, подозреваемый утверждал, что оговорил себя под влиянием эмоций, питая ненависть к любовнику своей жены, которого он, без сомнений, желал бы видеть мертвым, но чтобы и впрямь убить сначала его, а затем жену... За неимением веских улик его выпустили на свободу. И все же поведение во время следствия, кутерьма с признанием и даже дружба, связывавшая его с подоспевшим к нему с запозданием на помощь покровителем все еще подозрительны. Второе преступление было совершено девять лет спустя, а затем они посыпались одно за другим. На этот раз у подозреваемого было алиби, однако интересно, что пущенное в ход оружие было тем же. В газете обнародовали характеристики оружия, и один фермер из округи сообщил, что продал его некогда мужу первой жертвы. Неподалеку от трупов была найдена смятая стодолларовая бумажка, лежащая так, что было ясно: ее бросили как нечто ненужное. Вряд ли можно было заподозрить обвиняемого в том, что он будет прогуливаться с подобными суммами и уж тем более их терять. Это было первое из тех вещественных доказательств, которые убийца оставлял на месте преступления, словно забавляясь тем, что запутывает следы или по крайней мере создает в глазах преследователей некий определенный образ.

Похоже, прокурор получал от своего собственного рассказа такое удовольствие – удовольствие гурмана, как определил его после про себя Жюльен, – что, слушая его, консулу захотелось узнать о деле побольше.

– А позвольте полюбопытствовать, кто выручил из тюрьмы вашего лжевиновного?

В это время в их сторону под руку со своей подругой двинулась Диана Данини. С ними была еще какая-то женщина.

– Извольте, – отвечал прокурор, перед тем как устремиться к ним навстречу с самой своей обольстительной улыбкой. – В Н. это известно каждому: князь Данини.

Так, значит, подозреваемый мастерил декорации для князя Жана, такого одинокого, потерянного среди своих кукольных подмостков.

– Я непременно хочу познакомить вас с моей подругой Лючией, – обратилась графиня Данини к Жюльену.

Лючия Валантен была молодой женщиной лет тридцати, столь же ослепительно свежей, как Диана Данини, и загорелой и стройной, как стюардесса Карин. Жюльен повел ее закусить холодной лососиной и паштетами. Как и Карин, она была американкой, однако родители ее были родом из Н. Работала она в столице манекенщицей, но на некоторое время поселилась у Даянии.

– Карин – моя лучшая подруга, – сказала Лючия.

Чуть позже к Жюльену подошла Моника Бекер и разыграла перед ним сценку ревности. Чувствуя себя превосходно в отведенной ему в этой комедии роли, Жюльен извинился перед американкой и с учтивой поспешностью взялся сопровождать Монику в малую гостиную, где собрался кружок ее близких друзей. Речь шла о немом поэте, вот уже несколько дней чувствующем недомогание.

– В такие вот минуты и рождаются его лучшие стихи, – говорила Жеронима де Нюйтер.

Диана Данини и ее супруг были вне пределов слышимости; Жюльен счел возможным, не погрешив против этикета, задать несколько вопросов, касающихся убийства. Но не в лоб, а заведя сперва речь о наплыве туристов, по большей части юного возраста и безразличных к несчастным жертвам. Ему дали понять, что он совершил бестактность: в наступившей тишине Моника Бекер заговорила о последней книге Рихарда Фалька. Ни она, ни ее подруги просто не пожелали услышать вопрос Жюльена, но ему показалось, что он вызвал недовольство присутствующих. Правда, значения этому не придал.

Гости стали расходиться. Когда Жюльен собирался откланяться, к нему подошла Лючия Валантен.

– Проводите меня?

Она занимала небольшую студию на верхнем этаже городского особняка Данини. Из окна весь как на ладони был виден город. Было шесть вечера, над городом по-прежнему поднимался гул. На набережной у дворца остановились подвыпившие американцы.

– Ненавижу американцев, – прошептала Лючия.

Они легли в постель. Когда он обнимал ее, она была неподвижной, холодной. А ведь тело ее было одним из самых прекрасных, которыми когда-либо обладал Жюльен. Он удивлялся своей везучести. Однако сомнение все же закралось в него: что, если все это подстроила Диана Данини? Рука Лючии легла ему на затылок. Она была широкой и тяжелой. Девушка закурила и, нагая, подошла к окну.

