Текст книги "Атлантида. Забытый. Прокаженный король. Владелица ливанского замка. Кенигсмарк. Дорога гигантов. Соленое озеро"

Автор книги: Пьер Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 78 страниц)

Их было четверо – трое мужчин и одна дама, красавица, вся в мехах, слегка, быть может, подкрашенная, но это мне даже нравилось. Лицом ко мне, она сидела на банкетке рядом с красивым молодым человеком; двое других сидели спиной ко мне, но в зеркале я видел их лица, слегка раскрасневшиеся после хорошего обеда, подходившего к концу.

Принадлежать к числу людей, которые заходят в шикарный ресторан, чтобы выпить только чашку кофе! В этот вечер я впервые понял, какое это унижение. Лучше было бы остаться дома, кое-как пообедать и лечь в постель спать, спать и спать. Сон – это прибежище бедняков. Не следовало бы и заходить сюда.

И вдруг…

Я заметил, что один из этой компании, сидевший ко мне спиною, начал пристально разглядывать меня в зеркале; затем, поднявшись с места, он подошёл ко мне.

– Виньерт!

– Рибейр!

Я познакомился с этим Рибейром в высших классах лицея. Он тоже готовился в Нормальную Школу, но с беспечностью и ленцой, которую позволяют себе молодые люди, имеющие кое-какие средства и более обширный круг интересов.

– Что ты здесь делаешь?

– Как видишь, пью кофе, – смущённо ответил я. – А ты? Что новенького у тебя после лицея?

– Ах, милый мой, не напоминай мне про этот мусорный ящик! А ещё уверяют, будто лицей даёт молодёжи образование. Я проворонил бы всю свою жизнь, если бы я их слушал… Ну, а ты?

– Я поневоле должен был их слушать, и всё ещё слушаю, – ответил я с горечью. – А теперь что ты поделываешь? Я вижу, ты не скучаешь?

– Милый мой, мне повезло. Я был секретарём у одного депутата; через полгода он сделался министром иностранных дел, и я последовал за ним на Орсейскую набережную. Вот и всё. Пойдём, я познакомлю тебя с моими товарищами по министерству.

– Мой друг Виньерт! О, это труженик, господа, с дипломом. Учёная голова! Быть может, уже адъюнкт? Нет? Тем лучше для тебя. Он знает больше один, уверяю вас, чем мы трое, взятые вместе, не считая Клотильду.

Клотильда жеманно кивнула мне головой и взглянула на меня с иронией. Я был как на иголках: увы, этот панегирик очень подходил к моим брюкам, образовавшим мешки на коленках.

Это была, впрочем, очаровательная компания! Воспевая мою учёность, они, в сущности, хвалили свое собственное умение устраиваться в жизни.

Рибейр поднялся.

– До завтра, друзья! Моё почтение, Клотильда. Пойдём, Виньерт. Ты меня проводишь немного.

Мы вышли, и он взял меня под руку.

– Я опять на Орсейскую набережную; надо отправить несколько писем министра. Проводи меня.

Улица Рояль блистала огнями. Дамы, закутанные в длинные шёлковые манто, выходили из автомобилей перед дверьми ресторана. Эта роскошь, бившая мне в глаза, опьяняла меня, и я тут же решил сделать попытку использовать встречу с Рибейром. Я чувствовал, что ему хочется поразить меня своей удачей в жизни. Быть может, подумал я, мне удастся извлечь какую-нибудь пользу из его желания показать мне всю свою силу и значение. Чего, подумал я, нельзя извлечь из людского тщеславия? Меня самого охватило какое-то глупое тщеславие, когда мы стали подниматься в Министерство Иностранных Дел. Огромного роста лакей открыл нам лифт, другой встретил нас в первом этаже.

– Не звонили по телефону, Фабиан?

– Звонили, сударь: от министра торговли. Он будет обедать завтра с министром. Они встретятся в Палате. Я принял телефонограмму.

Через минуту мы вошли в очаровательный маленький кабинетик, отделанный серым с золотом. Рибейр постучал по столу.

– Это стол Верженя, – небрежно проговорил он. – Ты позволишь? – Он сел и начал распечатывать письма. Время от времени он делал на письме пометки красным карандашом.

