Текст книги "Атлантида. Забытый. Прокаженный король. Владелица ливанского замка. Кенигсмарк. Дорога гигантов. Соленое озеро"

Автор книги: Пьер Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 67 (всего у книги 78 страниц)

Камень был разделен посередине черной полосой. На левой стороне я прочитал:

Генри Бакстер, граф Кендалль.

22 ноября 1878 – 6 июня 1914.

По правую сторону от черной полосы не было ничего.

Скоро старушка поднялась.

– До отхода поезда у вас еще два часа. Вместо того чтобы идти опять в замок, а там уж почти нечего больше осматривать, может быть, вам было бы приятно спуститься по узенькой тропинке к морю. Ее сиятельство графиня Антиопа, с тех пор как стала ходить, каждый день совершала эту прогулку. И если бы мой сын был здесь, он непременно посоветовал бы вам воспользоваться остающимся еще временем и пойти посмотреть Дорогу Гигантов. Прошу извинения, – прибавила она, – что сама не провожаю вас, но я не имею права оставлять надолго замок. Впрочем, вы не можете заблудиться. Вот эта тропинка ведет прямо к Дороге Гигантов. Не больше десяти минут ходу.

И Дорога Гигантов узрит победу Фин Мак-Кула и бегство утеснителя.

Фин Мак-Кул, гигант, первый граф в стране д’Антрим, в стране пещер, был вызван на странный бой своим английским соперником, гигантом Баллендонером. Фин Мак-Кул не побоялся Баллендонера; не только не побоялся, но даже, чтобы дать Баллендонеру возможность прийти к нему, довел свою любезность и свою снисходительность до того, что соединил Шотландию и Ирландию дорогою, собственноручно им построенною. Так может Баллендонер прийти, не замочив ног. Баллендонер пришел, и Фин Мак-Кул победил его. Можно было надеяться, что Баллендонер честно примет свое поражение. Он не был честен. Началась эпоха войн между потомствами этих двух людей, и каких войн! В течение веков и веков потомство Фина Мак-Кула подвергалось адским нападениям, и, казалось, будет уничтожено. Ужели же напрасно пролилась кровь мучеников Пасхи? Баллендонер трубит о своей победе. Но в то же время протягивает руку примирения. А раз делает он, добрый вестник, этот жест, значит – побежден он, совсем побежден. Неужели вы, сыны Фина Мак-Кула, принимая эту руку, сами поможете Баллендонеру занять вашу землю, за которую цепляется он с отчаянною энергией?

Ирландцы, открывается для вас новая битва, в которой вся расточаемая вами кровь и храбрость не дают еще победы. Вы, бесстрашно, с улыбкою стоявшие перед виселицею и митральезами, бойтесь, больше всего бойтесь тихого маклера, сегодня протягивающего вам ту самую руку, которой еще вчера старался вас задушить. Сила не могла вас сломить. Тогда – вперед, лицемерные билли и двусмысленные проекты "решения ирландского вопроса"! Ирландцы, помните про барышнические договоры, которых "доводы продиктованы силою, статьи оплачены подкупом и подписи сделаны трусостью".

Честнее всего у вашего врага – его пуля. Да, в тысячу раз лучше Стронгбоу, чем Николас Брекспир, Кромвель-солдафон, чем Кромвель-апостол, Корнуоллис, чем Кастлри. Тем, кто ведет переговоры со вторыми, грозят куда более отвратительные козни, чем тем, кто борется с первыми. Из этих переговоров люди всегда выходили одураченными и часто – опозоренными.

Да, Дорога Гигантов увидит разгром поработителей, но при условии, что скорее базальтовые плиты, когда-то облегчившие приход несущих войну Баллендонеров, навсегда погрузятся в морские волны, чем послужат мостом для Баллендонеров, несущих ложный мир. На смену пахнущему водкой маршалу приходит медоточивый посредник. Всмотритесь в него, узнайте его, с его благородными седыми волосами, с его розовым лицом патриарха, под зонтиком из серого альпага, в его честном квакерском сюртуке. Что на чашах весов, колеблющихся в его жирной руке? О, почти ничего: семь веков мук и тревог. О, вы увидите, кроткие мои ягнята, как оплатят вам кровь Пирса, кровь Мак-Брайда, кровь Кларка, кровь Мак-Донага… Проходите, фигляр! Между двумя чашками чаю, двумя стихами Библии, двумя партиями в гольф заключают такое милое соглашение: "Подпишите, друзья мои, подпишите! Неужели же исчезло из этого мира доверие?.." Так, готово. И вдруг добренький человечек выпрямляется во весь свой рост, отшвыривает всю свою вкрадчивость, как привязную бороду:

Дом принадлежит мне. Уходите из него вы.

