Текст книги "Атлантида. Забытый. Прокаженный король. Владелица ливанского замка. Кенигсмарк. Дорога гигантов. Соленое озеро"

Автор книги: Пьер Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 78 страниц)

Тело Антинеи я видеть не мог. Да, сказать по правде, я и не подумал бы смотреть на это хваленое тело, если бы даже в то мгновение у меня хватило для этого силы. И в этом, может быть, и заключалась необычайная особенность моего первого впечатления. Всякая мысль о теле Антинеи, когда перед взором моим стояли замученные жертвы красного мраморного зала, пятьдесят молодых людей, державших в своих объятиях эту хрупкую женщину, – мысль об этом показалась бы мне, в ту навеки памятную минуту, страшнейшей из профанации. Несмотря на смело разрезанную сбоку тунику, на. обнаженную тонкую шею, на голые руки, на загадочно манившие к себе формы, которые глаз угадывал под легкой одеждой этой женщины, – она, при всей чудовищности того, что о ней было известно, умела оставаться высоко-чистой, – нет, что я говорю, – девственной и неза пятнанной.

В ту минуту, о которой идет речь, Антинея громко хохотала при виде того, как я грохнулся, в ее присутствии, на землю.

– Царь Хирам! – позвала она.

Я обернулся – и заметил моего врага.

На капители одной из колонн, цепко охватив ее своими лапами, сидел, в двадцати метрах от пола, великолепный гепард[40]40
  Более мелкая разновидность леопарда, употребляемая еще до сих пор в Азии и Африке для охоты на других зверей. (Прим. перев.)


[Закрыть]. Его глаза еще горели яростью после удара кулаком, который я ему закатил.

– Цар Хирам! – повторила Антинея. – Сюда.

Зверь отвалился от колонны, как отпущенная пружина.

Через секунду он уже лежал, свернувшись в комок, у ног своей хозяйки. Его красный язык лизал ее тонкие голые лодыжки.

– Попроси прощения, – сказала молодая женщина.

Гепард с ненавистью посмотрел на меня. Желтая кожа на его морде съежилась вокруг его черных усов.

– Фррт, – проворчал он, словно большая кошка.

– Ну! – повелительно произнесла Антинея.

Нехотя зверь пополз в мою сторону. С покорным видом охватил он свою голову обеими лапами и ждал.

Я погладил его красивый пятнистый лоб.

– Не надо на непо сердиться, – сказала Антинея. – Такую встречу он устраивает всем чужестранцам.

– В таком случае, он бывает довольно часто в дурном настроении, – ответил я.

То были мои первые слова. Они вызвали у Антинеи улыбку. Он посмотрела на меня долгим и спокойным взглядом, после чего, обратившись к одной из туарегских женщин, произнесла:

– Агида, распорядись выдать Сегейр-бен-Шейху двадцать пять золотых луидоров.

– Ты поручик? – спросила она, помолчав.

– Да.

– Откуда ты?

– Из Франции.

– Я так и думала, – заметила она иронически. – Из какой местности?

– Из местности, называемой Ло-и-Гаронна.

– Из какого города, в этой местности?

– Из Дюраса.

Она подумала с минуту.

– Из Дюраса? Там течет маленькая река Дроп, и есть большой старый замок.

– Вы знаете Дюрас, – пробормотал я, вне себя от изумления.

– Туда едут из Бордо по узкоколейной железной дороге, – продолжала Антинея. – Она идет по высокой насыпи, среди поросших виноградниками холмов, увенчанных развалинами феодальных замков. Деревни носят там красивые названия: Монсегюр, Совтер-де-Гюйен, Трен, Креон… Креон, как в «Антигоне».

– Вы там были?

Она бросила на меня быстрый взгляд.

– Говори мне «ты», – сказала она с некоторой томностью. – Рано или поздно, тебе придется все равно, говорить со мною на «ты». Начни же немедленно.

Это грозное обещание моментально наполнило мое сердце безграничным счастьем. Я вспомнил слова Ле-Межа: «Не говорите так, пока вы ее не увидели. Как только вы ее увидите, вы отречетесь ради нее от всего».