– Не стесняйся, можешь говорить. Это мне нисколько не помешает работать. Рассказывай, что ты теперь поделываешь. Как у тебя обстоит с университетом.

Я рассказал ему всё – от ухода моего из лицея Генриха IV и кончая предстоящими мне занятиями у Бертомье. Он поднял голову:

– И ты взял эту работу?

– Что же мне было делать? – ответил я не без резкости. – Не умирать же с голоду!

Голод! Странно звучало это слово среди гобеленов, буля, севрских ваз…

Рибейр встал. У меня мелькнула мысль, что я спасён.

– Дорогой мой, брось Бертомье. Из этого не выйдет ничего путного. Я ведь тебя знаю. Клянусь тебе, ты не создан для университета. Вот что тебе нужно!

И рукой он обвёл всю ту роскошь, среди которой мы находились, и которая била в глаза, как символ власти, господства. Какой психолог был этот Рибейр!

– Слушай, – сказал он, присев на ручку моего кресла, – ты согласишься временно уехать из Франции? Я говорю "временно", потому что карьеры делаются, конечно, здесь, в Париже. Но ведь ты без гроша? Здесь, в Париже, такой молодец, как ты, может сделать карьеру лишь при условии, если у него есть достаточные средства, чтобы прожить год, не зарабатывая.

– В чём же дело? – спросил я, задыхаясь.

– Вот в чём. Ты мне окажешь услугу, а я тебя отблагодарю. Слушай, сегодня я завтракал в Германском посольстве с Марсе. Ты знаешь Марсе? Это наш посланник в Лаутенбурге. Ты знаешь, что такое Лаутенбург, ты, магистр географии?

– Это одно из немецких государств.

– Великое герцогство Лаутенбург-Детмольд. Владетельный князь – его высочество Фридрих-Август, – произнёс он лекторским тоном. – У этого высочества есть наследник, юноша лет пятнадцати, для которого он ищет наставника. Ты, конечно, знаешь, что французский язык играет первую роль при всех дворах мира.

– Да.

– Великолепно. Знаешь немецкий язык?

– Немного, сколько требуется для Сорбонны.

– Ничего! Они ведь все говорят по-французски. Так вот, великий герцог просил Марсе, перед его отъездом в Париж, найти ему учителя. Марсе очаровательный человек. Аристократ с головы до ног. Шарве делает ему галстуки по специальному заказу – уники. Сообразительностью он не блещет. Вчера он, совершенно случайно, поделился со мною своими затруднениями. Завтра он должен быть в Министерстве народного просвещения. Понимаешь, там ему не трудно будет найти учителя, в особенности на жалованье, которое предлагает герцог: десять тысяч марок в год.

– Десять тысяч марок? – повторил я, ошеломленный.

– Надо немедленно покончить с этим делом. Стой! я сейчас же напишу Марсе пневматичку.

Я покраснел, читая похвалы, которые мне расточал в письме Рибейр.

– Марсе получит это письмо завтра утром; он малый аккуратный, встаёт в девять часов; он сейчас же пошлёт за тобой. Кстати, твой адрес.

– 7, улица Кюжас.

– Смотри, попади сегодня в конце концов на твою улицу Кюжас. Жди от Марсе приглашения.

– Дай мне пневматичку, я сам опущу её.

Я горел, как в лихорадке; это, видимо, льстило Рибейру. Он самодовольно улыбался.

– Да, мой мальчик. Вместо того, чтобы хлебать суп у Бертомье, ты будешь наслаждаться жизнью в замке, во дворце. Лаутенбург, должно быть, чудная столица; по крайней мере, Марсе уже два года отказывается от дальнейшего повышения ради того, чтобы остаться там. Великий герцог – сама любезность. Великая герцогиня охотится на лисиц, как мужчина. Марсе рассказывал, что он загнал свою лучшую лошадь, чтобы не отстать от герцогини. Сумей поставить себя там, вот и всё.

Он бросил взгляд на мой жалкий костюм.

– Будь за меня покоен, – ответил я с уверенностью, которая, по-видимому, удивила его.

Он взглянул на меня и улыбнулся.

