Текст книги "Бессмертный город. Политическое воспитание"

Автор книги: Пьер Реми

Соавторы: Анри Фроман-Мёрис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

13

Еще на повороте, за перекрестком, куда выходит дорога на Гоэлло, по которой он возвращается к себе, Шарль видит крытый брезентом грузовик американской армии, какие он уже встречал раньше. Он видит также американского солдата, который словно часовой стоит перед оградой. Действительно, это часовой. Куда вы идете? Кто вы? Игра возобновляется. Но теперь Шарлю уже не страшно. Он вопит: “This is my house”. Солдат – негр. Он смеется, обнажая огромные белые зубы, хлопает его по плечу, хочет дать ему пластинку жевательной резинки. Шарль отказывается, кричит, показывает свое удостоверение, фамилию, адрес. Ла Виль Элу, Ла Виль Элу! Конечно, это он, у себя. Поколебавшись, солдат пропускает, обыскав Шарля и его мешок. Шарль устремляется на велосипеде по аллее. Все деревья на месте. Слава Богу, они ничего не срубили. Поднявшись по лужайке, он видит дом, останавливается. Сердце у него колотится. Слезы подступают к глазам. Он долго смотрит на дом. Дом цел и, кажется, не повреждён. Ставни открыты. У подъезда все те же, крытые брезентом грузовики. Посреди лужайки – нацеленные в небо два зенитных орудия без артиллеристов. Слева, перед служебными постройками, стоят другие грузовики. Есть и открытые машины, на больших колесах. Одна из них трогается с места, проезжает перед подъездом, огибает лужайку, подъезжает к нему. Водитель резко тормозит, заметив его. Это тоже негр. Но рядом с ним сидит белый. Он зовет Шарля, тот подходит. Новый допрос. Белый более подозрителен. Шарль понимает английский лучше, чем немецкий. В конце концов американец приказывает шоферу повернуть назад, а Шарлю – идти впереди. Перед домом объяснение возобновляется, но есть переводчик, Шарль рассказывает. Вокруг него собрались негры, белые, сержанты, простые солдаты, безо всякой субординации. Все потрясены, со всех сторон раздаются восхищенные восклицания: “Fantastic!”, “Incredible!”, “Boy, gee!” Рассказ окончен; его поздравляют, похлопывают. Огромный солдат, белый, поднимает его себе на плечи и торжественно уносит, взбирается на крыльцо и ставит в большом вестибюле. Вот он и вернулся. Шарль представлял себе это совсем иначе: уединение, грусть, сосредоточенность, неторопливость. А теперь ему придется обходить дом с целой толпой людей, быть гидом, объяснять: здесь большая гостиная, здесь – малая, здесь папин кабинет, здесь столовая. Даже беглого взгляда довольно, чтобы увидеть, в каком плачевном состоянии дом, гораздо худшем, чем он предполагал. Воспоминания обступают его, но он должен оставить их при себе. Ему хочется взять метлу, выгнать всех этих чужаков. Мысль о том, чтобы войти с ними в комнаты, невыносима. Он оборачивается к сопровождающему его офицеру, спрашивает, долго ли американцы намерены оставаться в доме. Другой хохочет: “Ask Rommel”.