Когда я поднимался назад по тропинке, сумерки осыпали величественные базальты Дороги Гигантов своей лиловатой пылью. Шумные воды прилива подбегали к гигантским колоннам, покрывали те из них, что лежали, поверженные, на земле. Вдали убегало в беспредельность великое серое море, то море, сквозь туманы которого воины Цезаря увидали остров, названный ими Туле, и поверили после всех мук, с гордостью, что достигли они последнего края земли.

Как часовой, делающий свои сто шагов, двигался по темной воде взад и вперед контрминоносец. По мере того как густел мрак, – красные огни смешивались с густыми черными клубами, изрыгавшимися его трубами.

* * *

Ожидая в одной из Колрэйнских таверн поезда, который отвез бы меня в Белфаст, я прочитал в вечерней газете последние новости. Джеймс Конноли и Шон Мак-Диармада были в это утро казнены в Дублине. Кроме того, газета сообщала список повстанцев, приговоренных военным судом к бессрочным каторжным работам.

В этом списке я нашел имена де Валера и двух графинь – Маркевич и Кендалль.

Эпилог

– Господин Жерар! Уже! А мы вас ждали только завтра утром.

Так встретил меня, на пороге Дома печати, молодой Лабульбен.

Он был прав: как это делают получившие отпуск, когда у них не совсем спокойно на душе, я вернулся на день раньше.

– А здесь что нового? – спросил я не без некоторого смущения.

– О, ровно ничего. Все так же потихоньку, полегоньку, сами знаете. Ах да, должен вам сказать, прибыл ваш сундук. Уже три дня. Я был немножко удивлен, вы меня не предупредили. Но, конечно, я не отказался принять. Велел отнести его в гараж, на улицу Монтеня. Можете получить, когда хотите. Он никому там не мешает.

– Благодарю вас. Это все?

– Что ж еще? Право, как будто ничего.

Он немного понизил голос.

– Знаете, серьезно поговаривают о третьей зимней кампании?

У себя в канцелярии я нашел три или четыре письма, ждавшие меня уже около месяца. В письмах не было ничего важного.

Я заглянул в газету. Рассеянно пробежал статью, под заглавием: "Начнем теперь же готовиться к послевоенному периоду". Рядом были сообщения о событиях в Ирландии. Я прочитал подзаголовок: "Немецкие офицеры среди мятежников".

"Господи, неужто же и все остальное так известно?"

Я схватил шляпу и вышел.

Около двух часов пополудни я был в сквере Лагард, у дома профессора Жерара.

Я поднялся по лестнице, позвонил.

– Сейчас погляжу, дома ли, – сказала горничная, взяв мою карточку.

Ах, если бы не было его дома! Нет, не лучше ли сразу положить всему конец.

Горничная вернулась.

– Будьте любезны войти.

В кабинете профессора было темно. Думаю, при свете я не мог бы говорить.

Рассказ мой длился минут десять. Несомненно, я бессознательно в последние дни подготовил, что скажу, когда наступит минута, – по крайней мере, я без особого труда находил нужные слова. Только в горле немного пересохло.

Кончил я даже несколько развязно.

– Может быть, господин профессор, вы никогда бы не узнали обо всей этой истории, если бы я сам не пришел к вам обвинить себя, но тогда моему поведению действительно не было бы извинений. Я видел и слышал то, что не должно затеряться. Память у меня хорошая, я сделал некоторые заметки. Я всецело в вашем распоряжении.

Пока я говорил, он крутил свой монокль между большим и указательным пальцами правой руки. Ни разу не перебил он меня: было очевидно, он беспощадно осуждал мое поведение. Но я чувствовал, что удивление в нем еще сильнее его суровости.

Я остановился, чтобы дать ему возможность сказать что-нибудь, все равно – что.

Но он продолжал молчать.

Я начинал терять уверенность.