– Эге! Я вижу, я открыл тебе самого тебя. Держись там крепче, мой мальчик, и возвращайся к нам с несколькими тысячемарковыми билетами в кармане. Мой барин сидит здесь в министерстве прочно, а начнёт тонуть, так я раньше покину судно. Понимаешь, для того, чтобы люди оказали тебе хорошую услугу, надо, чтобы ты больше не нуждался в них. В этом отношении нет ничего лучше, чем министерские кабинеты. Но надо иметь возможность выждать, надо дожить до момента. А нет – бери место советника префектуры на две тысячи франков в год. На всём готовом ты можешь смело откладывать тысяч шесть в год. Оденься на эти деньги. Одеться – это всё равно, что поместить капитал на сто процентов. В этом отношении бери пример с Марсе. Если бы он не одевался с таким вкусом, он уже давно был бы за бортом.

Так поучал меня Этьен Рибейр. Он дал мне ещё целый ряд ценных советов. Я увидел, что посторонний человек может порою сделать больше, чем друг.

О, эта дивная октябрьская луна над Парижем! Сена текла, окутанная лиловою дымкой. На углу Палаты Депутатов я опустил письмо в ящик пневматической почты на улице Бургонь. Затем я зашагал, чувствуя потребность собраться с мыслями. Десять тысяч марок! Ведь это двенадцать с половиной тысяч франков! Говорят, не в деньгах счастье. А в чём же счастье, позвольте вас спросить? Что, кроме денег, может дать мне эту уверенную походку, эту веру в будущее, эту радость жизни?!..

Улица Варень, улица Барбэ-де-Жуи, бульвар Монпарнас, по которым я горделиво проходил, были свидетелями моей радости. Я не замечал прохожих, я был величествен. Сам не знаю как, возле Обсерватории, глаза мои остановились на какой-то тени, робко суетившейся под фонарем. Это была худенькая девушка с огромною копною светло-рыжих волос. Радость моя в этот вечер была слишком велика, чтобы я мог переживать её один. Но ни одной минуты я не думал, оставшись с девушкой, что её тело принадлежит именно ей. В нём совмещались для меня, в этом хрупком теле дамы с Елисейских полей, модницы от Максима, и все эти, без сомнения, ещё более прекрасные женщины, ожидающие меня там, далеко, при немецком дворе, где-нибудь на берегу вагнеровской реки и в ожидании тихо напевающие, чтобы заглушить своеёнетерпение, нежнейшие строфы "Intermezzo".

Десять часов утра – свидание с Тьерри, я чуть было не позабыл про него. Он читал, сидя у камина. При моём появлении он встал и пошёл мне навстречу с очаровательной улыбкой.

– Всё устроено, мой дорогой друг, Бертомье вас ждёт, вы поступаете к нему.

– Дорогой учитель, кажется, я напрасно вас побеспокоил.

И я рассказал ему всё, как было. Как ни старался я казаться спокойным, я не сумел скрыть от него свою радость; к огорчению моему, я заметил, что он её не разделяет. Он смотрел на меня с удивлением и даже, как мне показалось, с оттенком неодобрения. Профессора – все на один лад, подумал я. Они считают, что вне университета нет спасения. И, забыв сдержанность, с которою я до сих пор говорил, стараясь скрыть от него мою гордость и радость, я заговорил уже другим тоном:

– Наконец, судите сами, сколько мне надо будет преодолеть экзаменов и всяких конкурсных испытаний, сколько лет придётся мне прождать, прежде чем я добьюсь такого положения, какое мне предлагают теперь, сейчас же: десять тысяч марок в год!

– Разумеется, – пробормотал он рассеянно.

Он посмотрел на горящие угли камина, потом встал, подошёл к книжному шкафу и извлёк из него толстую книгу. Это был том в характерном полотняном яркого цвета переплёте, песочном и тиснёном золотом. Так бывают одеты английские или немецкие книги.

– Предложение было вам сделано от имени великого герцога Лаутенбург-Детмольдского? – спросил профессор.

– Да, от имени великого герцога Фридриха-Августа.

– Так. Вы, значит, будете учителем его единственного сына, герцога Иоахима.

Так я узнал имя моего будущего ученика. Старый профессор подумал ещё несколько минут и посмотрел опять на меня сквозь свои тусклые очки.

