Текст книги "Атлантида. Забытый. Прокаженный король. Владелица ливанского замка. Кенигсмарк. Дорога гигантов. Соленое озеро"

Автор книги: Пьер Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 78 страниц)

Мы подошли к крыльцу виллы.

– Завидую вам, господин Жерар, – сказала Антиопа, – вы сейчас все это увидите в первый раз. Ничего нет прекраснее виллы Клэйр. Каким угрюмым, каким мрачным покажется вам наш Кендалль, когда вы туда вернетесь… Нет, нет, не возражайте. Сначала посмотрите. И знаете, – сказала она, сильнее опираясь на руку Реджинальда, – все это устроил, все подобрал, все расположил вот этот мальчик… Потому что у него так же много вкуса, как и красоты.

– Антиопа, дорогая Антиопа, – пробормотал юноша с очаровательно смущенной улыбкой, – перестаньте! Какая вы несносная.

– Нет, нет, я говорю правду. Так же много вкуса, как и красоты. Только вот у него гадкие политические идеи. Кто бы поверил, глядя на этого изящного и хрупкого юношу! Он – анархист, революционер и уж не знаю кто еще. Когда я была маленькой, я думала, что революционеры – это люди, у которых шея повязана клетчатым платком и которые поют, стоя на столе, среди опорожненных бутылок, дерзкие песни. И все-таки Реджинальд революционер. Это опрокидывает все общепризнанные представления! Нечего щипать мне руку. Ну, поклянитесь, Реджинальд, что вы не революционер!

– Господи, Антиопа, какая вы смешная, – сказал, смеясь, юноша в куртке цвета персикового дерева. – А она, знаете, кто она? Она принадлежит к целой куче тайных обществ, имеющих целью прогнать англичан из Ирландии. Ее имя написано в одном пророчестве, которое делает из нее что-то вроде ирландской Жанны д’Арк. Нет, вот вы, Антиопа, поклянитесь, что я говорю неправду!

– Правду. Совершеннейшую правду, – сказала Антиопа. – В этот дом, куда иду я сейчас пить чай, – однажды, и уже скоро, очень скоро, войду я с пылающим факелом в руке. Но видите, господин Жерар, пока что мы все-таки друзья, добрые друзья.

Она потрепала юношу по щеке. Потом расхохоталась.

Было во всем этом что-то, что тяжело ложилось мне на душу. Эта манера держаться – казалась мне такой необычной, эта веселость – такой деланной. Угадала ли Антиопа мои впечатления? Вероятно; по крайней мере голос ее стал вдруг совсем другим, зазвучала в нем почти суровость, и она сказала:

– Довольно глупостей. Идемте. Неприлично больше заставлять ждать вашу маму.

* * *

В просторной галерее, куда мы, прежде всего, попали и где они проводили больше всего времени, – я совсем не заметил фамильных портретов. Я вполне одобрил такую скромность. Обилие изображений Соммервилей лишь подчеркивало бы незначительность линии Арбеклей.

Выложенный черными и белыми плитками пол. Большое зеркало в раме черного дерева, над жардиньеркой с голубыми гортензиями… В застекленную стену был виден сад, сбегавший к морю, уже окутанный туманом. Один из тех садов, перед которыми вместе с милым лордом Гарри так любил мечтать юный Дориан Грей, возвращаясь после распутной ночи, проведенной с курильщиками опия, портовыми рабочими и гринвичскими красотками.

Графиня Кендалль казалась такою чуждой всей этой пышной роскоши. Зато как хорошо чувствовал себя среди нее милый юноша!

– Мама, – закричал лорд Арбекль. – Вот и мы!

Он толкнул решетку из лакированного дерева, заменявшую дверь, приподнял бархатную портьеру и знаком пригласил нас войти.

Леди Флора сидела на низеньком диване, покрытом черным бархатом. Она курила папироску; когда мы вошли, бросила ее в чашку из черного стекла.

Она поцеловала Антиопу в лоб. Та села рядом с ней на диван.

– А, господин Жерар, – сказала она, – укротитель непокорных лошадей! Как это мило, что вы ответили на первый же мой призыв.

Она улыбалась. Обнаженная рука ее белела на черном диване.

Антиопа непринужденно откинулась на подушки.