Шарль ушел, не поднимаясь на жилой этаж. Ему сказали, что туда, где живут солдаты, бойцы, гражданским входить запрещено, даже если они и у себя дома. В служебном помещении жилье Эжена не занято. Когда пришли американцы, все было пусто. “Nobody. Nobody, nobody, – ушел, повторяя, Шарль, – niemand, niemand”. Никого. В конюшне стойла были пусты. А лошадь – это кто-нибудь? Nobody. Никого. Даже трупа. Здесь нет даже трупов. Здесь нет ничего. Nichts. Nothing. Запущенный сад. И Эжен тоже не вернулся. А Жан? Шарль вдруг отдает себе отчет, что он уже Бог весть с каких пор не думал о Жане. Последнее время Жан жил не в доме своих родителей, а в комнате над конюшней, которую отец Шарля велел устроить для него. Одна и та же лестница вела в комнату Жана и в то помещение, где складывали солому. Лестница на прежнем месте. Шарль поднимается. Соломы нет. На чердаке пахнет затхлостью. Слуховое окно, должно быть, не открывали целую вечность. Под крышей, раскаленной июльским солнцем, удушливая жара. В глубине открыта дверь в комнату Жана. Шарль заходит туда. Он видит кровать, скорее матрац, на который положен соломенный тюфяк, стол, стул, маленький шкаф. Все пусто, ящики пусты. На перегородке отрывной календарь. Внизу каждой страницы каламбур, шутка. На последней странице стоит дата – 1 февраля 1943. Шарль идет в парк. По дороге открывает калитку, ведущую на огород. Там тоже все разорено. Ни бордюров, ни грядок больше нет. Сорняки, неизвестно откуда взявшиеся колючие кустарники, плющ на стенах. Запустение, как и повсюду. Из лачуги садовника исчезли инструменты. Их, конечно, украли. Возвращаясь, он взглянул на крыши служебных помещений. Во многих местах нет шифера, никто не занимался ремонтом. Сквозь крыши конюшен даже виден остов здания. Как быстро все приходит в упадок! По лесу он идет быстро. Но тропинки начинают исчезать. Еще год-два – и они совсем пропадут. На земле много сухих деревьев. Обычно засохшие деревья вывозили зимой. Обычно, обычно. Обычного больше нет. Пруд. Природа, несмотря ни на что, не так быстро меняется. Вода даже чистая. Но на другом берегу Шарль замечает посреди луга мужчину, лежащего на женщине. Он слышит смех женщины. Кощунство. При его приближении водяная курочка перебегает с одного берега на другой. Он поднимается к дому по большому лугу. Ошеломленный, обнаруживает на южной башне американский флаг. Рядом даже нет французского флага. Он им скажет, чтобы его вывесили. Наверное, их, американцев, забавляет это подобие замка-крепости; у них такого нет. Христофор Колумб – это было после крепостей. Когда мама вернется, пусть она снова рассадит повсюду цветы. Как раньше... Как раньше...

14

Вечером все-таки пришлось покинуть Ла-Виль-Элу. Американский штаб, как бы гостеприимен он ни был, не мог оставить у себя Шарля, но один из офицеров погрузил его с велосипедом в “command-car” и довез до Сизена. Шарль тотчас же отправился к отцу-приору. Оба согласились, что оставаться далее в аббатстве не имеет смысла. Было необходимо восстановить связь с Сен-Л., домом тети Анриетты, Луи, коллежем, аббатом Ро, если он был там. Но чего более всего желал Шарль, так это снова обосноваться в Ла-Виль-Элу, как только американцы оттуда уедут. Отец-приор не возражал. Даже не думая о той помощи, которую Шарль мог бы оказать, приор с удовольствием предложил бы ему провести в аббатстве еще несколько недель, остававшихся до начала учебного года. Однако приор прекрасно понимал, что не это нужно Шарлю. С уходом немцев в душе Шарля, не знавшей ни минуты покоя за те полтора года, что прошли со дня ареста родителей, образовалась пустота.

«Что я теперь буду делать? – спрашивал себя Шарль, стоя у окна кабинета приора, того самого окна, из которого он увидел когда-то, как этот славный человек, папаша Лориу, скрылся на велосипеде в лесу. – Война будет продолжаться в другом месте, а я? Для чего я теперь нужен? Я не могу пойти в армию. Они не берут никого моложе восемнадцати лет. Еще два с половиной года. Это слишком долго. Война кончится».

Из окна виднелся обгоревший гараж. Он обернулся.

– Отец мой, вы что-нибудь знаете о папаше Лориу?