– Что же касается причин, – сказал я, – толкнувших меня на такое приключение…

– Излишне. Может быть, я эти причины знаю.

С этими словами он выдвинул ящик стола, стал рыться в бумагах.

– Вот два письма, адресованные вам.

– Письма, адресованные мне?..

– Ну да! – сказал он, и в глазах его мелькнула легкая ирония. – Весьма естественно, что часть вашей корреспонденции получилась в College de France. Прошу извинения, что распечатал эти два письма. Но, согласитесь, не мог же я знать…

Он встал с кресла.

– Простите, но мне пора идти.

Я также встал. Он проводил меня до входной двери.

– До свидания. Вы каждый день можете застать меня в тот же час. Не заставляйте слишком долго ждать вашего следующего посещения. Вероятно, мне понадобятся те сведения, которые вы любезно собрали вместо меня.

Было четыре часа. Дети выходили из школ, толкались. Тихо поднялся я по улице Клода Бернара. Потом спустился улицей Гей-Люссака. Письма были у меня в руке. Я искал местечка, где бы присесть и прочитать их. Клонился к вечеру прелестный майский день, теплый, голубой, уже полный летних испарений.

На углу улицы Суффло и бульвара Сен-Мишель я сел на террасе ресторана Пантеона и развернул первое письмо.

Изящная карточка из бристоля, в левом углу – золотая коронка. Я прочитал следующие фразы, наверное, очень смутившие профессора Жерара.

Челси, 14 мая 1916.

С истинным удовольствием узнала я, дорогой друг, что вы вышли целым и невредимым из того дела, в которое несколько неблагоразумно впутались. Пожалуй, вы были со мной не вполне корректны, но это не важно! Я была бы очень рада повидать вас. Через две недели я буду в Париже, чтобы посмотреть летние моды. Будьте милым, придите позавтракать по-дружески у Ритца с вашей

Флорой Арбекль.

P.S. Реджинальд просит вам напомнить о нем и поручает мне сказать, что он был бы счастлив получить пропуск на одну из ваших лекций в College de France.

Я положил письмо в карман. Развернул другое и вздрогнул: я узнал почерк Антиопы.

Жалкий листок плохой бумаги в клетку. В левом углу, там, где на бристоле леди Флоры была золотая коронка, – номер, вероятно – номер камеры.

Портландская тюрьма, 15 мая 1916.

Я только что узнала, что вы теперь в безопасности, что вы спасены. Дружественное мне лицо берется доставить вам это письмо. Надеюсь, оно дойдет до вас.

Вам, может быть, известно, что военный суд приговорил меня к пожизненным каторжным работам. Я не жалуюсь. Я сильна. Но чтобы быть совсем сильной, я должна выполнить один долг по отношению к вам, который добровольно приняла на себя.

Вспомните: три недели назад, в тот день, когда мы возвращались с прогулки по берегу моря, я умоляла вас не осудить меня, что бы вы ни узнали обо мне. Я хочу сама сказать вам все это.

Вы были обмануты. Та девочка, которую знали вы когда-то во Франции, – не я. Я не графиня Кендалль. Графиня Антиопа умерла 6 июня 1914 года, при той катастрофе, которая стоила жизни и ее мужу, в которой и я чуть не погибла. Графиня Антиопа покоится на денморском кладбище, и я знаю, что вы, не подозревая того, молились у ее могилы.

Я – только бедная девушка, принужденная после той катастрофы занять место своей госпожи. Мы уехали из Денмора, где нас знали. Мы приехали в Кендалль.

Было необходимо обеспечить пророчеству Донегаля его исполнение. Может быть, многое, что раньше казалось вам таким странным, теперь станет ясным. Я повиновалась тому, чего от меня потребовали. И это было легко до вашего приезда в Кендалль. С той минуты часто казалось мне, что я сойду с ума.

Пишу я это письмо, конечно, затем, чтобы сказать всю правду: мне казалось, что я начинаю вас любить. Но в то же время я чувствовала, что вы никогда никого не любили, кроме графини Кендалль. Я видела, вы искали во мне воспоминания о ней. Я много страдала. Все кончилось. Я отсюда не выйду, а если когда-нибудь и выйду, то лишь за тем, чтобы стать женою Ральфа Макгрегора, с которым я помолвлена с 1914 года, когда произошла денморская катастрофа. Вы знаете, он добр и храбр. Он любит меня, и, надеюсь, я еще вновь полюблю его.