– Реджинальд, – сказала она, – мне так уютно здесь, не хочется двигаться. Изобразите из себя барышню, подайте, нам чай.

С легкостью феи юноша цвета персикового дерева пододвинул столик с чайником и другими принадлежностями. Антиопа попросила налить ей чаю, он также пил чай. Я предпочел портвейн, леди Флора последовала моему примеру. И уже один этот выбор начинал устанавливать какое-то родство между нами. Лорд Реджинальд сидел у моих ног на ковре и занимался тем, что кончиком орхидеи дразнил крохотную собачку, похожую на муфту, на комок шерсти, в котором пропадали голова и хвост. Собачонка неистово тявкала на цветок.

– Да ну, Реджинальд, оставьте Ирму в покое, – сказала ему мать; в голосе ее были какие-то странные металлические звуки; должно быть, голос от природы очень властный.

Воспользовавшись минутой, когда она была занята своим стаканом с вином, своей папиросой, которую опять закурила, и перебегавшим с предмета на предмет разговором с Антиопой, я стал разглядывать леди Флору. Я напрасно лгал бы, если бы стал отрицать, что она произвела на меня сильное впечатление. Итак, я разглядывал леди Флору. На ней было бархатное платье цвета рубина. Остриженные светло-русые волосы оставляли открытой очаровательную, как у девушки, шею. Она была сильно декольтирована, но это не бросалось в глаза. Я должен был посмотреть на сидевшего у наших ног сына, чтобы вспомнить, сколько этой женщине лет, да и это не очень помогало. "Такие вещи надо видеть, чтобы в них поверить", – сказал мне мой скромный осведомитель, лакей Уильям. Ах, даже когда видишь, не веришь.

От ее шеи, от обнаженных рук глаза мои неудержимо скользнули к бедрам, едва стянутым широким поясом из темных янтарей, и еще ниже. Одна нога, в золотистом шелковом чулке, была открыта. Сквозь паутинную ткань просвечивало круглое колено. Больше я ничего не мог разглядеть. Я отвел глаза и встретился с глазами Антиопы. В них была такая злая насмешка, что я вздрогнул.

Сообразив, что некоторые темы разговора могли бы тут сыграть для меня роль западни, я благоразумно решил хвалить лорда Арбекля за вкус, который он проявил в убранстве виллы.

Я почувствовал, что мои комплименты были очень ему приятны. В фиалковых глазах светилась признательность.

– Право, вы слишком снисходительны.

– Конечно, все довольно удачно, – небрежно заметила леди Флора.

– Про идеи тогда можно с уверенностью сказать, что они удачны, – ответил Реджинальд, – когда другой заимствует их у тебя. Вы, конечно, знаете, господин Жерар, сэра Филиппа Сассуна?

– Не имею чести.

– В самом деле? Как это странно! А ведь сэр Филипп Сассун очень известен в интеллигентных кругах. Спору нет, сэр Филипп – человек замечательный и вполне джентльмен. Но по отношению ко мне он был не очень-то мил.

– Не говорите глупостей, Реджинальд, – сказала леди Флора. – Сэр Филипп – настоящий друг.

– Пусть судит господин Жерар, мама. Послушайте: у сэра Филиппа в Гайсе, около Фолкстона, есть вилла, прелестная вилла, ему ее построил тот же архитектор, который строил нашу. Пока все вполне корректно. Но он приехал сюда, и я имел глупость показать ему до мельчайших подробностей все мое декоративное творчество. И вы не можете, мама, отрицать, что, начиная с этого пункта, его образ действий был не совсем уж правильный.

Леди Арбекль пожала красивыми плечами.

– Смейтесь, смейтесь, мама. Слушайте, господин Жерар, в вилле Гайс есть такая комната: панель серого дерева, стены оклеены розовыми обоями и по фризу – обезьяны, играющие с дельфинами; маленький изогнутый комод с серебряными желудями в качестве ручек у ящиков; наконец, кровать черного дерева с зеленым деревянным попугаем. Дельфины, попугай, – кажется, достаточно своеобразные подробности? Ну так вот, господин Жерар, эту самую комнату, точь-в-точь такую, слышите вы, точь-в-точь, – я сейчас покажу вам здесь. Это комната Хлодвига Гуго.

– Комната Хлодвига Гуго? – повторил я удивленно.