«Отец», «папаша» – называл Шарль обоих этих людей, слова эти будили нежность в его душе, и на священника как бы распространялась та непринужденность, с которой он общался с крестьянином, а на крестьянина – то почтение, которое он питал к священнику.

– Нет. Он, должно быть, в маки. Насколько я его знаю, он так быстро не сложит оружие.

– Счастливый, – сказал задумчиво Шарль, снова поворачиваясь к окну.

Обгоревший остов немецкого танка по-прежнему оставался посреди двора и привлекал к аббатству раздражавшее приора внимание. Несколько раз обращался он в муниципалитет с просьбой убрать танк. Но безуспешно. Шарль думал, что скоро наступит осень, потом – зима. Жизнь в аббатстве будет еще тяжелее, чем раньше. «Милостью Божией», – сказал приор. А он? Достаточно ли будет, чтобы заполнить его жизнь, снова спокойно поселиться в доме тети Анриетты, снова ходить в коллеж? Ему даже не нужно будет больше жить в интернате. А ожидание? Ждать, когда родители вернутся... или не вернутся.

Он снова резко повернулся:

– Как вы думаете, Отец мой, вернутся мои родители? – Вопрос был идиотским. И Шарль это знал. Не дожидаясь ответа, он добавил:

– Я не верю. Что-то говорит мне, что я останусь один. Как вы думаете?

Вместо ответа приор предложил Шарлю сесть.

– Надо дождаться конца войны, Шарль, вы это знаете. Ответ будет только тогда. А война еще не выиграна. Много будет тогда ответов, ответов на множество вопросов. На личные вопросы, как те, что задаете вы, так и те, что задают миллионы мужчин и женщин во всем мире. Эта война – мировая, а мы – только маленький уголок планеты. Вся Европа погружена в страдания, и добрая часть Азии тоже. Всюду есть мужчины, женщины, дети, они ждут известий о своих близких, они надеются. Вы не одиноки в огромном сообществе ждущих и надеющихся. Такие, как я, могут лишь молиться за это сообщество.

Эта война не должна была бы стать вашей. Она ею стала. Вы оказались к ней ближе, чем молодые люди вашего возраста, по крайней мере ближе, чем многие из них. Я. монах, у меня нет иной цели, кроме служения Богу и Христу, но я хочу сказать вам нечто, что, быть может, удивит вас. Эта война, чудовищная, страшная, абсурдная, эта преступная, безумная, худшая, чем все предшествующие, война, не может оставаться бессмысленной, она должна обрести смысл. Абсурд не должен вести к абсурду. Надо построить новый мир.

Приор замолчал. Наступила ночь. Шарль знал, что до часа, когда монахи собираются на последнюю молитву, оставалось еще немного времени. Слегка дрожащей рукой приор зажег свечу, поставленную на бюро. Была ли эта дрожь результатом ранения? Но он снова заговорил:

– Вот что я вам хочу сказать. Может быть, эта война будет полезна, если она позволит понять, что плохо в нашем мире, если она озарит взоры и души. Я не из тех, кто думает, что Господь посылает людям испытания, бедствия или победы, чтобы наказать или вознаградить их. Мой Бог – не бог Израиля. Мой Бог дал свободу своему народу. И если тот злоупотребляет ею, Бог страждет. Но Он не вмешивается. Сами воюющие должны найти смысл в своей войне. В этом их долг. Выполнение долга – великое дело.

Шарль спросил себя, хочет ли приор сказать что-то еще. Он готов был слушать всю ночь. Прошло несколько минут. Шарль старался не смотреть на приора, боясь смутить его. А тот устремил глаза на пламя свечи, как будто это помогало ему размышлять.

– Вам надо приготовиться к этому.

Долгая пауза не нарушила ход мыслей приора, и Шарль понял, что тот хотел сказать.