Эдит Стюарт.

Медленно сложил я это письмо. Точно в тумане проходили передо мною гуляющие: работницы, студенты, солдаты в отпуску.

– Франсуа Жерар!

Я машинально повернул голову туда, откуда раздался этот возглас. Я узнал Клотильду, молоденькую женщину, с которой в 1913 году довольно часто бродил ночами по барам.

– Гарсон, перенесите мой стакан на стол этого господина.

Она без церемоний уселась рядом со мной. Одета она была плохо – ярко и дешево. По-своему, она тоже пострадала.

– Как я довольна, что встретила вас! Право, с этой войной никогда нельзя быть уверенным… Ну, конечно, жаловаться не приходится, когда солдаты в окопах. Но все-таки, у всех много горя.

Она понизила голос и спросила:

– Кажется, японцы подходят. Слыхали вы об этом?

– Клотильда, столько болтают всякого!

– Сюрвиль убит, – слыхали вы?

– Нет.

Я едва отвечал ей. Она, не смущаясь этим, продолжала рассказывать мне о наших товарищах 1914 года, о тех, кого поглотила земля полей битв – о Рибейре, о Сюрвиле, Мутон-Массе, де Виньерте, а перед нами деревья Люксембургского парка вбирали в свои большие зеленые и красные ветви свет умирающего солнца.

• СОЛЕНОЕ ОЗЕРО •

Глава первая

Утром 26 июня 1858 года солнце показалось поздно, только немного раньше семи часов. Горячие испарения скрыли его рождение. Когда оно появилось на небе, сияющее и золотое, отец д’Экзиль только что окончил литургию.

Он степенно уложил в бедный миссионерский чемоданчик из серого холста священные сосуды и ризы. Затем отнес этот чемодан в угол веранды, загроможденный ящиками, и оперся о балюстраду.

Высоко в небе, с запада на восток, пролетали птицы. Он узнавал их: это были каравайки, черные лебеди и нырки.

Некоторое время простоял он неподвижно, потом взглянул на часы.

– Кориолан, – обратился он к негру-лакею, игравшему в мяч у стены веранды, – пойди скажи своей госпоже, что уже пора.

Негр скоро вернулся.

– Госпожа не готова, – сказал он, сюсюкая. – Но она ждет господина аббата.

Иезуит пожал плечами, поднялся по лестнице и, постучав, вошел в комнату Аннабель Ли.

То была большая комната, переходившая в открытую террасу над верандой первого этажа. Исчезла очаровательная, еще неделю назад украшавшая ее мебель. Сейчас в комнате было пять-шесть огромных чемоданов и тот меланхолический беспорядок, который всегда предшествует отъезду. Остались только огромная, низкая кровать с свисавшими на паркет обшитыми кружевами простынями и ванна, у которой хлопотала сейчас цветная камеристка.

Когда отец Филипп вошел в комнату, камеристка запищала, как испуганный попугай. Аннабель, невидимая за высокой ширмой начала столетия, на которых изображали замки, мосты, коричневые и голубые пейзажи, улыбнулась. Сквозь молочного цвета воду смутно просвечивали формы прекрасного тела, погруженного в ванну. Белокурые волосы свисали до пола. Одна рука Аннабель опиралась о край ванны.

– Я опоздала, – сказала молодая женщина.

Отец д’Экзиль и бровью не повел.

– Нельзя сказать, чтобы вы очень торопились, – сухо ответил он, стоял в дверях, в которых, как в раме, обрисовывалась его высокая фигура.

– Только на четверть часа!

– Все часы в доме уложены, – заметил иезуит. – Поэтому я не заведу с вами спора на эту тему. Но все-таки вот вам мои часы: четверть восьмого. А я вчера десять раз повторил вам, что американская армия в восемь часов вступит в город Соленого озера. Теперь, так как вы передумали и не желаете присутствовать на этом параде, то я, со своей стороны…

– Я буду готова, – кротко уверяла Аннабель Ли.