– Ненавижу американцев, – вновь проговорила она и уронила сигарету за окно.

– Я думал, ты родилась в Америке.

– Ну и что? – пожав плечами, ответила она, не поворачивая головы.

Она была все так же прекрасна в своей наготе, но, кроме желания ласкать прекрасное тело, отдавшееся ему, Жюльен ничего не чувствовал. Она уже одевалась. Теперь Жюльен знал наверняка: она потому попросила проводить ее и так легко отдалась ему, что об этом ее попросила Диана.

Ему вспомнилась печаль Марии Терезы. Он не стал долго задерживаться у Лючии, ни она, ни он не пожелали встретиться еще раз.

Наступил вечер. Толпа стала еще более густой, чем утром. На Ратушной площади танцевали фарандолу, но веселье было каким-то ненатуральным. В криках приезжих слышались грубость, необузданность. Один молодчик, не прячась, мочился прямо у подножия огромной статуи Дианы – символа города. Повсюду валялись бутылки, промасленная бумага.

Жюльен с удивлением поймал себя на мысли: «Ненавижу американцев».

Немцы, англичане хором завели модную песню. Он поднялся к себе.

К своему удивлению, он обнаружил дома Анджелику: она гладила. Поскольку квартира была невелика, она установила гладильную доску в гостиной среди полок с книгами.

– Накопилось много белья, а сегодня вечером я ничем особенно не занята... – объяснила она, зардевшись.

Впервые Жюльен был с ней один на один в такое время суток. Он не знал, должен ли пригласить ее поужинать. На его предложение она ответила отказом. Он стал настаивать, она согласилась, но во все время ужина не могла отделаться от робости. Неприятный инцидент, случившийся с ними в ресторане, лишь усугубил ее природную стеснительность.

В двух шагах от дома был ресторан, завсегдатаем которого стал Жюльен, правда, хозяин всегда держался с ним подчеркнуто любезно. В этот вечер небольшой зал был битком набит туристами, и Жюльен встал в дверях, ожидая, что хозяин пригласит его с дамой на пустующие места за вешалкой. Видя, что никто не обращает на него внимания, он пошел по залу, ведя перед собой Анджелику. Когда они были уже в двух шагах от незанятого столика, к нему со свирепым видом подлетел хозяин.

– Кто вам разрешил сесть?

Оскорбленный Жюльен возмутился. Разговор продолжался на повышенных тонах, и в конце концов Жюльену пришлось уйти; к его возмущению примешивалось еще и недовольство тем, что этот ресторан был под рукой, а теперь придется думать о другом. Было воскресенье, большинство ресторанов было закрыто, и они очутились в скверном бистро на Ратушной площади. Вокруг слышалась американская, английская, французская и вновь американская речь.

Жюльен пытался разговорить Анджелику, но она ограничилась лаконичными ответами. Он понял, что ей не хочется этим вечером возвращаться домой по причинам, о которых она молчала. По тем же причинам пришла она и к нему, проведя, как обычно, несколько часов у своей монахини. Он стал понастойчивее; не испугалась ли она чего-то? Она покраснела еще сильней и окончательно замолчала.

Затем он повел ее в кафе «Риволи». Опасаясь встретить там знакомых, иногда заглядывающих по воскресеньям в это привилегированное заведение, Анджелика вся сжалась в комок. В углу зала сидела галдящая компания парней и девчонок. Проходя мимо, Анджелика отвернулась; Жюльен понял: она не хочет, чтобы ее узнали. В кафе тоже было полно туристов и, кроме того, – это впервые бросилось ему в глаза – не было привычных лиц, словно н-ское общество спасалось от наплыва чужестранцев.

Они посидели, поговорили. Потом Жюльен предложил Анджелике проводить ее домой. Она опять покраснела и попросила разрешения переночевать у него.

– Вам не понять... – начала она, да так и не кончила.