– Позвольте вас спросить, вы уже связаны формальным обязательством?

– Сказать по правде, пока ещё нет. Но решение моё окончательное, и я не уеду только в том случае, если мне предпочтут другого.

– Если так, не будем больше об этом говорить, – сказал Тьерри и поставил книгу на место.

Это замечание меня и заинтриговало, и несколько раздражило.

– Дорогой профессор, – сказал я, – почему вы не хотите говорить со мной откровенно? Я знаю, что вы горячо принимаете к сердцу мои интересы. Вы не отсоветовали бы мне принять столь блестящее предложение, если бы у вас не было для этого серьёзных соображений. Кроме того, я должен сказать, что, идя к вам сегодня утром, я рассчитывал получить от вас, так прекрасно знающего современную Германию, ценные сведения о Лаутенбург-Детмольдском дворе. И я вижу теперь, дорогой учитель, что все подробности вам известны даже лучше, чем я себе представлял. Сейчас я должен увидеться с Марсе, нашим посланником в Лаутенбурге. Мне неудобно будет его расспрашивать. Дипломат должен соблюдать известную сдержанность, а у вас, я думаю, нет для нее оснований, в особенности по отношению ко мне. Одним словом, позвольте мне задать вопрос, который резюмирует весь этот спор: если бы у вас был сын, позволили бы вы ему сделать тот шаг, который собираюсь сделать я?

– Ни за что!

Признаюсь, моё изумление начало сменяться некоторым беспокойством. Я ясно видел, что не какое-нибудь ребяческое раздражение руководило этим человеком, столь положительным, и не досада на меня за то, что я отказываюсь занять место, которое он мне нашёл.

– У вас, конечно, имеются очень серьёзные мотивы, дорогой учитель, —

продолжал я с некоторой дрожью в голосе. – Вы мне даёте отрицательный ответ в столь решительной форме…

– Да, у меня имеются мотивы, – ответил он.

– Не можете ли вы мне объяснить, что, собственно, вы только что искали в этой книге?

– Вы понимаете, мой дорогой, что в этом ежегоднике царствующих домов не может быть никаких деталей, которые оправдывали бы мои опасения за вашу участь там, в Лаутенбурге? Я хотел проверить одно имя, некоторые мои личные воспоминания, больше ничего. Правда, относительно Лаутенбург-Детмольдского дома у меня имеются и специальные сведения, которые позволительно и не знать посланнику Марсе. Даже если бы он обладал большою проницательностью. Впрочем, ведь он в Лаутенбурге не так давно: покойного великого герцога Рудольфа он не знал.

– Кто такой был великий герцог Рудольф?

– Вы не знаете даже этого! Это был старший брат теперешнего великого герцога. Он умер несколько лет назад, – два года, если не ошибаюсь.

– После его смерти вступил на престол великий герцог Фридрих-Август?

– Не непосредственно. В конституции княжества Лаутенбург-Детмольд имеются некоторые особенности. Салический закон там не применяется. После смерти великого герцога корона должна была перейти к его супруге, великой герцогине Авроре-Анне-Элеоноре.

– Так, значит, она вышла замуж за своего деверя?

– Именно. А так как великий герцог Рудольф не оставил после себя потомства, то ваш будущий ученик, герцог Иоахим, сын великого герцога Фридриха-Августа и одной немецкой графини, считается наследником престола княжества Лаутенбург-Детмольд. Он только в том случае перестал бы быть наследником, если бы брак его отца с великой герцогиней Авророй дал бы жизнь ребёнку, но это представляется довольно невероятным.

– Я что-то вспоминаю, – сказал я. – Не уехал ли какой-то немецкий принц, года два или три назад, с научной целью в Африку, если не ошибаюсь, в Конго, где он и умер?

– Совершенно верно, – ответил Тьерри. – Это был великий герцог Рудольф. Он всегда имел пристрастие к занятиям географией. Но путешествие его не было, впрочем, совсем лишено и государственных соображений. Принимая во внимание, что спустя несколько месяцев произошла история с Агадиром, фактическая потеря нами Конго, то я думаю, что великий герцог Лаутенбургский отправился туда для выполнения какой-то миссии, возложенной на него его августейшим кузеном, кайзером. Впрочем, ему не удалось как следует её выполнить; он скончался в Конго вскоре после своего прибытия туда. Было бы любопытно…

– Во всяком случае, дорогой учитель, – сказал я, перебив его, – я не вижу, что во всех этих историях могло бы оправдать высказанные вами на мой счёт опасения?