– Во-вторых, – сказал иезуит, – сегодня день Святого Максенция, день ангела вашего мужа. Вчера вечером, если я не ошибаюсь, вы обещали почтить его память, приобщившись сегодня утром Святых Тайн. Мне кажется, я даже исповедовал вас с этой целью вчера… Нечего и говорить, что я ждал вас не более десяти минут и начал обедню.

– Вы отлично сделали, – сказала она. – Я проснулась очень утомленною. Но сейчас мне гораздо лучше. И если бы вы хотели…

Иезуит сделал вид, что он хочет удалиться.

– Нет, не стоит. Пройдите на террасу, и мы поболтаем, пока Роза будет одевать меня. Это продлится минут десять. Вы ведь знаете, я долго не копаюсь.

Отец Филипп повиновался. Пройдя через комнату, он очутился на террасе с живыми стенами из жимолости и бородавника. Сквозь листву, колеблемую северным ветерком, солнце сеяло по паркету тысячи маленьких движущихся золотых монет.

Иезуит подошел к просвету в виде дуги, находившемуся в зеленой стене. У его ног простирался сад, полный акаций, фруктовых деревьев и хлопчатника, белые хлопья которого носились тут и там в разнеживающей атмосфере. В конце сада зелень скрывала быстрый булькающий голубой ручеек. Направо, выше столпившихся амфитеатром дубов и тополей, подымались окрашенные в бледно-розовый цвет снеговые вершины Близнецов, самые высокие точки гор Уосеч. Слева не видно было Соленого озера, окутанного парами из его же источников горячей воды.

Дорога в Огден тянулась, мрачная, к северу, между пустынными пространствами, словно обожженными под соляной их одеждой.

– Хорошая погода, – послышался сзади мягкий голос Аннабель Ли.

– Великолепная. Если она продержится так в течение месяца, то наше путешествие в Сан-Луи будет сплошным удовольствием.

– Сплошным удовольствием! – сказала она, покачивая головою.

– А вы будете грустить? – спросил иезуит с некоторой резкостью.

– Я никогда не чувствовала себя несчастной в Салт-Лэйке.

– Вы плохо помните, что было, когда вы прибыли сюда. Могу вас уверить, что тогда у вас не было того, что называют гордым видом.

– Я никого не знала, и потом у меня были опасения, которые вы рассеяли. И, правду сказать, я не надеялась найти здесь такого друга, каким оказались вы.

– Так что сейчас…

– Так что сейчас я почти сожалею об отъезде.

– Я не сожалею о вашем отъезде, – сказал он. – Я тоже не останусь здесь долго. И признаюсь, что предпочитаю не оставлять вас после своего отъезда здесь.

– Благодарю вас, – сказала она своим мягким монотонным голосом. – Но мне, которая покидает вас, вы не можете запретить сожалеть об этом.

Он машинально обернулся. Молодая женщина была еще только наполовину одета. Она смотрела на него с нежной и грустной улыбкой.

– Простите, – пробормотал он.

– Это мне следует просить у вас прощения за то, что я опоздала, – сказала она.

Оба они замолчали. Слышалась только болтовня негритянки.

– Я готова, – сказала, наконец, Аннабель.

Медленно спустились они по лестнице.

В саду ржала лошадь.

Навстречу им шел Кориолан.

– Госпожа, – сказал он, – там дожидается солдат от господина губернатора.

– Введи его сюда.

Губернатор Камминг напоминал миссис Ли, что она приглашена на банкет, который в этот вечер давали почетным лицам территории Ута в честь генерала Джонстона, командира оккупационной армии. Пользуясь случаем, он извещал, что вступление армии в город Соленого Озера состоится не раньше десяти часов через западные ворота.

– Поблагодарите от меня господина губернатора, – сказала Аннабель. – Кориолан! – обратилась она к негру, указывая на солдата, – отведи его в кухню и дай ему стакан рому.

Затем она повернулась к иезуиту:

– Вы видите: всегда ошибается тот, кто торопится.

– Вы всегда правы, – пробурчал он.

Она наклонила голову.

– А пока пойдемте и позавтракаем спокойно, – предложила она.

И, так как он возразил почти угрюмым жестом, прибавила:

– Пойдемте, будьте добры. Ведь мы, может быть, в последний раз завтракаем вместе… а уж в предпоследний-то наверно.