Он и впрямь ничего не понимал. Но больше задавать вопросы не стал. Весь обратный путь они молчали. Дома она сама достала из шкафа белье и постелила себе на диване в гостиной. Затем уединилась в ванной комнате, где провела всего несколько минут. Вышла она оттуда в ночной сорочке до пят, которую захватила особой из дома. Под толстой тканью едва угадывались ее формы, однако худенькой ее назвать было нельзя. Отчетливо выделялась лишь грудь. Из-под рубашки виднелись ноги в чулках. Желая ей спокойной ночи, Жюльен чуть было не обнял ее по-отечески, как маленькую девочку, но в последний момент удержался. Ему казалось, что он может оттолкнуть, испугать ее.

Долго еще не спалось Жюльену в ту ночь. Он больше не вспоминал ни о самом преступлении монстра, ни о молчании, которым оно было окружено в свете. Не приходила на память и Лючия, с которой он переспал несколько часов назад. Мысли его были заняты Анджеликой. Он прислушивался к шорохам в соседней комнате, пытаясь уловить ее дыхание, но все заглушал уличный шум. В какой-то миг все стихло, он замер, но ничего не услышал. Сердце его билось. Он чуть было не встал. Увидеть, только увидеть, больше ничего. И вновь раздались громкие голоса, скорее вопящие, чем распевающие песню на мотив рока. Это были американцы, он еще раз подумал о том, что ненавидит их, и наконец заснул.

Когда он проснулся, завтрак был уже готов. Анджелика в фартуке сновала по квартире. Видимо, она не решилась еще раз воспользоваться ванной, и от нее слегка пахло потом, это взволновало Жюльена. «Белокурая и розовая», – подумалось ему. Он выпил три или четыре чашки очень крепкого чая и ушел на службу, не осмелившись поинтересоваться, останется ли она и на следующую ночь.

Консульство было взбудоражено до предела. Преступление на страстную пятницу занимало умы служащих – м-ль Декормон, шофера Джино и г-на Бужю – в гораздо большей степени, чем умы остальных жителей города. В страшном волнении пребывала г-жа Танкреди, француженка, вдова бывшего н-ского муниципального советника, которую Жюльен уже встречал в комнате своей секретарши. Она подошла к Жюльену, протянула к нему руки и воскликнула, что, если последуют новые преступления, она будет просить защиты у французского консульства. Из ее бессвязной тирады следовало, что она желает завещать Франции свою виллу на холмах со всеми коллекциями, но что завещание ею пока не оформлено и еще не поздно изменить решение.

– Я уже предупреждала однажды господина де Жуаньи: если вы ничего не сделаете для меня, я в свою очередь ничего не сделаю для вас. Но у бедняги своих забот был полон рот!

Жюльен попытался успокоить ее. В конце концов м-ль Декормон объяснила ему причину подобного волнения: оказывается, первое свое преступление, положившее начало последующим, садист совершил на дороге, пролегающей мимо имения г-жи Танкреди. Поскольку г-н Танкреди оказался первым на месте преступления, его некоторое время держали под подозрением. Позднее бывший муниципальный советник утверждал в личной беседе, что, если бы его хорошенько расспросили, он мог бы о многом рассказать. Власти же предпочли наброситься на несчастного мужа убитой.

– Бедняга Айгер, как будто он способен на такое!

Жюльен выразил удивление, услышав фамилию Анджелики. Тут на него изумленно воззрилась м-ль Декормон.

– А вы не знали?

Так Жюльену стало известно, что первой жертвой монстра оказался не кто иной, как мать Анджелики; до этого он думал, что та погибла в результате несчастного случая. Так, значит, отец Анджелики, булочник Айгер, и был тем человеком, которого подозревали и посадили на несколько месяцев в тюрьму! Самым трагичным во всей этой истории было то, что именно Анджелика – в ту пору ей было четыре года, она спала на заднем сиденье машины, в которой были убиты ее мать с любовником, – позвала на помощь, позвонив в дверь Танкреди.

Почему убийца пощадил ее? Как добралась она до людей глубокой ночью? Девочка была слишком мала и потрясена, чтобы ответить на подобные вопросы. Но не вызывает сомнений, что бедняжке было не под силу одной выбраться из машины, найти дорогу, и уж тем более позвонить в колокольчик, подвешенный довольно-таки высоко. Кто-то помог ей.