Моё замечание его, по-видимому, смутило.

– Мой милый юноша, – сказал он с усилием, – историк, само собою, обязан принимать за достоверное только то, что он должным образом проверил. С этой точки зрения, я действительно должен признать, что мне известны вещи довольно неопределённые и с трудом поддающиеся проверке. Некоторые слухи, некоторые намёки, наконец, кое-какие мелкие подробности, сообщённые мне в своё время одним моим другом, об имени которого я умолчу, – вот весь материал, которым я располагаю. Но я верю в пословицу, которая говорит, что дыма без огня не бывает.

– Не можете ли вы мне более точно сказать, что это за слухи?

– Вы обещаете мне свято хранить эту тайну?

– Даю моё честное слово.

– Ну, так вот что: есть основания думать, что при Лаутенбургском дворе не всегда умирают естественной смертью.

Моё любопытство дошло до крайних пределов.

– Как это понять? – спросил я.

– К несчастью или, скорее, к счастью, в точности ничего не известно. Но приходится констатировать, что на пути Фридриха-Августа к короне стояли два человека…

– Но ведь великий герцог Рудольф умер в Конго от солнечного удара; об этом сообщили все газеты.

– Верно. Эта смерть была естественная. Но, по-видимому, нельзя сказать того же о смерти графини Тепвиц, первой жены нынешнего великого герцога, матери наследного герцога Иоахима.

– Что же, эту смерть вменяют в вину великому герцогу?

– Великий герцог Фридрих-Август – личность довольно загадочная. Это человек умный, очень образованный, но чрезвычайно неискренний. В чью пользу он ведёт игру? В свою собственную? В пользу короля Вюртембергского, его непосредственного сюзерена? В пользу императора? Я изучал этот вопрос с точки зрения немецкой политики; он не так прост, этот вопрос. Фридрих-Август честолюбив. Я думаю, что он не останавливается ни перед какими средствами.

– Однако в своих расчётах он должен был считаться с великой герцогиней, – сказал я. – Он должен был всё-таки получить её согласие, чтобы жениться на ней.

На лице у Тьерри показалась улыбка.

– Они могли между собой столкнуться. Впрочем, с этой стороной вопроса я не знаком. Я ничего не знаю о великой герцогине, кроме того, сколько ей лет и как её зовут.

Он взял опять свою тисненую золотом книгу.

– Аврора-Анна-Элеонора; по происхождению она русская, урождённая княжна Тюменева. Тюменевы крупнейшие помещики. Возможно, что она действовала в полном согласии с теперешним великим герцогом. Вы, впрочем, знаете, что в основе многих брачных союзов лежат государственные интересы. Но, повторяю, о великой герцогине я ничего не знаю.

– Все это не очень ясно, – сказал я, несколько разочарованный услышанным, – в конце концов, я никак не пойму вот чего: каким образом скромный учитель может пострадать от всех этих интриг столь высоких особ?

– Вы рассуждаете правильно. Но можно ли знать, что ожидает вас, когда вы очутитесь в самом центре этих тёмных дел. Вы можете, сами того не подозревая, оказаться замешанным в цепь интриг, вы даже не знаете, чего, собственно, от вас там ждут. Я скажу вам, что я чувствую в глубине души. Вам, например, предлагают десять тысяч марок, не так ли? Я не могу не находить эту сумму чрезмерной. Ваш друг Бувале, окончивший Нормальную Школу, приват-доцент, получал у Саксонского короля всего только восемь тысяч.

Я ясно видел, что у старого профессора были определённые мотивы, заставлявшие его говорить со мной таким образом, и что боязнь скомпрометировать себя не позволяет ему быть откровеннее. Впрочем, я думаю, всё равно это было бы бесполезно: любопытство моё было задето, во мне пробудилась жажда приключений. И я решительно сказал ему:

– Благодарю вас, дорогой учитель, за сделанные мне предостережения, но принятое мною решение неизменно. Я сделаю всё возможное, чтобы держаться в стороне, я не буду выходить из рамок моей должности, и я уверен, что мне удастся избежать опасностей. Разрешите мне только высказать одну просьбу к вам.