– Да. Сэр Филипп бессовестно украл ее у меня, украл. И еще… Ах, мама, нечего вам пожимать плечами, вы отлично знаете, я говорю сущую правду. И еще. В Гайсе же есть такая бильярдная: занавесы на окнах серой материи с вишневой бахромой, одноцветный зеленый ковер, бильярд черного дерева на ножках слоновой кости, угловой диван серого дерева – серого клена с черными полосами, обитый плотной шелковой материей вишневого цвета, наконец, вишневый фриз с чередующимися орлами и морскими коньками… Орлы и морские коньки! Ну так вот, господин Жерар, сэр Филипп буквально скопировал эту залу с моей бильярдной, с залы Раффина Дюжена.

– Зала Раффина Дюжена? – повторил я.

Леди Флора подняла глаза к небу.

– Видите, Реджинальд, господин Жерар – человек благоразумный. Спросите его, что он думает о ваших чудачествах. Давать комнатам такие имена… Это так нелепо!

Юноша очаровательно покраснел.

– Господин Жерар, я уверен, согласится со мной, мама, что никогда не будет у нас достаточно случаев выразить наше уважение людям бескорыстным, отдающим свои силы на то, чтобы вести человечество к лучшему.

– Все это было бы очень мило, – сказала леди Флора, – если бы он вдобавок еще знал, с какой ноги начинать танец. А то… Теперь уж я прошу вас быть судьей. Галерея, через которую вы шли сюда, первоначально называлась Гендерсоновской, будуар, в котором мы ведем свой диспут, назывался будуаром Альбера Тома, а моя комната, в довершение всего, называлась комнатой Вандервельде. Но вот началась война, и пришлось все переименовать. Сейчас галерея называется уже галереей Компер-Мореля, будуар – будуаром Марка Сангнье и моя комната, не угодно ли, – комнатой Кропоткина!

– Но не мог же я, мама, – сказал Реджинальд с холодным достоинством, – оставить этим комнатам имена людей, которые предали свои идеалы, и в братоубийственной борьбе стали действовать заодно с буржуазными правительствами.

– Разумеется, – прошептал я.

– Заметьте, – сказала леди Флора примирительно, – что Реджинальд – очень хороший сын, и я слишком его люблю, чтобы мешать ему делать то, что доставляет ему удовольствие. Но все-таки, согласитесь, эти постоянные изменения очень неприятны для хозяйки дома. Прислуга путается, и когда у нас на вилле гости, она приносит утренний завтрак для комнаты Андре Лебея в комнату Горького. Это несносно! И потому я потребовала от Реджинальда, чтобы впредь он давал нашим комнатам лишь имена революционеров уже покойных. На их-то счет можно быть спокойными, они уж не отрекутся от своих идеалов, чтобы сделаться министрами в буржуазных кабинетах.

Антиопа не принимала участия в этом споре. Стоя у окна, она барабанила пальцами по стеклу, за которым сад постепенно тонул в вечерней мгле.

Лорд Реджинальд подкрался к ней и вдруг схватил за руки.

– Ну, так как же, прекрасная заговорщица, по-прежнему – 24 апреля?

– Что? – спросила она.

– Да осуществится пророчество Донегаля! Не правда ли, в этот день должны вы опрокинуть нас в море?

– Да, – сказала она каким-то чужим голосом.

– Да? Слышите, господин Жерар? – сказал Реджинальд, которого, по-видимому, задело равнодушие Антиопы.

– Слышите? И не думайте, что это – шутка. Это совершенно серьезно. Ведь вы же в курсе ирландских дел, – объясните мне, потому что, кажется, сам я никогда не пойму. Чего, собственно, хотят ирландцы? Лучшего устройства суда? Более свободных таможенных порядков? Школ? Госпиталей? Так пусть же скажут. Мы только того и хотим, чтобы быть им приятными…

Я вежливым жестом отклонил от себя его просьбу.

– Ну, скажите вы, Антиопа, – сказал юноша, – разве вам не хорошо?

– Лично мне – да.

– Но в таком случае…

– В таком случае!..

– Господи, до чего я ненавижу подобные споры, – сказала леди Флора. – Какие вы дети! Нельзя их на две минуты оставить одних, господин Жерар, чтобы они не принялись говорить о политике. Что же это будет, когда некому будет им мешать!