– Исход войны дает также ответы на более общие вопросы. Разрушенное общество подобно разрушенному городу. Можно восстановить все как было, с прежними улицами, с прежними домами. Но увы! Как правило, прежние жители исчезли и на смену им пришли новые. Город для них только декорация. А души уже нет. Можно позволить каждому перестраиваться на свой лад, по его усмотрению, дать волю инициативе. Самые смелые, самые изобретательные, а также самые богатые найдут в этом выгоду. Они, конечно, возродят город, создадут предприятия, блага и, может быть, даже красоту. Но там будут и обездоленные. Свобода породит несправедливость. Можно также построить на развалинах совершенно новый город, попросить архитекторов начертить планы, возложить на них всю ответственность, попытаться предусмотреть все, чтобы каждый получил жилье, нашел работу, свою, так сказать, долю счастья. Но где уверенность, что планы будут хороши и архитекторы не ошибутся в расчетах?

– Еще раз повторю, я посвятил жизнь Богу и молитве. Не под сенью креста учатся возводить земной град. И я действительно не знаю, какое из решений лучшее или наименее худшее. Но под сенью креста я научился одному: уважению к человеческой личности, благодарности ближнему. Только то общество, где человеческая личность будет уважаема, не умножит бесконечного страдания Господа.

– И последнее, Шарль, прежде чем мы вернемся к вашим делам. То, что я вам сейчас сказал, не означает терпимость. Мы – христиане. Для нас Добро и Зло – существующие ценности, которые разделяют людей, раскалывают общества. По отношению ко Злу, по отношению к обществу, основанному на Зле, мы нуждаемся не в терпимости, а в трезвом взгляде, чтобы распознать и разоблачить его, в смелости, чтобы бороться с ним и победить его. И только после победы вы имеете право быть терпимым.

Приор перестал смотреть на пламя свечи и обернулся к Шарлю.

– Если ваши родители вернутся, то это будет большой радостью и я разделю ее с вами. Но вы, Шарль, должны вести себя так, как будто они больше не вернутся.

Шарль не ожидал этой фразы. Она была для него ударом. Приор почувствовал это.

– Я говорю это не для того, чтобы испугать вас. Врата надежды всегда остаются открытыми. Но мужество в том, чтобы самому отвечать за себя. Вы приобрели лишь первый опыт ответственности. Следуйте этим путем. И знайте, что, пока я буду жив, я всегда готов вам помочь, если это в моих силах.

15

Пребывание в Сен-Л. было кратким. Дом тети Анриетты был не тронут. Луи и Мари не уезжали оттуда. К счастью, дом не реквизировали. Все было на месте. Только тишина стала заметней под бременем смерти. С уходом тети Анриетты, такой хрупкой, такой деликатной и ненавязчивой, дом покинуло дыхание жизни, и все в нем, и мебель, и предметы, казалось утратившим душу. Нотариус напрасно уверял Шарля, что он может чувствовать себя здесь как дома, так как тетя оставила ему все состояние, бывшее довольно значительным («Если вы потом не наделаете глупостей, молодой человек, то по крайней мере в этом у вас не будет забот», подразумевая, конечно под «этим» деньги), – он не осмеливался, он не хотел ни к чему притрагиваться. Это было бы проявлением неуважения к той, которая так распорядилась своим жилищем.

Денежные дела были быстро улажены. Нотариус сообщил ему, что, будучи несовершеннолетним, он не может получить в распоряжение имущество покойной, а из-за отсутствия родителей должен собраться семейный совет, что и будет сделано, как только позволят обстоятельства. До тех же пор нотариус позаботится о том, чтобы Шарль ни в чем не нуждался и все расходы по дому были оплачены.

Директор, не покидавший коллежа во время последних боев, заверил Шарля, что за ним будет сохранено место в старшем классе, хотя он и не доучился в последней четверти младшего класса: «чтобы не добавлять ему трудностей». Шарль без труда получил разрешение жить не в коллеже, а у себя дома, и ему даже показалось, что директора это обрадовало.