– Говорите.

– Если мне что-нибудь там покажется подозрительным, позвольте вам об этом написать; я попрошу у вас совета, и тогда будет достаточно времени…

– Берегитесь! Не делайте этого, мой бедный друг! – воскликнул он. – Не забывайте, что там вы будете окружены шпионами. Никогда, никогда не пишите таких писем, которых не должен был бы читать великий герцог; можете быть уверены, что если у него явится желание с ними познакомиться, он не попросит у вас позволения. Как только вы очутитесь в Лаутенбурге, вы будете изолированы от всего мира. Я знаю герцогский дворец. Несмотря на всю его роскошь, он больше похож на крепость, чем на дворец.

– Но ведь там всегда будет Марсе.

Тьерри улыбнулся, и улыбка эта напомнила мне слова Рибейра: "сообразительностью он не блещет".

– Итак, я вижу, что ваше решение твёрдо. Впрочем, быть может, мои опасения действительно преувеличены. Наконец, вы молоды и одиноки, у вас есть и находчивость, и сила воли. Может быть, я не прав, когда журю вас за вашу жажду приключений, на этот счёт я пленник моих учёных привычек: тихая жизнь, библиотека. Кстати, в Лаутенбурге к вашим услугам будет одна из лучших библиотек в мире. Коллекция великого герцога славится. Там есть рукописи Эразма и большая часть рукописей Лютера. Поезжайте, мой дорогой мальчик. Но не забудьте прийти ко мне после свидания с Марсе. Может быть, я смогу дать вам кое-какие практические советы, как вам лучше держаться в роли преподавателя.

На квартире меня ожидала пневматичка, запечатанная изящной лилово-красной печатью: Марсе уведомлял меня, что он рад будет видеть меня у себя сегодня в три часа.

Я отправился на улицу Альфонса де Невилля, где жил французский посланник при Лаутенбургском дворе; по дороге я припоминал все подробности моей беседы с профессором Тьерри. Да, он несомненно знает больше, чем он решился мне сказать, думал я. "Не делаю ли я, в самом деле, большой глупости? Э! Да что! Увидим! Было бы ещё глупее упустить двадцати пяти лет от роду случай зарабатывать 12 тысяч франков в год и влачить в Париже жалкое существование, без всяких видов на будущее". И даже теперь, после всего того, что я пережил, мнение моё на этот счёт остаётся без перемены.

Когда меня ввели к полномочному министру, графу де Марсе, он находился в обществе симпатичной дамы лет сорока, которая делала ему маникюр.

Граф Матье де Марсе по внешности, выражению лица и представительности производил впечатление римского сенатора; при этом сдержанность, полная дипломатической недоговоренности и таинственности. Человек с такой внешностью может позволить себе роскошь иметь совершенно пустую голову.

– Не нахожу слов для извинений за бесцеремонность, с которой я позволяю себе принять вас в такой обстановке, господин Виньерт, – произнёс он самым галантным тоном. – Но время, особенно здесь, в Париже, – вы сами знаете, что за драгоценная для всех вещь время. Подумайте, как я должен экономить его здесь, в Париже, где я провожу всего-навсего две недели в году.

Он высыпал предо мною ещё с полдюжины подобных банальностей, разглядывая себя в зеркале и украдкой рассматривая меня. Мне показалось, что этот первый экзамен, столь важный в глазах человека с таким умственным кругозором, не был для меня неблагоприятен. Но в то же время я понял, что едва ли я внушил ему выгодное мнение насчёт манеры университетских людей одеваться.

Опустив руку в тепловатую розовую жидкость, он решил приступить к делу.

– Я не позволил бы себе, господин Виньерт, пригласить вас для того, чтобы подвергнуть вас своего рода экзамену; впрочем, я, собственно говоря, даже не совсем компетентен в этом. Мне уже известно, что вы обладаете в достаточной мере всеми необходимыми научными знаниями. Что же касается гарантий, так сказать, моральных и интеллектуальных, то мне незачем проверять их самому, раз я уже получил их от рекомендовавшего вас нашего общего друга Рибейра.