Дело и впрямь было таинственным. Жюльена удивило, что никто не обмолвился при нем ни словом, когда он нанимал дочь булочника.

– Анджелика, как бы это сказать, так и не оправилась от потрясения. Она отказывается говорить на эту тему, и, естественно, никто в ее присутствии не заводит об этом речь.

Но поскольку это никак не могло помешать ей прислуживать консулу, м-ль Декормон предпочла умолчать.

– Надеюсь, вы не очень сердитесь на меня?

Несколько недовольный тем, что его не поставили в известность, Жюльен лишь пожал плечами в ответ. Тут настал черед г-на Бужю поведать кое-какие жуткие подробности о надругательстве над несчастной Сабиной Девангис, последней жертвой монстра. Г-жа Танкреди вновь разошлась, вновь упомянула об успокоившейся душе г-на де Жуаньи, бывшего личным другом покойного муниципального советника; Жюльен счел за лучшее удалиться в свой кабинет.

Там, под потолком с кессонами перед искусным гобеленом, изображающим Лота и, его дочерей, он в который раз перечел длинную депешу с подробным описанием трех месяцев работы в Н., отправка которой в Париж откладывалась со дня на день. Не без удовлетворения перечислялись в ней все двери, открывшиеся ему, все круги, в которые он получил доступ. В конце он приписал несколько оптимистических фраз по поводу порученной ему миссии, в успехе которой не сомневался. Если ему по-прежнему не была известна подлинная цель этой миссии, он тем не менее намекнул на свой визит к премьер-министру. Не входя в подробности, которые он в любом случае не был способен осветить, он коснулся особых связей, установившихся между Н. и Францией. В глубине души он догадывался, что они были куда теснее, чем казалось. Передавая исправленный экземпляр м-ль Декормон для перепечатки, он попросил подготовить копию для премьер-министра.

О драме, разыгравшейся три дня назад, естественно, упомянуто не было.

Первая волна возмущения прошла, и, кроме друзей Андреа Видаля, которые, как и он, любили иронизировать, о последнем убийстве и монстре в городе больше не вспоминали. Лишь в статьях Беппо в «Газетт» еще муссировалась эта тема, но все больше в теоретическом плане. В интервью газете доктор Креспель, криминолог из столицы, высказал предположение, что убийца действовал не один или по крайней мере пользовался покровительством влиятельных лиц; Беппо привел это высказывание, никак не прокомментировав его.

В остальном жизнь вошла в привычную колею. Правда, по сравнению с предпасхальной неделей приток туристов увеличился в несколько раз, и Жюльен все больше убеждался, что н-ское общество засело в своих дворцах перед тем, как окончательно выехать на лето на виллы, отдав город чужестранцам. Он и сам мало-помалу проникался тем же чувством к когортам приезжих, которые за день «обегали» знаменитые музеи, галереи, дворцы, сады Бельведера, открытые с приходом тепла, оставляя в конце дня город загаженным. Он презирал эти разноцветные, но такие однообразные толпы и перестал смотреть на девушек из числа туристок, хотя среди них и попадались хорошенькие, которых в другое время он наверняка приметил бы, а все потому, что они были одеты в те же спортивные куртки кричащих цветов, что и прыщавые их спутники, и допоздна распевали вместе с ними вульгарные куплеты.

Жюльен больше не гулял по городу, лишь изредка появлялся на его улицах, и если они с Валерио и отправлялись в музей, то обязательно подальше от центра, где его друг показывал ему какой-нибудь малоизвестный шедевр: почти обнаженную Юдифь, в потоке крови отсекающую голову тучному Олоферну, или Саломею в экстазе, или исступленное покаяние Магдалины. Возвращаясь после этих посещений домой или на службу и стараясь как можно меньше находиться на улице среди крикливых орд, Жюльен больше чем когда-либо ощущал себя полноправным жителем Н., чьи страсти, причуды и неприязнь он теперь разделял.

В этот-то переломный момент и известила о своем приезде в Н. Анна.