К счастью, американская часть, занимавшая Ла-Виль-Элу, оставила эти места в середине августа, и Шарль, предупрежденный мэром, решил сразу же туда вернуться. Он убедил Луи и Мари хоть однажды покинуть дом в Сен-Л. и отправиться с ним. Приобретение лошади несколько замедлило дело. Понадобилось вытащить из гаража старый кабриолет, которым много лет не пользовались. Наконец в субботу они погрузились туда все трое и отправились в путь. День был душный, собиралась гроза.

Мухи изводили бедную, не отличавшуюся, увы, особой резвостью лошадь. Шарль думал о Мушотт, на которой раньше Эжен приезжал за ним к подъезду коллежа. Вот это была лошадь! Как она пробегала эту дорогу! Раньше! Однако это была та же дорога. Ничего не изменилось. В полях в разгаре была жатва. Ему все же казалось, что женщин было больше, чем в прошлом году. За изгородями то и дело мелькали их повязанные платками головы: стоя на возах, они навивали солому. На остановках, которые приходилось делать, чтобы дать лошади отдохнуть, Шарль срывал с колючих кустов согретые солнцем, но все равно освежающие ягоды ежевики. Да, это была та же дорога, те же люди, тот же край. Край, откуда ушли оккупанты и который мало-помалу возвращался к мирной жизни. Проезжая поселок Требеден, Шарль посмотрел на памятник Павшим. Павшим во время войны 14 – 18-го годов. Сколько имен высечено на граните! Однажды он их сосчитал: двести тринадцать только в этом маленьком местечке! «Здесь, – говорил его отец, – люди заплатили больше, чем полагалось!» А теперь, когда кончится эта война, сколько имен высекут на камне? До сих пор их было довольно мало. В их поселке один – сын Жикеля, погибший в первые дни войны, «нелепо», как говорили. Шарль спрашивал себя, будет ли позже здесь написано имя его отца. И имя матери? Напишут ли также имена женщин? И его? Если бы немцы взяли и расстреляли его? Шарль де Ла Виль Элу, 1929 – 1944. А если будет новая война? Шарль де Ла Виль Элу, 1954, 1964.

Война, все время война. «Я родился в 1929-м. Через пятнадцать лет после начала первой. Сейчас 44-й год и мне пятнадцать лет. С 1914 года прошло тридцать лет и мы пережили уже две войны. При таком темпе следующая должна начаться в шестидесятые годы. Мне дано пятнадцать лет на то, чтобы что-то сделать. Но что? Что интересного можно сделать между пятнадцатью и тридцатью годами?»

Если бы аббат Ро был здесь, Шарль мог бы задать этот вопрос ему. Но, как сообщил директор коллежа, аббат ушел «с Сопротивлением». Он хотел служить капелланом.

– Я не могу осуждать его, – сказал директор тоном, который, напротив, показывал, насколько он осуждал его.

– Счастливый, – вздохнул Шарль.

Тема разговора была явно неприятна директору.

– Я думаю, что вы часто беседовали с ним. Он когда-нибудь говорил с вами о своей деятельности в Сопротивлении?

Заметив молчание Шарля, директор не стал настаивать:

– О! Я не хочу быть нескромным. До тех пор пока нет ничего, что могло бы нарушить дисциплину в коллеже...

И тогда он добавил эту фразу, ошеломившую Шарля:

– Видите ли, в Сопротивлении есть всякое.

– Всякое?