– Была ли я в Дюрасе? – продолжала она, разразившись громким смехом. – Ты, кажется, воображаешь, что внучка Нептуна ездила туда в вагоне первого класса, в поезде пригородной железной дороги?

И, протянув руку, она указала мне на огромную белую скалу, господствовавшую над высокими пальмами сада.

– Там кончается мой горизонт, – серьезно произнесла она.

Она взяла одну из разбросанных вокруг нее, на львиной шкуре, книг и раскрыла ее наудачу.

– Это путеводитель по Западным железным дорогам, – сказала она. – Какое чудное чтение для всякого, кто не выходит за пределы своего дома! Теперь – половина шестого вечера. Три минуты тому назад в Сюржер, в департаменте Нижней Шаранты, прибыл местный поезд. Он пойдет дальше через шесть минут… Через два часа он прибудет в Ларошель… Как странно думать об этом здесь. Такое расстояние!.. Столько движения и столько неподвижности!

– Вы хорошо говорите по-французски, – заметил я.

Она рассмеялась тихим нервным смехом.

– Приходится. Я так же хорошо говорю по-немецки, по-итальянски, по-английски, по-испански. Мой образ жизни сделал из меня полиглота. Но французский язык я предпочитаю другим, – даже туарегскому и арабскому. Мне кажется, что я всегда его знала… Не воображай, что я говорю это для того, чтобы сделать тебе приятное.

Наступило молчание. Я подумал о ее праматери, – о той, о которой Плутарх пишет: «Немногочисленны были народы, нуждавшиеся для переговоров с ней в переводчиках. Клеопатра говорила, как на своем родном языке, с эфиопами, с троглодитами, с иудеями, с арабами, с сирийцами, и с парфянами».

– Не стой, как столб, посреди зала. Мне это неприятно. Иди сюда, сядь возле меня. Подвиньтесь немного, уважаемый Царь Хирам.

Гепард неохотно повиновался.

– Дай твою руку! – приказала она.

Возле нее стояла большая чаша из оникса. Она вынула оттуда орихалковое кольцо, очень простого вида, и надела его на мой левый безымянный палец. Я увидел тогда, что точно такой же перстень был и на ней.

– Танит-Зерга, предложи господину Сент-Ави чашку розового шербета.

Маленькая негритянка в красном шелковом платье засуетилась.

– Это мой личный секретарь, – представила мне ее Антинея: – мадемуазель Танит-Зерга, из Гао, на Нигере.

Она почти такого же древнего рода, как и я.

Сказав эти слова, она пристально на меня посмотрела.

Взгляд ее зеленых глаз действовал на меня угнетающе.

– А твой товарищ, капитан, – спросила она голосом, звучавшим как бы издалека: – я его еще не знаю. Каков он собой? Похож он на тебя?

И тогда, – в первый раз после того, как я очутился возле нее, – только тогда я вспомнил о Моранже. И ничего не ответил.

Антинея улыбнулась.

Она вытянулась во всю длину на львиной шкуре. Ее правая нога обнажилась.

– Пора им заняться, – сказала она томно. – Тебе передадут мои распоряжения… Танит-Зерга, проводи его. Прежде всего покажи ему его комнату. Он, наверное, не знает, где она.

Я встал и взял ее руку, чтобы поцеловать. Она прижала ее к моим губам с такой силой, что чуть не раздавила их до крови, словно желая показать, что она уже обладает мною…

Меня снова повели по темному коридору. Миниатюрная девушка в красной шелковой тунике шла передо мной.

– Вот твоя комната, – сказала она.

И продолжала:

– Теперь, если хочешь, я провожу тебя в столовую. Туда скоро соберутся все остальные к обеду.

Она очаровательно говорила по-французски, слегка шепелявя.

– Нет, Танит-Зерга, нет., я предпочитаю провести сегодняшний вечер у себя. Я не голоден. Я очень устал.

– Ты помнишь мое имя, – заметила она.