Уже несколько недель Жюльен звонил ей нерегулярно. Виной тому была его связь с Марией Терезой, но в последнее время он поддерживал ее скорее по привычке. Что до встречи с бесподобной Лючией, то она была явно подстроена супругой бедного князя Жана. Лишь Анджелика занимала порой его мысли. После проведенной у него ночи девушка больше не вспоминала о своих страхах; Жюльен не говорил с ней о том, что узнал, и она опять превратилась в скромную прислугу, появлявшуюся в тот момент, когда он собирался на службу, и исчезавшую, стоило ему вернутся. Но Жюльен не забыл волнения, испытанного при виде девушки в ночной рубашке, помнил, как прислушивался к ее дыханию в соседней комнате. Он, первое время отгонявший смутные мысли о ней, теперь жалел, что в тот вечер не повел себя более решительно.

В среду утром Анна предупредила его о своем приезде в субботу ночным поездом. Он подумал, что должен радоваться этому, и в пятницу действительно испытывал радостное волнение в предвкушении долгого уикэнда с ней – она уезжала в понедельник. В пятницу он ужинал с Валерио, с которым они теперь часто виделись. Валерио после убийства несколько дней провел взаперти. Проходя по вечерам под его окнами, Жюльен видел в галерее, где была развешана коллекция живописи, тень человека, ходившего взад-вперед, и решил, что это его друг, может быть единственный из всей семьи, родственников и друзей, не желающий забывать о преступлении еще и потому, что произошло оно не только неподалеку от Фонтанель, но и от Ла Марлиа, виллы семейства Грегорио, где Валерио иногда уединялся с Мод. Когда Валерио появился вновь, он был бледнее обычного. Прошелся по поводу чудовищной несознательности своих сограждан, считающих делом чести помнить лишь о преступлениях или убийствах прошлого, когда Н. был суверенным городом и всегда находился поэт, сочинявший оду в память об убийстве тирана или смерти любовников от руки ревнивого мужа. Он протянул Жюльену серебряную флягу с выдержанным коньяком, плоскую, украшенную рубиновым кабошоном; он иногда носил ее с собой и беспрестанно с ней прикладывался.

– На, выпей, и ты тоже забудешь, как они и я.

В этот раз Мод была с ним. Увидев ее в первый раз у Андреа Видаля, Жюльен нашел ее такой же уверенной в себе, как Карин или Лючия. Как и они, Мод была из тех вернувшихся на родину лжеамериканок, которые, чем больше заявляли о своей ненависти к Нью-Йорку или Сан-Франциско, тем больше походили на американок. Но постепенно Жюльен увидел в Мод ту же слабость, что заставляла Марию Терезу плакать в минуты близости с ним, тот же душевный надлом, который привел Анджелику к нему в пасхальное воскресенье. Так или иначе Мод, как Анджелика и Мария Тереза, была из породы тех униженных, оскорбленных женщин, чей след в истории живописи изучал Валерио. Она по-собачьи преданно смотрела на любовника, всячески избегала разговоров о его жене и, казалось, переставала слышать, когда речь все-таки заходила о Виолетте. Иногда лицо ее искажалось; Жюльен заметил, что со времени его встречи с нею на лестнице во дворце Саррокка она похудела. Под глазами залегли фиолетовые круги.

– Смотри-ка, жизнь в Н. с каждым днем тебе все больше на пользу! – воскликнул Валерио, беря флягу из рук своего друга.

В голосе его была горечь. Они ужинали втроем в ресторанчике почти на углу дворца Грегорио, где Валерио открыто встречался с Мод, когда семейная жизнь становилась особенно «противной», как говорил он, не стесняясь в выражениях. Он особым тоном произносил слово «противный», отражающее весь ужас, что внушали ему семейные или дружеские связи, к которым он был принуждаем.

Жюльен кивнул: да, действительно, отныне у него было много друзей и он отменно чувствовал себя в Н.

Голос Валерио зазвучал глухо, когда он произнес вслух то, что Жюльену пришло однажды в голову:

– А впрочем, какое тебе дело до самого аквариума, ты ведь здесь как рыба в воде!

В голосе Валерио Жюльену послышалась мрачная ирония. Тот уже довольно сильно нагрузился. Пальцы Мод сжали его запястье.

– Что тут особенного, – попыталась она успокоить его. – Жюльен наблюдает за нами, как за необычными рыбками, что плавают по кругу в банке с водой. Это его забавляет.