В столовой оставались только буфет из полированного ореха, стулья и стол, на котором стояли круглая чашка со сливками, кофейница и фаянсовые чашки со сливами и абрикосами. Аннабель несколько раз требовала различные предметы, и каждый раз Роза отвечала ей одно и то же:

– Уложено, госпожа.

– Ах! – вздохнула она устало. – Уже пустыня в этом доме.

Затем обратилась к иезуиту:

– Мне стыдно, отец мой, что я оставляю вас таким образом!

– В первых числах июля я уезжаю из Салт-Лэйка, – возразил он. – Вы воображаете, может быть, что меня ждут в пустынях Идахо, в палатках индейцев, серебряная посуда и перины?

– А вы, – сказала она, – воображаете, может быть, что вы смягчите мое сожаление подобными фразами?

Молча докончили они завтрак.

– Который час? – спросила Аннабель Ли.

– Половина девятого.

– Лошади готовы?

– Их оседлали еще раньше восьми.

– В таком случае, если хотите, поедемте и сделаем тур вокруг Соленого озера. На это стоит, я думаю, полюбоваться.

Вилла Аннабель находилась на расстоянии пятисот метров от города, севернее ограды, воздвигнутой Брайамом Юнгом вокруг Нового Иерусалима. Город Соленого Озера был безлюден. Уже месяц как все мормоны покинули его, так как им грозило нашествие федеральной армии. Патер и молодая женщина ехали по пустынным улицам, по большим улицам, окаймленным ручейками и затененным ивами. Окна и двери домов были закрыты, а большинство даже заколочены досками. Выставочные окна магазинов тоже закрыты; на вывесках изображен был символ – око Иеговы под фригийским колпаком.

Никто не попадался навстречу. Это молчание города, вчера еще кишевшего деятельностью и жизнью, так подавляло, что они боялись сообщить друг другу свои мысли.

– Ах! – сказал наконец отец д’Экзиль со вздохом облегчения.

Навстречу им подвигались всадники – индейцы. На маленьких, поразительно худых лошадках, их было четверо. Они были наряжены по-праздничному: на черные блестящие волосы одеты были диадемы из новых перьев, лица испещрены желтым и пурпуром. Они поклонились иезуиту, который спросил:

– Сокопиц здесь?

– Сокопиц здесь, – важно ответил тот, у кого были самые красивые перья. – Тридцать дней тому назад покинул он берега Гумбольдта и приехал сюда, чтобы предложить свои услуги американскому генералу и предоставить в его распоряжение воинов племени шошоне против мормонов.

– Скажи ему, что я буду счастлив, если увижусь с ним перед его отъездом на Восток. Ты знаешь мое имя?

Индеец утвердительно кивнул. Он и его товарищи проехали дальше.

Иезуит посмотрел им вслед, затем, покачав с состраданием головою, сказал молодой женщине:

– Не знаю, что выйдет из конфликта, который существует в настоящее время между американцами и мормонами. Но я совершенно убежден, что примирение состоится за счет этих бедняг и что они заплатят за разбитые горшки.

– Индейцы оценили вашу голову, – сказала Аннабель, – а вы не перестаете их защищать.

– Индейцы ута оценили мою голову, – улыбаясь, сказал иезуит, – а эти были шошону. Впрочем, я и не скрываю: ута или шошону – они пользуются полной моей симпатией.

– Тсс! – сказала Аннабель, – вот идет кто-то, кто получает жалованье за то, чтобы не разделять вашего мнения на этот счет. Здравствуйте, доктор Харт, как ваше здоровье? Лучше немного?

Доктор Харт, управляющий по индейским делам на территории Ута, шел пешком. Он склонился до земли, затем выпрямился во весь свой маленький рост, чтобы поцеловать руку, протянутую ему прекрасной амазонкой.

Это был худой старичок в платье василькового цвета, в золотых очках; большие брелки тряслись на его белом жилете.

– Ну как, дорогая моя, находите вы Салт-Лэйк сегодня утром? Разве это не самый очаровательный из городов?

– Он не очень-то расцвечен флагами, – с гримасой ответила она.

– Я думаю! В этом именно и кроется очарование. Разве это не счастье дышать воздухом, не загрязненным больше дыханием ни одной из этих одержимых бесом собак?

– Зато я только что встретил несколько человек из ваших опекаемых, – сказал иезуит.