Казалось, она этим гордилась.

Я почувствовал, что, в случае необходимости, найду в ней союзницу.

– Я помню твое имя, милая Танит-Зерга, потому что оно красивое[41]41
  На языке берберов «танит» значит «источник», а «зерга» – женский род от прилагательного «азре»: «голубой». (Прим. советника Леру.)


[Закрыть].

И прибавил:

– А теперь оставь меня, милая: мне хочется побыть одному.

Но она не уходила. Я был тронут и, вместе с тем, раздражен. Я ощущал неодолимую потребность собраться с мыслями, сосредоточиться.

– Моя комната над твоей, – сказала она. – На этом столе стоит медный колокол: если тебе что-нибудь понадобится, ударь в него. Придет белый туарег.

Этот совет на минуту меня позабавил. «Гостиница в глубине Сахары, – подумал я. – Стоит только позвонить, и прибежит лакей».

Я обвел глазами мою комнату… Мою комнату! Надолго ли будет она моею?

Она была довольно больших размеров. Подушки, диван, альков, высеченный прямо в скале и, вместо окна, широкий просвет в стене, завешанный соломенной шторой, – вот и все…

Я подошел к этому своеобразному окну и поднял штору.

В комнату ворвались лучи заходившего солнца.

Полный невыразимых дум, я облокотился на каменный подоконник. Окно выходило на юг. От него до земли было, по меньшей мере, метров шестьдесят. Внизу тянулась вулканическая стена, до тошноты гладкая и черная.

Передо мной, на расстоянии двух километров, возвышалась другая стена: первая ограда из земли, о которой говорится в «Критии». А там, очень далеко, я различал бесконечную красную пустыню.

XII. МОРАНЖ ВСТАЕТ И ИСЧЕЗАЕТ

Моя усталость была так велика, что я проспал, не шелохнувшись, до следующего дня. Когда я проснулся, было уже около трех часов пополудни.

Я тотчас же вспомнил о вчерашних событиях и не преминул найти их очень странными.

«Хорошо, – сказал я самому себе. – Будем действовать по порядку. Прежде всего надо посоветоваться с Моранжем»…

Я чувствовал волчий голод.

Настольный колокол, на который мне указала ТанитЗерга, был под рукой. Я ударил в него. Появился белый туарег.

– Проводи меня в библиотеку, – приказал я ему.

Он повиновался. Пробираясь снова по лабиринту лестниц и коридоров, я понял, что без посторонней помощи я никогда не сумею в них ориентироваться.

Моранж, действительно, находился в библиотеке. Он читал с интересом какой-то манускрипт.

– Утерянный трактат святого Оптата, – сказал он мне. – О, если бы дон Гранже был тут. Смотрите: полупрописное письмо.

Я не отвечал. Мое внимание было отвлечено предметом, который я сразу же заметил на столе, рядом с рукописью.

То было орихалковое кольцо, точно такое же, какое мне дала накануне Антинея и какое носила она сама.

Моранж улыбнулся.

– Ну? – сказал я.

– Ну?

– Вы видели?

– Да, видел, – ответил Моранж.

– Она прекрасна, неправда лн?

– Против этого факта трудно возражать, – сказал мой спутник. – Я готов даже утверждать, что она настолько же умна, насколько красива.

Воцарилось молчание. Моранж спокойно вертел между пальцами орихалковое кольцо.

– Вы знаете ожидающую нас здесь участь? – спросил я.

– Знаю. Ле-Меж описал нам ее вчера в своем осторожном, полном мифологических образов, рассказе. Не подлежит сомнению, что с нами приключилась необыкновенная история.

Он помолчал, а затем, взглянув мне прямо в глаза, продолжал: – Я не могу себе простить, что увлек вас за собой. Единственная вещь, несколько смягчающая мое раскаяние, это – ваше благодушное отгошение к своему положению, которое я наблюдал вчера вечером.

Откуда было у Моранжа это знание человеческого сердца? Я ничего не ответил, дав ему таким образом лучшее доказательство правильности его наблюдения.