Я поклонился; он тоже поклонился. От своей речи он, видимо, был в восторге.

– Вы, без сомнения, желаете знать, в чём будет состоять ваша роль в Лаутенбурге? О, это не так серьёзно! Для занятий науками у герцога Иоахима уже имеется учитель. Обучение его военному делу возложено на майора Кесселя. Вы же будете преподавать ему французский и историю, всеобщую историю, само собою разумеется. Есть, впрочем, ещё одна вещь, которой великий герцог особенно интересуется.

"Мы подходим к самому главному", – подумал я, вспоминая подозрения профессора Тьерри.

– Хорошо ли вы читаете стихи?

Как ни прост был этот безобидный вопрос, но я опешил.

– Как вам сказать? Признаться, мне трудно…

– А между тем это самое существенное. Великий герцог сказал мне, чтобы я на это обратил особое внимание, и вот по какой причине. Великая герцогиня Аврора безумно любит французскую поэзию. Возможно, что время от времени вас будут приглашать к ней. Она беспрестанно жалуется, что в этом отношении Лаутенбург даёт ей очень мало, и вот его высочество хочет сделать герцогине сюрприз. "Мой дорогой граф, – сказал он мне, – я знаю, что вы человек начитанный и обладаете хорошим вкусом; я на вас полагаюсь". Прошу извинения, что в этом вопросе я действительно вынужден просить вас предоставить мне возможность самому убедиться.

И, указав мне своей, всё ещё влажной, рукой на стеклянный шкаф с книгами, он прибавил:

– Там вы найдёте прекрасных поэтов. Выберите любого и прочтите первое попавшееся стихотворение.

Сказать по правде, там оказались только устаревшие авторы. Я взял первый попавшийся томик стихотворений Казимира Делавиня, и, хорошо ли, плохо ли, прочёл превосходную его поэму "Преддверие рая".

– Восхитительно, прелестно, – тоном знатока воскликнул Марсе. – Не правда ли, мадам Мазра?

Маникюрша издала нечто вроде клохтанья, долженствовавшего выразить экстаз, в который её привело стихотворение. Немало я видел в своей жизни курьёзных сцен, но более курьёзной – никогда.

– Всё идёт как нельзя лучше, – сказал Марсе и встал. – Мне нечего говорить вам о том, что там, в Лаутенбурге, к вам будут относиться с отменной предупредительностью. Великий герцог – сама изысканность. Великая герцогиня… – он поднял глаза к небу, – русская; что касается её красоты, то этим всё сказано. Принц Иоахим очень послушный юноша, но особенно живым умом не отличается. Впрочем, нельзя же и требовать от немца той живости ума, которой отличаемся мы, французы. Наконец, должен вам сказать, что все мужчины там, при дворе, очаровательны, а дамы восхитительны. Ездите вы верхом? – Я отрицательно покачал головой.

– Научитесь. Вы будете ездить с Кесселем. Это кавалерист высшей марки… Вы придёте ко мне завтракать в миссию. Там у меня имеется одна фривольная вещица работы Пуаре; вы её увидите по моём возвращении туда, дней через десять: ведь вы уедете раньше меня. Вы должны поспешить туда как можно скорее, вас ждут. Если вы уедете послезавтра в десять часов вечера, вы прибудете в Лаутенбург в воскресенье утром в девять часов.

– Слушаю, – сказал я.

– Передайте мой почтительнейший поклон великому герцогу и сложите к ногам её высочества, великой герцогини, выражения моей благоговейной преданности. Ах, мой бог, какой я рассеянный! – Он встал, взял свой портфель и вынул оттуда запечатанный пакет.

– Главноуправляющий, г. Сольдау, просил меня передать вам это на дорожные расходы. Желаю вам успеха. До скорого свиданья. Прошу извинения, мадам Мазра. Теперь я весь к вашим услугам.