– Знаю, знаю, – сказал Харт, чихнув. – Славные ребята, явившиеся сюда с наилучшими намерениями. Ах, если бы только от меня зависело! Вам ведь известны мои идеи. В Уте два вопроса: вопрос индейский и вопрос мормонский. Я натравливаю на мормонов индейцев, которым больше ничего и не надо; потом, когда все будет кончено, я вмешиваюсь от имени вашингтонского правительства, с оливковой ветвью мира в руках. Никаких расходов. Никакого риска. Образцовая операция… Ха-ха-ха!

И он повторил:

– Образцовая операция!

– Жаль, что губернатор Камминг как будто не разделяет вашего взгляда на это дело, – сказал иезуит.

– Губернатор Камминг! Губернатор Камминг! У него одно только мнение, у губернатора Камминга, и мнение это противоположно мнению генерала Джонстона. Так всегда было, даже в Америке, в стране, где все-таки меньше всего разницы между гражданским и военным элементами. Генерал Джонстон против Брайама Юнга; значит, губернатор Камминг – за него. Нехитрая механика… Ха-ха-ха! Но смотрите-ка, вот достопочтенный Сидней.

– Ваш слуга, господин верховный судья, ваш покорнейший слуга, особенно, если у вас под ключом найдется стаканчик портвейна.

Верховный судья территории Ута и заведующий индейскими делами обменялись веселыми шлепками по спине. Достопочтенный Сидней был толстый коренастый человек, без отдыха куривший огромную фарфоровую трубку и соединявший со званием высшего юридического чиновника в Уте прибыльный пост хозяина и управляющего отелем "Юнион", лучшего и популярнейшего в городе Соленого Озера.

Сидней церемонно поклонился Аннабель и пожал руку патеру.

– Вы, господин судья, от губернатора? – спросил отец д’Экзиль. – Есть что-нибудь новенькое?

– Ничего, господин аббат, ничего, чего бы вы уже не знали. Брайам Юнг все еще в Прово с Кимбеллом, Уэллсом, двенадцатью апостолами, старшинами и всей своей жреческой кликой, – чего там! Но между посланными федерального правительства и этими одержимыми – черт бы их подрал! – достигнуто полное соглашение.

– И все на тех же основаниях?

– Все на тех же основаниях. Через полчаса армия вступает в Салт-Лэйк-Сити. Она дефилирует по городу, с музыкой. Неважный триумф звездного флага. Войска уходят через южные ворота и располагаются лагерем по ту сторону Иордана. Солдатам строжайше воспрещается входить в город. Военные будут допускаться только по служебной записке. На этих условиях мормоны соглашаются не устраивать пожара и вернуться в город. Можно сказать, что это хороший скандал для президента Бьюкенена и для демократов.

И верховный судья плюнул.

В эту минуту им пересекла дорогу группа молчаливых и высокомерных индейцев.

– Ах, если бы меня послушались, – сказал доктор Харт. – Несколько карабинов в руки этим молодцам и рому, рому! Вы знаете мои идеи!..

– Рому! Сейчас видно, что не вы за него платите, Харт, – заметил судья Сидней. – Пошлина на ром почти запретительная.

– Ха-ха-ха! Этот ром мы получили бы беспошлинно, – сказал Харт.

Они проходили мимо какого-то дома; в конце двойной изгороди из цветущих акаций, видна была открытая дверь. Аннабель обратилась к верховному судье:

– Вы сказали, господин Сидней, что двенадцать епископов находятся в Прово вместе с Брайамом Юнгом. А вот дом Ригдона Пратта. Мне кажется, в нем живут.

– Действительно, – сказал судья-целовальник. – Пратт с семьей остался. Согласно уговору между губернатором и Брайамом, ему поручено условиться с поставщиками для войск.

Молодая женщина переехала через деревянный мостик, перекинутый через ручей. Она углубилась в аллею из мимоз. Зубчатые листья касались ее висков.

– Сара! – позвала она.

И еще два раза повторила:

– Сара! Сара!

Никто не отвечал.

– Сары Пратт нет там? – спросила Аннабель, возвращаясь к своим спутникам.

– Она там, я уверен, – сказал доктор Харт. – Когда я минут десять назад проходил мимо, она стояла на пороге и умывала одного из своих братишек, семнадцатого или восемнадцатого отпрыска этого святого человека, Ригдона Пратта.