– Ты думаешь? Да ни за чем он не наблюдает! У него одно на уме: самому стать рыбой. А может, рыбой-котом. Или рыбой-тигром, если б такие водились в нашем умеренном климате.

Жюльен собирался ответить, но Валерио высвободил руку и накрыл ею руку Жюльена.

– Знаешь, если я и говорю все это, то только потому, что просто завидую тебе! У меня самого часто ощущение, что я рыба-кот, выпрыгнувшая из аквариума и извивающаяся по ту сторону стекла.

Когда Жюльен прощался с ними, объяснив, что завтра ему рано вставать, так как приезжает Анна, Валерио заставил его пообещать, что один из вечеров они проведут вчетвером.

Поезд запаздывал на два часа. Ночью Жюльен мечтал о встрече с Анной, и это показалось ему добрым предзнаменованием. На вокзал он отправился, волнуясь. Ему нравился в Анне вкус к наблюдению за людьми и предметами, любопытство и даже веселый, почти насмешливый вид, который она приняла, когда он заговорил при ней о превратностях карьеры, об усталости и тоске.

– До пятидесяти все это не так серьезно, а вам ведь только сорок восемь, в запасе еще два года. Через два года можно начинать беспокоиться, – пошутила она.

Он понимал, что она мило посмеивается над ним, но вспоминать об этом было приятно. Слишком безупречное спокойствие Марии Терезы, которая менялась лишь в минуты страсти, иногда надоедало ему; чтобы не видеться с ней несколько дней, он придумал предлог, о котором только и можно было сказать, что он не слишком благовидный.

В ожидании опаздывающего поезда Жюльен вышел из здания вокзала. Идти с букетом в руках было как-то неловко. Он ступил на огромную автостоянку. Потом – в это время дня туристов было немного – направился к большому крытому рынку Сан-Флоренте. Там в ноздри ему ударил запах фруктов, сыров, пряностей. Толстые торговки зазывали покупателей, растягивая слова на южный манер; всё, даже пресные запахи молочных продуктов, опьяняюще действовало на него. Ни туристов, ни светских людей, среди которых он, по мнению Валерио, был как рыба в воде, – только те, кто жил в тени дворцов, живой, говорливый народ южной крови; он подумал, что Анне наверняка понравится здесь. Но он почему-то стал меньше думать о ней. Проходя мимо переполненной помойки, он избавился от букета.

А потом ноги сами понесли его к любимой церкви Санта Мария делла Паче. Там служили мессу. Он сел. На смену рыночным запахам пришел не менее пьянящий запах свечей и ладана. Женский голос, которому вторил тенор, выводил Libera me[58]58
  Избави меня (лат.).


[Закрыть]. Жюльен догадался, что это заупокойная служба, хотя в церкви почти никого не было. Фрески хора, которые он видел издали, были ярко освещены. Когда заупокойная кончилась, он заметил, что священнику прислуживал высокий тощий старик, в котором он узнал маркиза Берио. Жюльену говорили, что тот состоит в светском братстве, оказывающем последнюю помощь умирающим. Раньше, совершая обрядовые действия, члены этого братства надевали маску кающегося грешника и несли тяжелый крест. Маркиз Берио был в сером плаще с серебряным крестом. Он прошел, не поднимая глаз, мимо Жюльена, сидевшего в первом ряду. Жюльен решил походить по церкви, и, поскольку дверь ризницы, куда он часто заглядывал полюбоваться прекрасным распятием из раскрашенного дерева, была приоткрыта, он вошел туда. Там продавали сувениры, четки и открытки. Маркиз Берио оживленно беседовал со священником в присутствии пожилой дамы с белыми цветами. Все трое повернули к Жюльену головы, но маркиз не узнал тут же ретировавшегося консула. У него было приятное ощущение, что он еще чуть-чуть проник в тайны города.

Увлекшись разглядыванием потрясающих фресок, он забыл об Анне: поезд прибывал через несколько минут. Он бросился на вокзал в плохом расположении духа: было неприятно прерывать прогулку. Когда поезд подошел к перрону и Анна вышла, он подумал, о чем, собственно, ему с ней говорить. Приезд девушки в Н. превратился в сплошное недоразумение, из которого они оба вышли с чувством облегчения.