В будуаре стало темно. Я не различал уже лиц Антиопы и Реджинальда. Леди Флору, которая сидела против окна, я еще видел. Кончив свою фразу, она значительно мне улыбнулась.

Лорд Реджинальд настаивал.

– Вы не ответили мне, Антиопа. Действительно, 24 апреля – день вашего рождения и, следовательно, срок исполнения пророчества Донегаля?

– Вы это сами так же хорошо знаете, как я, – сказала она.

– Хорошо! Мама, мне пришла мысль сыграть с Антиопой одну шутку. 23 апреля – Пасха. Мы устроим в этот день бал, чтобы отпраздновать день ее рождения. И она непременно должна прийти, она должна быть здесь в тот момент, когда займется заря 24 апреля. Конспирация станет невозможной, бедненькая моя Антиопа! Будем танцевать, и я хочу, чтобы вы открыли бал с моим другом, полковником Гартфилдом, командующим гарнизоном в Трали. Ведь в случае восстания, именно на него была бы возложена приятная честь арестовать вас.

Юноша хлопал в ладоши. Ему казалось, что он придумал великолепную шутку.

– Согласны, Антиопа?

– Да успокойтесь вы, Реджинальд, – сказала леди Арбекль, слегка встревоженная тем оборотом, какой принимал разговор.

Но он не унимался.

– Согласны? 23 апреля, в одиннадцать часов?.. Я приглашу всех наших друзей из окрестностей. Мы будем ужинать…

– А если у нас будут в это время гости в Кендалле, вы разрешите и их привести? – сказала Антиопа. – Видите, я принимаю ваше приглашение.

– Браво! – закричал Реджинальд. – Вот это революция, которая так хорошо начинается. Конечно, само собой разумеется, господин Жерар будет нашим гостем.

– У нас еще будет случай до того повидать господина Жерара, – сказала леди Флора.

В это время в посиневшее от сумерек стекло окна взглянули и стали расти желтые пятна двух фонарей. По парку ехал экипаж.

Реджинальд подошел к окну.

– Одна из ваших карет, Антиопа: правит Ральф. Он за вами.

– Не знаю слуги преданнее этого Ральфа, – сказала леди Флора.

Она повернула выключатель. Всюду засветились огни, – в чашах, аквариумах, в многоцветных фонарях.

Мы встали. Антиопа и лорд Арбекль прошли вперед, в переднюю.

На секунду я остался с леди Флорой вдвоем. Левой рукой она оперлась о наличник двери, прислонила к нему свою красивую белокурую голову. Я был совсем близко около нее.

– Благодарю вас, за то, что вы пришли, – сказала она.

Я молчал.

– Надеюсь, что вы и еще приедете, – добавила она.

Так как я по-прежнему молчал, она сказала:

– … Что вы и еще приедете, – если, конечно, вам разрешат.

Я взял ее за руку.

– Завтра, – прошептал я сдавленным голосом.

Она усмехнулась.

– Завтра? Скоро. Нет, не завтра. Я одна. Реджинальд отправляется в Трали к своему обожаемому полковнику Гартфильду. А впрочем, почему же? Приходите, если не боитесь соскучиться. Буду ждать вас к обеду, в половине восьмого.

Мы обменялись этими немногими фразами шепотом, очень наскоро. Мы были уже в передней, Антиопа надевала еще шляпу.

Карета проехала приблизительно километр по Кендаллской дороге. Антиопа заговорила.

– Ральф, – обратилась она к управляющему.

Он слегка задержал лошадей. Шум колес стал тише.

– Ральф, я говорила с леди Арбекль. Она согласна отдать распоряжение своему управляющему, чтобы Тому Лалли дали еще отсрочку. Он заплатит лишь в сентябре. А до тех пор могут быть перемены.

Она еще прибавила:

– Дело против старой Мэдж, которую накрыли, когда она собирала дрова в парке Клэйр, прекращено. Вы будете так любезны, Ральф, и успокоите этих бедняков.

Управляющий поклонился и опять пустил лошадей рысью. Помолчав немного, графиня Кендалль спросила:

– Были в Трали, Ральф?

– Да был, ваше сиятельство, на смотре добровольцев, и чтобы назначить день следующего сбора для упражнений и стрельбы.

– Все там благополучно?