– Я хотела проститься с нею, – сказала Аннабель.

– Вы всегда, гм! очень любили эту девчонку, – ухмыльнулся судья Сидней.

– Я и не скрываю, – сказала Аннабель.

– А она вовсе не платила вам взаимностью, гм!

– Что вы хотите сказать?

– Правду, моя красавица. Сара там. Сара слышит вас. Кликните ее еще раз. Эта язва не отзовется, черт ее возьми!

– Но почему же Саре быть неблагодарной?

– Вот именно! Вы сами изволили сказать! Сара Пратт износила слишком много ваших красивых платьев, мой прелестный друг. А женщина редко прощает другой женщине такие одолжения.

– У вас злой язык, судья Сидней, – сказала Аннабель. – Не правда ли, отец мой?

Отец д’Экзиль ничего не ответил.

Они продолжали свой путь и остановились на площади Юнион, перед гостиницей судьи.

– А где же стакан портвейна? – потребовал доктор.

– Войдите, войдите, – пригласил судья. – Вы остановитесь на минутку, не правда ли? – обратился он к двум всадникам.

– Нет, – сказала Аннабель. – Мы едем авангардом впереди войск.

– Очень жаль, моя прелесть. Надеюсь, мы еще увидимся перед вашим отъездом? Когда вы покидаете Соленое Озеро?

– Завтра вечером.

– Завтра, или послезавтра, или еще позже. Во всяком случае помните, что в прошлом, как и в будущем, судья Сидней самый преданный ваш слуга.

И, вытянув вперед руки, он низко поклонился.

– Очень вам обязана, – с некоторой сухостью отвечала молодая женщина. – Во всяком случае напоминаю вам, что сегодня вечером мы оба приглашены на банкет в честь генерала Джонстона, и там вам позволено будет в последний раз поухаживать за мною.

Доктор Харт уже сам налил себе портвейн. Аннабель пустила свою лошадь рысью. Отец Филипп догнал ее.

– Отвратительный человечишка! – сказал он.

– Не говорите о нем слишком дурно, – пробормотала она. – Он был мне очень полезен…

– Знаю, знаю… Если бы ваша библиотека не была уже уложена, – продолжал он, когда лошади их перешагнули за ограду города, – я доставил бы себе истинное удовольствие и перечитал бы те страницы, которые добряк Токвилль посвящает честности демократических судей. Сколько вам стоил этот господин? Не менее тысячи долларов?

– Не знаю, – улыбаясь, сказала Аннабель. – Вы знаете, что мои счета ведутся назло здравому смыслу. Но, повторяю вам, он оказал мне реальные услуги.

Они выехали за ограду. На расстоянии нескольких сот шагов стояло на западной дороге, направо, что-то вроде маленькой караульни, на два метра возвышавшейся над шоссе. Сзади дощатый дом, кабачок, куда собирались молодые мормоны поплясать и поиграть в кегли. Кабачок был пуст; уже месяц как владелец его с другими "святыми последнего дня" укрылся в Прово.

Аннабель соскочила на землю. Иезуит привязал лошадей под навес и вернулся к ней с грубой табуреткой в руках.

– Садитесь, – предложил он, поставив табуретку у забора.

По другую сторону дороги сидели на траве пять-шесть молодых людей; они ели колбасу и пили пиво.

– Это приказчики от "Ливингстона и Кинкида", – сказал иезуит.

– Который час? – спросила Аннабель.

– Уже больше девяти.

– Они опоздали.

– Американские солдаты никогда не торопятся.

– Подождем, – решила она, облокачиваясь на забор.

Отец д’Экзиль сел немного позади на источенную червями скамью. Направо простиралась белая, замечательно содержимая дорога под шелестящими ивами. Сквозь большие круглые отверстия в зеленом своде деревьев виднелось то тут, то там голубое небо, по которому, как по стеклу зрительной трубы, мелькали поминутно длинные цепи перелетных птиц. Когда ветер менял направление, с большей высоты доносились их крики. Большие бархатистые бабочки летали взад и вперед, опускаясь внезапно то черным, то синим пятном на желтые цветы каперсовых растений. Жуки сгибали шероховатые ветки мяты. Невдалеке напевал невидимый родник, и коричневые лягушки весело спешили к нему.