В воскресенье вечером они ужинали у Мод. Она жила на последнем этаже дворца рядом с дворцом Данини; вид, открывающийся на город с ее балкона, был почти таким же, что и из окна Лючии Валантен. Жюльен изображал веселье, хотя присутствие Анны тяготило его. Валерио, наоборот, был в тот вечер в прекрасном настроении: перед тем как прийти к Мод, он набрался и вел себя крайне непринужденно, например стал в шутку ухаживать за Анной. Видя, что Валерио отпустили страхи, часто терзавшие его, Мод, казалось, почти успокоилась. Пока Валерио в состоянии нарастающего возбуждения рассказывал Анне о своих изысканиях и об униженных женщинах, чей страдальческий и одновременно яркий след в истории живописи занимал его, Мод улыбалась Жюльену, беря его в свидетели доброго расположения духа их общего друга.

– В сущности, Возрождение меня угнетает: излишняя красота, излишняя уверенность в своей силе. Даже Анджелико[59]59
  Анджелико (Гвидо ди Пьетро, часто называемый Фра Анджелико, 1400 – 1455) – итальянский художник, представитель флорентийской школы живописи.


[Закрыть] и тот при всем своем смирении празднует победу. Он верит. Гораздо больше меня трогает маньеризм с его неуверенностью, потребностью преодолеть условные символы веры, чтобы одурманить с помощью видимостей, которые он для себя придумывает. Вы должны побывать у меня. Я покажу вам коллекцию, собранную до меня поколениями Грегорио; это единственное из обременительного наследства, на что я претендую сполна!

Жюльену пришло в голову, что Валерио так ни разу и не пригласил его не то что во дворец Грегорио, но даже просто к себе. До сих пор он этому не удивлялся, что само по себе уже было удивительно. К тому же слишком благостный настрой друга внезапно рассердил Жюльена. Не долго думая, он бросил:

– Так пошли сейчас.

– Почему бы и нет? – ни секунды не раздумывая, ответил Валерио.

Мод тут же забеспокоилась. Возбуждение Валерио нарастало, и Жюльену подумалось, что в веселости друга есть нечто искусственное. Часов в одиннадцать вечера они вышли из квартиры Мод и пошли по мосту Святого Креста. Под ними чернели воды реки. На мосту пьяные иностранцы забавлялись тем, что, как мяч, бросали друг другу сумку смеющейся девицы. Вскоре они поравнялись с дворцом Саррокка, где одиноко светилось окно г-на Бужю. Дворец Грегорио был целиком погружен во тьму.

Валерио достал из кармана ключ, не менее старинный, чем сам дворец; размеры ключа, скрип, производимый им в замке, – во всем этом было нечто театральное и неестественное, как и в веселости Валерио, которая, впрочем, проходила.

Войдя во дворец, Валерио приложил палец к губам, призывая к тишине. Затем нащупал выключатель. Казалось, он плохо ориентируется здесь. Когда слабый свет электрической лампочки осветил наконец огромный, вымощенный плитами вестибюль, Жюльен, к своему удивлению, обнаружил, что здесь собраны в беспорядке большинство статуй антиквара Масканиуса, ранее загромождавших целый этаж дворца Саррокка. Валерио повел друзей к величественной лестнице в левом углу вестибюля.

Поднявшись на следующей этаж, они оказались перед дверью, также запертой на ключ. Когда Валерио совладал и с ней, они вступили в галерею, где в начале XVII века разместилась коллекция рода Грегорио, одна из самых знаменитых в Н. Жюльен не раз по ночам видел за окнами этого длинного зала силуэт, который он принимал за силуэт своего друга.

Валерио не стал включать свет. Возможно, он хотел сыграть на эффекте неожиданности, возникающем при виде картин, одна за другой выступающих из темноты в неровном свете огромного фонаря, который он поставил на scagliola[60]60
  Столешницу (шпал.).'.


[Закрыть]. Основную часть коллекции составляли маньеристские и барочные полотна. Джорджо Амири собирал подобные вещи из желания бросить вызов, Валерио Грегорио хранил их в согласии с семейной традицией. Но оба отвергали ренессансное равновесие, выражавшее суть царящего в Н. порядка.