– Что вы намерены делать? – тихо спросил я его, наконец.

Он свернул манускрипт, уселся поудобнее в кресле, закурил сигару и сказал мне следующее: – Я зрело обсудил все обстоятельства дела. Пустив в ход немного казуистики, я установил свою линию поведения. Она очень проста и не допускает никаких возражений…

Для меня вопрос представляется в несколько ином виде, чем для вас, по причине моих религиозных взглядов, которые (я должен это признать) ведут меня по довольно опасному пути. Я не давал, конечно, никаких обетов, но, помимо житейской седьмой заповеди, воспрещающей мне телесную близость с женщиной, не состоящей со мною в браке, я не чувствую ни малейшей охоты к той принудительной работе, для которой хотел меня подрядить милейший Сегейр-бенШейх. С другой стороны, надо, однако, принять во внимание, что моя жизнь не принадлежит лично мне, и что я не могу располагать ею так, как всякий, ни от кого не зависящий, исследователь, путешествующий ради своей собственной цели и исключительно на свои средства. На меня возложено поручение, и я должен добиться определенных результатов. Следовательно, если бы я мог вернуть себе свободу, уплатив за нее установленный здесь страшный выкуп, то я согласился бы, по мере возможности, дать удовлетворение желаниям Антинеи. Мне известен широкий дух Церкви и, в особенности, конгрегация, к которой я стремлюсь приобщиться: мой образ действий был бы признан правильным и (кто знает!), быть может, даже похвальным. При подобных же обстоятельствах, святая Мария Египетская отдала, как вы знаете, свое тело лодочникам. И была за это возвеличена и превознесена. Но; поступая таким образом, она была уверена, что осуществит свои высокие намерения. Цель оправдывает средства… Мое положение – совершенно иное.

Я могу выполнить самые нелепые капризы этой дамы, и все же это не помешает мне быть занесенным в каталог красного мраморного зала под номером 54 или 55, если она предпочтет сначала обратиться к вам. Так что…

– Так что?

– Так что соглашаться было бы с моей стороны непростительной ошибкой.

– Что же вы намерены, в таком случае, предпринять?

– Что я намерен предпринять?

Моранж прислонился затылком к спинке кресла и, пустив в потолок клуб дыма, сказал, улыбаясь:

– Ничего… И этого достаточно. Дело в том, что в данном случае мужчина имеет над женщиной неоспоримое превосходство. В силу своей физической природы он всегда может ей отказать в иске. А она – нет.

И он прибавил, бросив на меня насмешливый взгляд:

– Заставить можно лишь того, кто этого желает.

Я опустил голову.

– Я пытался, – продолжал Моранж, – воздействовать на Антинею лучшими сокровищами тончайшей диалектики. Напрасный труд. Исчерпав все мои доводы, я ей сказал: «Почему именно я, а не Ле-Меж?» Она рассмеялась. «Почему не пастор Спардек? – ответила она вопросом. – Л е-Меж и Спардек – очень умные люди, которых я ценю. Но, – продекламировала она: Навеки проклят будь мечтатель, одержимый Бесплодной мыслью первым разрешить – О, глупый человек! – вопрос неразрешимый, Как с честностью любовь соединить.

«А кроме того, – прибавила она с ее, действительно, очаровательной улыбкой, – по всей вероятности, ты недостаточно хорошо рассмотрел их обоих». Вслед затем, – продолжал Моранж, – последовал ряд комплиментов насчет моей пластики, на которые я не нашел ответа: до такой степени меня сбила с толку мастерски произнесенное ею четверостишие Бодлера. Желая объяснить мне свою точку зрения, Аитинея продолжала: «Ле-Меж – ученый, который приносит мне много пользы: он знает испанский и итальянский языки и приводит в порядок мои бумаги и документы, пытаясь точно установить мою божественную генеалогию.