– Вполне, ваше сиятельство.

– Значит, вы были в Трали?

– Был в Трали и на обратном пути подумал, что ваше сиятельство, может быть, еще в Клэйре. Хорошо, что догадался. А то в Клэйре – только автомобили, а я знаю, какое отвращение питаете вы, ваше сиятельство, к этому способу передвижения.

– Благодарю, Ральф.

И все. Полчаса спустя из темноты стали проступать перед нами огни Кендалла. За всю дорогу Антиопа ни разу не заговорила со мной.

Глава VI
КОМНАТА КРОПОТКИНА

Мне показалось, что бьют часы. Впечатление это все крепло в моем полудремотном состоянии, стало повелительным… Я встал и, еще в полудремоте, направился к камину, натыкаясь в темноте на мебель, на круглые головы зверей, шкуры которых были разбросаны всюду по паркету.

Дрова догорали. Камин топили лишь для того, чтобы радовать огнем горящих дров, так как комната отапливалась радиаторами, и в темноте были видны по стенам их белые эмалированные батареи.

Вспыхивали розовые огоньки. При одной такой вспышке я мог разглядеть на часиках, на камине, который час. Было пять минут третьего.

На столике, около лопаточки и щипцов, которые я чуть было не уронил, до того еще плохо владел своими движениями, смутно поблескивали хрусталь и позолота. Там был накрыт ужин. Из серебряного ведра торчало горлышко бутылки шампанского. Проступали со всех сторон еще и другие подробности, которых я совершенно не заметил, когда мы вошли сюда три часа назад, хотя тогда в этой комнате было еще светло.

Одно полено вдруг осыпалось искрами, и оттого стало почти светло.

Я услыхал за собою смех.

– Дорогой мой, надеюсь, не останетесь же вы до бесконечности в таком виде… Не могу я подойти к вам – в этот уголок у камина, пока вы не примете приличного вида.

Смешным движением я выразил свое замешательство. Леди Флора засмеялась еще громче.

– Право, мне вас жалко. Ну вот что, отворите эту дверь и пройдите туда, там висят мои капоты. Возьмите какой-нибудь, какой подвернется, только постарайтесь не уронить остальные.

Я повиновался. Переступив через порог, я очутился в темноте и вздрогнул от прикосновения шелков, атласа, металлических вышивок, в голове кружилось от запаха духов, которыми пахли все эти потревоженные мною дамские вещи. Ощупью я снял одну с полированной вешалки. Рукава были такие широкие, что я без труда продел руку. Тут же висел тяжелый кушак, я повязал его. И в таком виде рискнул показаться ей.

Леди Флора была уже около камина. Она присела на корточки перед огнем, руками обхватила колени, закурила папиросу. На ней была мужская черная шелковая пижама. Когда она увидала меня, радости ее не было границ.

– Ах, дорогой, какой вы славный в этом наряде! Подойдите поближе, дайте на вас полюбоваться.

Отражение в зеркале показало мне, что я смешнее, чем мог предполагать.

– Да у него вкус… или, во всяком случае, ему везет… Знаете, вы выбрали один из самых красивых моих капотов: он из Нагасаки.

В самом деле, на мне было кимоно вишневого цвета, расшитое золотыми хризантемами и драконами. Рукава оставляли голыми руки, в широкий вырез ворота были видны плечи.

– Вам идет, очень, очень идет, – повторяла леди Флора, – но это еще не основание зазнаваться и садиться рядом со мною, вот тут, у огня.

Она засмеялась еще сильнее.

– Как его зовут, директора вашей College de Franse?

– Администратора College de Franse? Господин Морис Круазе.

– Я сейчас же отдала бы одно из моих колец, какое угодно, на выбор, за то, чтобы взглянуть, какое лицо сделал бы ваш Морис Круазе, если бы увидал вас в эту минуту.

– Очевидно, лицо у него было бы не совсем обыкновенное, – прошептал я мечтательно.

– Господи, да не принимайте вы такого скорбного вида. Повторяю вам, – этот костюм вам очень идет. Будь здесь наш друг Антиопа, она, наверное, согласилась бы со мною. Но как я глупа, может быть, уже…

Я сделал было движение, но тотчас сдержал его, почувствовав, что в такую минуту жест, слишком явно протестующий, был бы обиден этой милой женщине в черной пижаме.