– Ну да! И хорошее, и плохое. Есть настоящие патриоты, которые желают разгрома немцев, победы Франции, освобождения страны. Но рядом с ними – сборище людей, стремящихся совсем к другому, они хотят беспорядка, чтобы захватить власть, они хотят революции, чтобы установить свой порядок. Эти люди идут рука об руку с коммунистами. Они или позволяют им управлять собой, или являются их сообщниками. Коммунисты притворяются патриотами, а на самом деле служат партии. А кто стоит за их партией? Советы, Москва. Они хотят, чтобы сюда пришли русские... И если бы не было американцев, то русские дошли бы сюда. Посмотрите, что делается в этом городе. Здесь они уже взяли власть. Супрефект, представитель генерала де Голля, пропал, им плевать на это. Они создали свой комитет Освобождения, он управляет. Реквизиции, обыски, аресты и даже суды! Невероятно! И нет никого, кто оказал бы им сопротивление. Все терроризированы. Как при Терроре. Терроризированы, как при Терроре!

Довольный собственным каламбуром, директор улыбнулся. И в полном восторге добавил:

– Пока их не затерроризировали до смерти.

Это было ново для Шарля. Конечно, ему было известно о существовании коммунистов, и отчасти он знал, что они были не такими, как другие. Но были ли они так многочисленны? Заводские рабочие были коммунистами. Но здесь нет заводов. В Сен-Л. нет промышленности. Единственный дым, видный на десять лье вокруг, – дым паровозов. А в Ла-Виль-Элу был только один коммунист, по крайней мере если верить его отцу, кузнец, «славный малый, впрочем». Бог знает, почему этот Мари Анж Ратель, а такое имя предполагает другое призвание, вдруг «пошел к красным»! Тем не менее он поддерживал наилучшие отношения с отцом Шарля, ценившим его работу, и почтительно величал его «господином графом». Он также очень хорошо разбирался в грибах и заслужил исключительную привилегию собирать их в лесах замка, с условием, однако, показывать свой сбор, чтобы могли убедиться, что там нет ядовитых, и платить свою десятину натурой. Однажды аббат Ро сказал Шарлю об адресате послания: «Он – коммунист, и даже убежденный, но это ничего не значит. Сейчас он с нами, и до тех пор, пока боши здесь, он будет с нами». «А потом?» – спросил Шарль. «Потом? – Аббат на мгновение задумался, прежде чем ответить. – Я думаю, что это будет зависеть от нас!»

И хотя было ясно, что существует различие между «нами» и «ими», Шарль понял, что в настоящий момент Сопротивление, неписаные правила которого требовали от каждого его участника строжайшего соблюдения тайны, выдержки, преданности, дисциплины, не может отказываться от сотрудничества с коммунистами. А директор говорил о них с яростью, с ненавистью, как будто с Сопротивлением было уже покончено!

– Не знаю, как обстоят дела в вашем уголке Ла-Виль-Элу. Но остерегайтесь. Есть партизанские группы, если это можно еще называть группами, лучше было бы сказать – банды. Они диктуют свои законы, судят, выносят приговоры, иногда даже приводят их в исполнение.

– Но кому? – спросил Шарль.

– Тем, кого эти люди называют коллаборационистами. И как будто случайно, это всегда «богатеи», как они говорят. Потому что, повторяю, они хотят воспользоваться нынешним беспорядком и устроить революцию, ликвидировать целый социальный класс, дискредитировать его. Послушать их, так все, кто имел деньги, влияние, власть, титул, все они так или иначе в течение многих лет не переставали предавать.

Никогда еще у Шарля не было такого долгого разговора с директором, которого он едва знал и для которого, как он полагал, был лишь одним из многих. Правда, сейчас, в середине лета, в этом пустом коллеже директору было нечего делать. Но тут было что-то большее. Очевидно, Шарль интересовал его.

– Если я вам говорю все это, – продолжил он, – то именно потому, что вас нельзя ни в чем заподозрить. Ни вас, ни, слава Богу, ваших дорогих родителей, о которых, поверьте мне, я очень часто думаю. И именно поэтому, несмотря на юный возраст, вам надлежит сыграть определенную роль. Возвращайтесь, как только сможете, в Ла-Виль-Элу и вступайте во владение им. Будьте хозяином.