Достойный отец Спардек говорит по-английски и по-немецки. Граф Беловский владеет в совершенстве славянскими языками, а кроме того, я люблю его, как своего отца. Он знал меня еще девочкой, когда я и не помышляла о тех глупостях, которые тебе теперь известны. Без этих людей я не могу обходиться в моих сношениях с гостями различных национальностей, хотя я начинаю довольно хорошо разбираться в необходимых мне диалектах… Но довольно слов: в первый раз мне приходится объяснять свое поведение. Твой друг не такой любопытный». После этого она меня отпустила… Странная, поистине, женщина.

– Господа! – воскликнул неожиданно появившийся Ле-Меж. – Что вы тут замешкались? Вас ждут к обеду!

В тот вечер маленький профессор был в очень хорошем расположении духа. В пе1личке у него была новая синяя розетка.

– Итак? – спросил он несколько игривым тоном. – Вы ее видели?

Ни Моранж, ни я не дали ему ответа.

Когда мы вошли в столовую, отец Спардек и гетман Житомирский уже приступили к обеду. Заходившее солнце бросало на белоснежную скатерть пучки малинового света.

– Садитесь, господа, – громко заговорил Ле-Меж. Поручик Сент-Ави, вчера вечером вас не было с нами. Вы впервые отведаете стряпню Куку, нашего бамбарского[42]42
  Бамбары – негры племени Майдинго, живущего в бассейне верхнего Нигера. (Прим. перев.)


[Закрыть] повара. Вы мне скажете свое мнение.

Черный слуга поставил передо мной превосходно приготовленную султанку, плававшую в ярко-красном, как томат, перечном соусе.

Я уже сказал, что был очень голоден. Блюдо было чудесное. Острая подливка немедленно возбудила во мне жажду.

– «Белый Хоггар» 1879 года, – шепнул мне на ухо гетман Житомирский, наполняя мой бокал тонким вином цвета топаза. – Я сам наблюдал за его приготовлением…

Никогда не действует на голову: только на ноги.

Я залпом опорожнил свой стакан. Общество начало казаться мне очаровательным.

– Эй, капитан! – крикнул Ле-Меж моему спутнику, обстоятельно расправлявшемуся со своей султанкой. – Что вы скажете об этом колючепером[43]43
  Султанка или барбулька, – рыба из отряда колючеперых, живущая, главным образом, в водах Атлантического океана. (Прим. перев.)


[Закрыть] экземпляре? Его поймали сегодня в озере оазиса. Начинаете ли вы, наконец, соглашаться с гипотезой о том, что Сахара была когда-то морем?

– Да, эта рыба – веский аргумент, – ответил Моранж.

И вдруг умолк. Дверь столовой отворилась. Вошел белый туарег. Собеседники прекратили разговор.

Медленными шагами человек с покрывалом на голове приблизился к Моранжу и коснулся его правой руки.

– Хорошо, – сказал тот.

Кувшин с «Хоггаром» 1879 года стоял между мной и графом Беловским. Я наполнил свой бокал (в который входило не меньше полулитра) и нервно его опорожнил.

Гетман взглянул на меня с симпатией.

– Хе-хе! – усмехнулся Ле-Меж, толкнув меня локтем. – Антинея соблюдает чинопочитание.

Отец Спардек целомудренно улыбнулся.

– Хе-хе! – снова хихикнул Ле-Меж.

Мой бокал был пуст. На мгновение у меня мелькнула мысль запустить им в голову профессора истории. Но нет!

Я Опять налил себе вина и выпил.

– Этого великолепного бараньего жаркого Моранжу придется отведать лишь мысленно, – заметил маленький человек, становясь все более игривым и кладя себе на тарелку солидный кусок мяса.

– Он не пожалеет об этом, – сказал недовольным голосом гетман. – Это не жаркое: это – бараний рог. Нет, этот Куку начинает решительно над нами издеваться.

– Пеняйте на достойного отца, – возразил с раздражением Ле-Меж. – Я уже не раз говорил ему о том, чтобы он приставал со своими проповедями к кому угодно, но только не к нашему повару.

– Господин профессор! – сказал с достоинством Спардек.