Впрочем, она заметила мое движение.

– Не хочу быть нескромной, – сказала она с насмешливой улыбкой.

Чтобы отразить удар, я сам стал нападать.

– Насколько я слышал, графиня Кендалль собирается замуж за лорда Реджинальда, – сказал я с самым невинным видом.

Леди Флора пожала плечами.

– О, Реджинальд не ревнив, – сказала она.

И у нее был тот же смешок, что у Антиопы.

– Он настолько выше всего этого, бедный мальчик.

Я смотрел на нее, пока она говорила все это так спокойно и непринужденно. Да неужели это та самая женщина, которая какой-нибудь час назад… Я не мог разобрать, что это – невинность, лицемерие? И мне вспомнилась фраза знаменитого священника, долго служившего в Соединенном Королевстве: "Я исповедывал ирландок и англичанок. Несмотря ни на что, есть поражающий контраст между ирландской скромностью и валлийской непристойностью. И заметьте, – прибавил он с усмешкой, – я имею возможность говорить с вами лишь о валлийках-католичках".

Леди Флора нажала незаметную кнопку, и на камине загорелась бледно-розовая лампочка-ночник. Она с чудесной легкостью вскочила на ноги. Закинув голову, скрестив руки, она сладострастно потягивалась. Потом зевнула.

– Я хочу есть, – сказала она.

Она взглянула на столик, о котором я только что говорил, захлопала в ладоши.

– А, куропатка, сыр из дичи, фрукты! Это неплохо.

Я также взглянул на столик; все там было так устроено, чтобы два человека могли поужинать. Я почувствовал, что свобода моей воли как-то унижена. С тех пор как я пришел, леди Флора ни разу не вышла, не отдала никакого приказания. Приходилось, таким образом, признать, что она все предвидела, заранее решила, что я буду с нею ужинать; я думал подчинить ее своим желаниям, на самом деле она лишь подчинила меня своим.

"А, в конце концов, – подумал я, – очень глупо сентиментально усложнять такое приятное приключение. Этими мудрствованиями только отравляешь себе жизнь. Воспользуемся просто мимолетной минутой, а эта минута во всех отношениях очаровательна".

И я поспешил тут же осуществить мое решение. Как раз в это мгновение леди Флора стояла ко мне спиной и собиралась разрезать куропатку. Я обнял ее.

Она вздрогнула, маленький нож выпал из рук. Смеясь, она высвободилась из моих объятий.

– Ах, эти робкие люди… Смотрите, что вы наделали. Я чуть не обрезала себе палец. А вы весь забрызгались. Видите: кусочки желе дрожат на рукавах вашего красивого кимоно. Не следует портить вещи, которые вам дают.

Я стоял, совсем пристыженный.

– Если вы все-таки непременно хотите проявить свою активность, – не стесняйтесь.

И она рукой указала мне на ведро с бутылкой шампанского.

– Рядом щипцы, чтобы перерезать проволоку. И смотрите, постарайтесь откупорить так, чтобы не перепугать весь дом.

Она стала расставлять на скатерти, постланной прямо на полу у огня камина, тарелки и приборы.

– Будем ужинать на полу. Так гораздо веселее.

Рядом с ведром льда стояла плетенка, в которой лежала бутылка. Леди Флора знаком показала, чтобы я взял ее.

– Поставьте корзинку у огня. Вы прочли ярлык и, надеюсь, знаете, что это такое?

– Леовилль-Пойферре, – проговорил я.

– 1881 года, – дополнила леди Флора. – С куропаткой это отлично. Только осторожно, так.

Я легко откупорил шампанское.

– Сядем, – сказала моя хозяйка.

Она быстро опустилась на пол, я успел схватить на лету ее руку и прижаться к ней губами.

– Ну, – сказала она, – не будем повторять историю с желе от куропатки. Все по порядку, как у нас говорят. – Ошеломленный, смотрел я на нее. С такой легкостью забывать, раздвоятся – это было выше моего понимания. Матильда Моль так чудесно умеет делать себе прическу, что не видно прогалины в волосах, образовавшейся в том месте, где накануне ночью, в минуту экзальтации, была отрезана прядь. Я мог констатировать, что леди Флора в совершенстве владеет этим искусством – обновлять свою прическу.