Директор тут же нарисовал Шарлю совершенно новую картину его возвращения в Ла-Виль-Элу. То, что после ареста родителей отличало для него одних от других, было относительно просто. С одной стороны, были те, кто более или менее активно высказывал свою симпатию к движению Сопротивления. С другой – подозрительные, безразличные и, конечно, враги. Когда Шарль слушал новости по радио или читал газеты, он судил о русских, американцах, англичанах только по тому, как продвигаются их армии к сердцу Германии, так же как он судил о тех, кто окружал его в эти два года ученичества, по мере их участия в Сопротивлении или, во всяком случае, по их отношению к оккупантам, арестовавшим и депортировавшим его родителей. Такое изображение мира устраивало его. Легко было найти границу между Добром и Злом. Это была граница, отделявшая в сценах Страшного суда Добрых от Злых, Избранных от Проклятых. В библиотеке тети Анриетты он нашел книгу репродукций фламандской живописи. Там была картина Иеронима Босха, особенно восхищавшая его жестокостью изображения Ада. Он представлял вместо лиц всех этих гротескных, гримасничающих, сведенных судорогой существ, которых язвительные дьяволы с раздвоенными копытами отправляли копьями в великолепные котлы, ненавистные лица великих Злодеев современности: Гитлера, Геббельса, Геринга, Муссолини, Гиммлера, и некоторых рангом пониже – их было не так уж много, – «коллабо» из Сен-Л. Преподаватель коллежа, который не скрывал своих симпатий к Германии, городской врач, который, ко всеобщему изумлению, надел немецкую форму, вступил во Французский легион волонтеров и ушел на Восточный фронт, и еще двое или трое из коллежа, которых – Шарль прекрасно понимал это – было несправедливо причислять к данной категории, но они в пылу споров вывели его из себя злобной и ядовитой глупостью своих обвинений в адрес Сопротивления, де Голля, англичан. («Все эти моряки, – говорил отец Шарля о некоторых своих товарищах, чьи семьи были связаны с морским ведомством, – три века только и думали, как бы уничтожить англичан. Когда они едут в Сен-Мало, великий человек для них не Шатобриан, а этот Сюркуф[80]80
  Имеется в виду памятник Роберу Сюркуфу (1773 – 1827), мореплавателю родом из Сен-Мало. Пиратствовал, захватывая английские корабли. Во времена Империи стал одним из самых богатых кораблевладельцев.


[Закрыть], указывающий пальцем на Англию, наследственного врага, коварный Альбион».)

Директор уверенно назвал и другие различия. Теперь между самыми Хорошими проходила новая граница совсем другого свойства. В его представлении, она разделяла людей, которых Шарль до сих пор и не думал различать. Намеки директора на тех, кто хотел революции, беспорядка, власти, смущали его и в то же время раздражали. В глубине души он в это не верил. «Преувеличения кюре», – говорил он себе, сожалея, что не может обсудить это с аббатом Ро. Тем не менее, кроме волнения, вызванного возвращением в освобожденную Ла-Виль-Элу, он ощущал некоторую тревогу при мысли, что в их краях, может быть даже в деревне, кто-то мог замышлять, готовить перевороты. Революция – это были Террор, Робеспьер, гильотина, Фукье-Тэнвиль[81]81
  Фукье-Тэнвиль, Антуан (1746 – 1795), судья, политический деятель. Был общественным обвинителем в революционном Трибунале.


[Закрыть], головы, скатывавшиеся в корзины с опилками, это были также сожженные крестьянами замки, конфискованные земли дворянства, розданные под видом национального достояния. Молодому Франсуа де Ла Виль Элу удалось эмигрировать в 1791 году, тоже в возрасте пятнадцати лет, после того как его отец был гильотинирован. Когда он вернулся, почти через двадцать пять лет (он никогда не входил в соглашение с Наполеоном и всегда служил принцам), ему вернули дом, но не земли. Неужели все это возобновится?