В Париже я никогда не тратился на извозчика; исключение составляли те редкие случаи, когда я, уезжая на каникулы или возвращаясь с каникул, имел с собой чемодан. Но теперь, не успел я выйти от графа, я взял первого попавшегося извозчика, чтобы поспешить домой, – до того я горел нетерпением

поскорее увидеть содержимое пакета, который я не решился вскрыть на улице. Теперь только я стал ощущать, какие выгоды и преимущества даёт общение с великими мира сего.

"Господина наставника имеют честь просить, – гласила бумага с бланком герцогской канцелярии, – принять прилагаемую при сём сумму: гонорар за первые три месяца и, кроме того, тысячу марок на покрытие расходов по путешествию".

В пакете оказалось 3.500 марок. Это составляло более 4.000 франков.

И вот я, который лишь вчера прибыл в Париж, не зная, хватит ли у меня денег на неделю, стал сразу обладателем суммы более чем в 4.000 франков.

Но несмотря на мою радость, предстоящая встреча с профессором Тьерри тяжестью лежала на моей душе. Я решил тотчас же отделаться от этого визита, и сказать ему, что я уезжаю завтра.

Я застал его в рабочем кабинете.

– По вашему сияющему лицу, – сказал он, – я вижу, что всё идёт так, как вам хотелось. Тем лучше; быть может, я в самом деле напрасно вас запугивал. Когда вы уезжаете?

– Завтра.

– Итак, мой милый юноша, это ваш прощальный визит. Что же мне сказать вам на прощанье? Я уверен, что вы отлично справитесь с вашими педагогическими обязанностями. Помните великое правило отца Паскаля: старайтесь всегда держать вашего воспитанника выше уровня преследуемой вами воспитательной задачи. Этим правилом не может руководствоваться преподаватель гимназии, который обязан сообразовываться со средним уровнем своего класса. Но кому выпадает на долю заниматься воспитанием одного единственного ученика, тот и может, и должен это сделать.

Затем этот чудный человек дал мне несколько советов относительно выбора книг, которыми я должен пользоваться при составлении программы занятий, и вручил мне свою "Историю немецкой литературы", которая впоследствии часто оказывала мне ценные услуги в Лаутенбурге.

– Нет, не благодарите, – остановил он меня, когда я пробормотал несколько слов для выражения своей признательности. – Не вы у меня, а я, быть может, окажусь в долгу у вас. Я вам уже говорил, что в Лаутенбурге вы увидите замечательную библиотеку. Её хранитель, профессор Кир Бекк, с которым мне довелось встречаться на различных съездах, ревниво оберегает это сокровище. Но, как человек учёный, он, я не сомневаюсь, предоставит вам свободный доступ ко всем сочинениям и рукописям, не имеющим непосредственного отношения к предпринятому им капитальному труду по истории теорий превращения металлов. Вы, быть может, знаете, что я пишу книгу о нравах при Ганноверском дворе в конце XVII века. Работая в Национальной библиотеке и просматривая каталог Лаутенбургской великогерцогской библиотеки, я увидел, что там имеются интересные для меня документы первостепенной важности. Сегодня утром, расставшись с вами, я сбегал в библиотеку, чтобы составить список главнейших сочинений, и я вам буду признателен, если вы наведёте в них нужные мне справки. Я, впрочем, уверен, что вы сами заинтересуетесь этим делом. Вот мой список. Обращаю ваше особое внимание на следующее сочинение: "Stattmutter der Koniglicher Hauser Hannover und Preussen" великой герцогини Альды, изданное в Лейпциге в 1852 году. В Париже имеется только перепечатка, и притом неполная. Я рекомендую вам также книги Крамера и Пальмблада, равно как "Octavie romaine" (die Romische, Octavia), герцога Ульриха фон Вольфенбюттеля.

– К сожалению, – продолжал он, в то время как я держал в руке драгоценный листок, – я мог записать только печатные произведения, потому что Лаутенбургские рукописи не внесены в инвентарь. Вам придётся самому их пересмотреть и таким образом вам, быть может, удастся, дорогой мой юноша, оказать мне самые ценные услуги. Нет ни малейшего сомнения, что вы там откроете неоценимые документы, касающиеся нравов немецкого общества XVII века; кстати замечу, это общество, будучи утончённым по внешности, на самом деле отличалось большею жестокостью и деспотизмом, чем до сих пор думали.