– Куропатка изжарена отлично. Простите, но будьте так любезны, подложите дров в камин. И пока вы еще не сели, дайте шампанского.

– Я наполнил стаканы.

– Хорошее, – сказала она, смочив губы в вине. – Кстати, читали вы в сегодняшних газетах: немцы снова бомбардируют Реймс. Бедный собор! Как это жалко! Если это будет продолжаться, я соглашусь с Реджинальдом, который находит, что нет ничего ужаснее войны. Как вы думаете?

– Я думаю, что надо быть сумасшедшим или преступником, чтобы не разделять мнения лорда Арбекля, – сказал я.

Леди Флора наполнила стаканы и залпом выпила свой.

– Это шампанское, в самом деле, отличное, – проговорила она. – Мне пришла счастливая мысль закупить пятьсот таких бутылок в 1914 году. Не поверите: в мае! Словно я предвидела события. Теперь достать совершенно невозможно. И кто знает, будет ли оно после войны? Должно быть, весь этот край страшно опустошен, правда?

– Да, – ответил я.

– Как это прискорбно. Ну, да у вас останутся вина из Бургундии и Бордо. Нельзя сказать, что в этом отношении нужно очень уж жалеть Францию. Теперь выпейте Леовилль. Жаль, я не велела подать две бутылки Редерера. Вы говорите, что не читали утренних газет? Новости не из блестящих. Куда это девался "Таймс"?.. Я хотела дать вам прочитать сообщение о Вердене. Немцы засели в лесу Кайетт и взяли в плен два ваших полка. Кстати, почему ваши газеты не печатают немецких донесений? Это немножко смешно. В английских газетах это печатается. Вы молчите? Вам нездоровится?

Я был здоров, но я просто слишком быстро повернул шею – и убедился, что причиненный шрапнелью Гиза паралич не прошел. Я был бы очень смущен, если бы заметил в эти нежные минуты, что паралич прошел.

Этот факт успокаивал мои патриотические угрызения совести, но я солгал бы, если бы сказал то же о некоторых иных своих чувствах. Я не знал лично профессора Фердинанда Жерара, но должен допустить, что мой метод работы в Кендалле, вероятно, весьма отличался от того, какого держался бы профессор, чтобы собрать материалы относительно законности ирландских требований. Я был вынужден признаться самому себе, что собираюсь вдвойне обмануть своих самых лояльных, самых великодушных хозяев. И я ни на минуту не стараюсь избежать упрека в безнравственности со стороны тех, которые будут читать эти строки. Ссылаюсь лишь на смягчающие вину обстоятельства: мою слабость и, главное, мою искренность.

Как ни сильны были чары леди Флоры – честное слово, они были очень сильны, – они, как видите, все-таки не совсем заглушили во мне голос нравственного закона. Но сейчас этот голос доходил до меня очень издали, глухо. Закутанный в свою пурпурную с золотом одежду, положив голову на маленькие колени леди Флоры, я с минуты на минуту ждал, когда прокричит петух.

* * *

Леди Флора собиралась очистить золоченым ножом грушу. Вдруг я почувствовал, – это было довольно таки неприятно, – что мне нужно быть осторожным и следить за своими словами.

– Нравится вам в этой стране? – небрежно спросила она.

– Я был бы слишком требователен, если бы мне здесь не нравилось, – ответил я очень лукаво.

Она улыбнулась.

– Понимаю, это очень любезно. Но все-таки, когда вы решили приехать сюда, в Ирландию, вы ведь не знали, что встретите здесь меня.

И, не настаивая, чтобы я отвечал, сказала сама:

– Вы – не то, что я. Мне здесь так скучно, так скучно… Умереть можно!

– Но в таком случае, почему же вы тут остаетесь? – сказал я слегка раздраженно.

Она поглядела на меня своими красивыми удивленными глазами.

– Почему остаюсь? Да по долгу.

– По долгу?

– Да, из-за здоровья Реджинальда. Воздух Лондона ему вреден. Воздух Шотландии слишком свеж. А кроме того, вы сами только что намекнули на один проект…

Она оборвала фразу и положила на тарелку половину груши, которую перед тем разрезала.

– Я не удивлю вас, если скажу, что уже чувствую к вам большое, большое доверие. Разрешите мне просить вас говорить со мной совсем по-дружески.