– Я поддерживаю свой протест, – воскликнул Ле-Меж, который, как мне показалось, начал в ту минуту хмелеть. Будьте судьей, милостивый государь, – продолжал он, обращаясь в мою сторону. – Вы здесь человек свежий. Вы можете разобрать дело беспристрастно. Так вот, позвольте вас спросить: имеет ли пастор право портить жизнь поварубамбуре, набивая ему с утра до вечера голову всякой богословской дребеденью, к которой тот не чувствует ни малейшего предрасположения.

– Увы! – печально ответил Спардек. – Вы сильно заблуждаетесь. У него большая склонность к религиозным диспутам.

– Куку – ленивая корова и охотно слушает ваше протестантское мычанье, чтобы ничего не делать и пережаривать наши котлеты, – заметил гетман. – Да здравствует папа! – заорал он, вдруг наполняя, один за другим, наши стаканы.

– Уверяю вас, что этот бамбара внушает мне тревогу, – возразил с большим достоинством Спардек. – Знаете ли, до чего он теперь дошел? Он отрицает реальность человеческого существования. Он – на пороге того же заблуждения, в которое впали Цвингли и Эколампадий[44]44
  Немецкий гуманист и религиозный реформатор, пытавшийся примирить Цвингли с Лютером. (Прим. перев.)


[Закрыть]. Он отрицает, что наша жизнь реальна.

– Послушайте – сказал, сильно возбуждаясь, Ле-Меж. – Никогда не надо трогать людей, занятых кухней.

Такого же взгляда держался и Иисус, который, будучи, как я думаю, таким же хорошим богословом, как и вы, никогда не имел в мыслях отвлекать Марию от очага, чтобы рассказывать ей свои глупые притчи.

– Правильно! – подтвердил гетман.

Он зажал между коленями кувшин с вином, тщетно пытаясь его откупорить.

– Бокалы, стройся! – воскликнул он, когда его усилия увенчались, наконец, успехом.

– Куку отрицает реальность нашего существования, – грустно сказал пастор, опорожнив свой стакан.

– А ну его! – шепнул мне на ухо гетман Житомирский. – Пусть себе болтает! Разве вы не видите, что он совсем пьян?

Но он и сам начинал говорить заплетающимся языком.

Ему стоило большого труда наполнить мой бокал до самых краев.

У меня возникло желание оттолкнуть от себя вино. Но вдруг мой. мозг прорезала мысль:

«В этот час Моранж… Что бы он ни говорил… Она так прекрасна».

И, потянув к себе стакан, я снова осушил его до дна.

Тем временем Ле-Меж и Спардек запутались в необыкновенном религиозном диспуте, швыряя друг другу в голову «Book of commun prayer»[45]45
  Богослужебная книга, содержащая в себе священнодействия и 'молитвословия английской церкви


[Закрыть], «Declaration des droits de 1'homme»[46]46
  «Декларация прав человека».


[Закрыть] и «Bulle Unigenitus»[47]47
  Название папской буллы, сыгравшей крупную; роль в истории религиозного учения, известного под названием янсенизма. (Прим. перев,)


[Закрыть]. Мало-помалу, гетман начал приобретать над обоими то влияние, которое светский человек, даже мертвецки пьяный, всегда имеет над другими, благодаря превосходству воспитания над образованием.

Граф Беловский выпил в пять раз больше, чем профессор и пастор. Но он в десять раз лучше противостоял вину.

– Оставим эти пьянчуг, – сказал он с отвращением. Пойдемте, дорогой друг. Наши партнеры ждут нас в игорном зале.

– Милостивые государыни и государи, – начал гетман, входя в зал, – позвольте представить вам нового партнера, моего друга, поручика Сен-Ави. – Не мешайте, – прошептал он мне на ухо. – Все это прислуга… я знаю… Но я, видите ли, воображаю…

Я увидел, что он был, действительно, пьян.

Игорный зал помещался в узкой и длинной комнате.

Громадный стол без ножек, поставленный прямо на пол и окруженный валом из подушек, на которых сидело и полулежало около дюжины туземцев обоего пола, составлял главную часть обстановки. На стене висели две гравюры, свидетельствовавшие о весьма счастливом эклектизме: «Святой Иоанн Креститель» да-Винчи и «Последние патроны»[48]48
  Картина знаменитого французского баталиста, изображающая один из трагических эпизодов франко-прусской войны. (Прим. перев.)


[Закрыть] Альфонса де Нэвилля.

На столе стояли красные глиняные бокалы. Среди них возвышался тяжелый кувшин, наполненный пальмовым вином.

Среди присутствовавших я узнал старых знакомых: моего массажиста, маникюршу, цырюльника и двух-трех белых туарегов, которые, завесив себе лица, важно курили свои трубки с медными крышками. Все они, в ожидании лучшего, наслаждались какой-то карточной игрой, сильно напоминавшей рамс. Тут же находились и обе наперсницы Антинеи – Агида и Сидия. Их гладкая темная кожа сверкала из-под покрывал, испещренных серебряным шитьем. Я пожалел, что среди собравшихся не оказалось красной шелковой туники маленькой Танит-Зерги… Снова, но только на одну секунду, у меня мелькнула мысль, о Моранже.

– Давай, фишки, Куку! – скомандовал гетман. – Мы тут не за тем, чтобы тратить время на пустяки.

Повар-цвийглист поставил перед собой ящичек с разноцветными костяными кружочками. Граф Беловский принялся их считать, располагая их с величайшей серьезностью небольшими кучками.

– Белые – один луидор, – объяснил он мне. – Красные – сто франков. Желтые – пятьсот. Зеленые – тысяча. Да, игра тут идет чертовская! Впрочем, вы сами сейчас увидите.

– Покупаю банк за десять тысяч, – заявил поварцвинглист.

– Двенадцать тысяч, – сказал гетман.

– Тринадцать, – произнесла Сидия, которая, устроившись, с похотливой улыбкой, на коленях у графа, любовно соединяла свои фишки в маленькие стопки.

– Четырнадцать, – сказал я.

– Пятнадцать! – крикнула пронзительным голосом старая негритянка-маникюрша.

– Семнадцать! – громогласно возгласил гетман.

– Двадцать тысяч! – отчеканил повар.

И, напирая на каждое слово, он прибавил, бросив на нас вызывающий взгляд: – Двадцать. Я покупаю банк за двадцать тысяч.

Гетман с досадой махнул рукой.

– Дьявол! С этим животным ничего не поделаешь. Вам придется шпарить вовсю, поручик.

Куку поместился в середине стола, разделив таким образом играющих на два табло. Он начал тасовать карты и производил эту операцию с такой неподражаемой ловкостью, что я широко раскрыл глаза.

– Я говорил вам: совсем как у Анны Демонт, – шептал мне с гордостью гетман.

– Делайте вашу игру! – сказал лающим голосом негр. – Делайте вашу игру, господа!

– Подожди, скотина! – сказал ему Беловский. – Ведь ты видишь, что стаканы пусты… Какамбо, сюда!

Смешливый массажист немедленно наполнил бокалы.

– Сними! – обратился Куку к красивой туземке Сидии, сидевшей направо от него.

Молодая женщина прорезала колоду левой рукой: она верила, по-видимому, в приметы или, может быть, просто потому, что ее правая рука держала в тот миг наполненный стакан, который она подносила к губам. Я увидел, как вздулось ее тонкое матовое горло, пропуская вино.

– Даю, – сказал Куку.

Мы сидели за столом в таком порядке; с левой стороны – гетман, затем – Агида, которую он обнимал за талию с развязностью истого аристократа, потом

– Какамбо, туземка и двое негров, с важным и внимательным видом следивших за игрой; справа находились: Сидия, я, старая маникюрша Розита, цырульник Барбуф, другая чернокожая женщина и двое белых туарегов, таких же серьезных и сосредоточенных, как и их симметрически сидевшие, с моей стороны, товарищи.

– Беру, – ответил гетман.

Сидия отрицательно покачала головой.

Куку дал гетману четверку, а себе вытянул пятерку.