– Прошу вас.

– Хорошо, дело идет об этом браке. Какого вы мнения?

– Какого я мнения? – сказал я, ошеломленный.

– Само собою разумеется, – продолжала она самым серьезным тоном, – вопрос тут не о состояниях. Вряд ли может быть союз более удачный в этом отношении.

– Может быть, разница в годах?

– Пустяки! Правда, Антиопа на десять лет старше Реджинальда. Но она так молода душой. Нет, не в этом дело.

– Но тогда я не вижу в чем же, – сказал я, чувствуя себя очень неловко.

Она как-то странно остановила на мне свой взгляд.

– Не знаю, продолжать ли мне, – сказала она. – Еще раз повторяю, я боюсь быть нескромной.

– Вы приобрели на это право, – сказал я любезно.

Даже веки у нее не дрогнули.

– Хорошо, буду. Но предварительно вы должны мне поклясться, что нет у вас к графине Кендалль иных чувств, кроме той детской дружбы, о которой она сама мне рассказывала. Если бы было иначе, я слишком боялась бы сделать вам больно и замолчала бы.

– Что вы хотите сказать?

– У матери есть обязанности, – важно проговорила она. – Как бы я ни хотела видеть моего сына мужем Антиопы, я бы всю жизнь упрекала себя, если бы помогла осуществлению этого проекта, не сделав предварительно всего необходимого, чтобы удостовериться во вздорности некоторых слухов.

– На какие слухи вы намекаете?

– О признаюсь, все это гадко. Но опять повторяю, я должна окончательно убедиться. Вы – мой друг. Я зашла уже слишком далеко, сейчас молчать не приходится. Скажите мне, как вы полагаете, сердце Антиопы свободно? Что вы о ней думаете?

– Я полагаю, что графиня Кендалль занята исключительно своей страной.

– Какой страной?

– Какой? Ирландией.

Леди Флора расхохоталась.

– Ах вы, ребенок! Для политики у женщины есть день, Для себя – у нее ночи.

– Я не понимаю…

– Ах, не смотрите вы на меня такими глазами. Вы, наконец, заставите меня поверить, что напрасно я так доверчиво заговорила с вами. Вы отлично понимаете, что я не придаю какой-нибудь особенной важности тем слухам, о которых я говорила. Да, наконец, Антиопа ведь свободна…

– Еще раз, на какие слухи вы намекаете?

– Сплетни, – сказала леди Флора, – готова поклясться… Сколько вы времени в Кендалле?

– Я приехал 24 марта, сегодня – 6 апреля.

– Всего двенадцать дней, – сказала она. – Господи, а мне кажется, что я вас знаю уже так давно.

"Это очень любезно, – подумал я, – но к чему все это нас приведет?"

– Все-таки в двенадцать дней вы могли ознакомиться с внутренним распорядком в Кендалле. Знаете вы, где находится комната Антиопы?

– Да, был там один раз, на следующий день по приезде.

– Эта комната в первом этаже, в углу замка. Одно из двух окон выходит на море, другое – в парк.

– Да, я заметил эти подробности.

– Вы знаете, что замок построен на склоне скалы. Перед окном – скала, недалеко, футах в сорока или пятидесяти.

– Знаю, – сказал я. – Я даже взбирался на эту скалу. С вершины вид на море еще красивее, чем из окон замка.

– Хорошо, в таком случае вы отлично поймете. Но чтобы я не видела в ваших глазах и тени укора… Иначе я сейчас же перестану.

– Продолжайте, прошу вас.

– Месяца три назад – может быть, четыре, – у меня служил конюх. Его звали Джим. Ну, так вот, этот Джим воспылал самыми нежными чувствами к горничной графини Кендалль.

– К Дженни?

– Нет, Дженни поступила потом. Горничную Джима звали, кажется, Джейн. Да это не важно.

– Конечно, не важно.

– Словом, каждый вечер, кончив работу, Джим бежал в Кендалль, в надежде повидаться с своей Джейн. Как-то раз она не пришла на свидание. Комната графини была освещена. И Джиму пришла совершенно естественная мысль – взобраться на скалу, чтобы оттуда уследить минуту, когда Джейн освободится и уйдет от своей госпожи… Джейн Джим не увидал, но вместо того…