– Восемь! – крикнул Беловский.

– Шесть, – сказала красивая Сидия.

– Семь, – вывернул свои карты Куку. – Одна табло платит другому, – холодно прибавил он.

– Дублет! – заявил гетман.

Какамбо и Агида последовали его примеру. На нашей стороне партнеры были сдержаннее. Маникюрша, например, не делала ставок больше двадцати франков.

– Я требую, чтобы оба табло играли ровно, – невозмутимо сказал Куку.

– Какой невыносимый субъект! – выругался граф. На, лопай! Теперь ты доволен?

Куку дал карту, открыв себе девять.

– Честь спасена! – заорал Беловский. – У меня восемь…

У меня было два короля, и потому я не обнаружил ни малейшего неудовольствия. Розита взяла у меня из рук карты.

Я взглянул на сидевшую справа от меня Сидию. Ее длинные черные волосы ниспадали густыми волнами ей на плечи. Она была, действительно, очень хороша, будучи слегка навесела, как и все это фантасмагорическое общество.

Она тоже посмотрела на меня, но украдкой, словно пугливый зверек.

«А! – подумал я. – Она, кажется, меня боится. На лбу у меня, должно быть, написано: «Посторонним охота воспрещается».

Я коснулся ее ноги. Она испуганно ее отдернула.

– Кто прикупает? – спросил Куку.

– Мне не надо, – ответил гетман.

– Мне довольно, – сказала Сидия.

Повар вытянул себе четверку.

– Девять, – произнес он.

– Эта карта попала бы ко мне, – воскликнул граф, крепко выругавшись. – Ведь у меня было пять… вы понимаете… пять. Ах, и зачем только я поклялся тогда его величеству императору Наполеону III, что никогда не буду прикупать к пяти. Бывают минуты, когда я страшно от этого страдаю… Вот увидите: сейчас эта скотина Куку покажет нам кукиш.

Он был прав, ибо негр, к которому перешли три четверти всех ходивших по столу фишек, поднялся с важным видом на ноги и вежливо откланялся компании:

– До завтра, господа!

– Убирайтесь все отсюда! – крикнул гетман Житомирский. – Останьтесь со мной, господин де Сент-Ави.

Когда все удалились, он снова налил себе большой стакан вина. Потолок зала был окутан серым дымом.

– Который час? – спросил я.

– Половина первого… Но ведь вы не покинете меня… ведь, нет, мой друг… мой дорогой друг… У меня очень тяжело на сердце, очень тяжело…

Он плакал горючими слезами. Полы его сюртука, распластавшись, позади него, надвое, казались большими зеленоватыми крыльями какого-то насекомого.

– Неправда ли, как хороша Агида, – заметил он, не переставая плакать. – Вы не находите, что она напоминает, – будь она немного посветлее, – графиню де Терюэль, прекрасную графиню де Терюэль, Мерседес, – ту самую, которая в Биаррице купалась голою перед утесом Святой Девы, узнав, что князь Бисмарк стоял на дамбе… Вы ее не помните? Мерседес де Терюэль?

Я пожал плечами.

– Да, это правда. Я и позабыл, что вы были тогда совсем ребенком. Вам было года два-три. Да, вы были ребенком! Ах, друг мой! Быть современным такой эпохи и закладывать банк здешним дикарям… Я должен вам рассказать…

Я встал и слегка оттолкнул его от себя.

– Останьтесь, останьтесь! – молил он. – Я расскажу вам все, что вы захотите, расскажу о том, как я появился здесь, обо всем, чего я никогда не рассказывал никому. Останьтесь! Я чувствую потребность излить свою душу в лоно истинного друга. Повторяю, я вам расскажу oбо всем. Я вам доверяю. Вы

– француз, вы – дворянин. Я знаю, что вы ей ничего не передадите…

– Ничего ей не передам? Кому?

– Ей.

Его язык начал заплетаться. В его голосе мне почудились нотки страха.

– Кому?

– Ей… ей… Антинее! – пробормотал он.

Я снова опустился на свое место.