Текст книги "Атлантида. Забытый. Прокаженный король. Владелица ливанского замка. Кенигсмарк. Дорога гигантов. Соленое озеро"

Автор книги: Пьер Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 78 страниц)

– Молодой человек, – сказал я ему, – ты передашь тому, кто послал тебя, что полковник Этьен Пендер сочтет за удовольствие явиться к нему в полночь, ни минутой раньше, ни минутой позже. Иди и да сохранит тебя бог, которому ты молишься.

Татарин поклонился еще раз и вышел. В зале – общее смущение и изумление. Азим Электропулос – и тот окаменел.

– Вы с ума сошли! – прошептал он. Я подошел к Жерис-хану.

– Товарищ, – сказал я ему, – вы только что взяли с меня честное слово. Что бы вы сказали, если бы я на ваших глазах изменил своему слову?

– Не понимаю.

– Огорчен за вас или за вашу память. Так я напомню вам, что сегодня днем я дал слово мадемуазель Лили Ториньи, что буду у нее в уборной в театре Folies, между вторым и третьим актом "Златоглава". Я явлюсь на свиданье пунктуально. А затем, в полночь, предоставлю себя в распоряжение олигарха Оссиплури.

В моих манерах, когда я произносил эти слова, было столько величия, что члены Собрания понурили головы.

Я подошел к товарищу Лашом-Аржантону и фамильярно продел руку под руку старика.

– А пока что, дорогой маркиз, я рассчитываю, что вы познакомите меня с увеселительными местами Мараканды, города, который я вообще жажду получше узнать. Господа, кто любит нас – следует за нами. Обедать! Обедать!

Мы превосходно пообедали в одном из лучших ресторанов Мараканды, – маркиз Лашом-Аржантон, Азим Электропулос, Мишель Ворагин и я.

Жерис-хан, видимо, недовольный мной, отказался принять участие и увлек с собой слабохарактерного Николая Барановича. Мы были вознаграждены с лихвой за их отсутствие обществом Двух милых молодых женщин, имена которых я никогда не забуду: одну из них, высокую, хрупкую, одетую в черный атлас, звали Настасьей Филипповной, другую – более полную, в светло-зеленом, красиво ее облегающем платье, – Аглаей Епанчиной. Я блистал, как никогда. Я был возбужден необычайными происшествиями этого дня, водкой и – отчего не со знаться? – перспективой увидеть вскоре, в полном ее блеске ту, которую я в тайниках моего сердца называл моей Башней из Слоновой Кости, моим Домом Золота, моим Ковчегом Завета, – мою дорогую Лили Ториньи, одним словом. Ах! как далека была от меня в эту минуту бедная маленькая служащая почтовой конторы в Бенежаке! Как побледнел и изгладился ее образ! Пусть мужчина, не виновный в более крупной измене, – первым бросит в меня камень! В половине девятого маркиз поднялся.

– Спектакль начнется через четверть часа, Этьен, – сказал он, олицетворяя собою долг.

– Мы следуем за вами, Медерик. – отвечал я. По освещенным a giorno улицам мы вышли на площадь, на которой возвышается театр Folies. Казалось, народ весь празднует. Ах! Какое прекрасное зрелище представляет собой народ, свободно отбросивший все социальные предрассудки, не знающий другой цели, кроме удовольствия, – единственно ради чего стоит жить.

Просунув одну руку под левую руку Медерика, другую – под правую руку Аглаи, я рассказывал им, как 4 сентября 1914 года я первый известил генерала Франше д'Эспрэ о приказе, подписанном Жоффром и назначавшем его командующим 5-й армии, вместо генерала Ланрезака.

– Это было в Провэн; на небольшой площади, в том именно доме, который описал Бальзак в своей книге "Пьеретт, холостяки" – знаете? – "Генерал, – сказал я, – надо им показать". Он расцеловал меня. "Храбрый Этьен, мы им покажем". И с этими словами приколол мне на грудь крест Почетного Легиона. "Нет, генерал, это слишком, уверяю вас – это слишком". "Бери, бери, Этьен, почем знать – кому жить, кому умереть". В тот же вечер, возвращаясь во главе своего эскадрона в Виллье-Сен-Жорж, охваченный пожаром…

– Тсс! – шепнул Мишель Ворагин. – Мы пришли.

Я готов был послать его ко всем чертям, этого Мишеля Ворагина.

Когда я вошел в ложу на авансцене, я остановился, ослепленный и польщенный. Весь зал, поднявшись, приветствовал меня, а оркестр с прекрасным ансамблем исполнял… god save the king.

Я нагнулся к Мишелю Ворагину.

– Тут маленькая ошибка, – невольно вырвалось у меня. Он краснел, сконфуженный.

– Месяц тому назад мы заключили мир с Англией, ввиду необходимости возобновить торговые сношения, – объяснил он мне. – Они приняли вас за английского торгового атташе. Не обращайте внимания! Это неважно!

– Совершенно неважно! – подтвердил я.

И высунувшись из ложи, я раскланивался с толпой. Клики приветствий усилились. Я был тронут до того, что слезы навернулись у меня на глазах. Спектакль, великолепно поставленный, начался прелестной одноактной вещицей месье Фернанда Вандерем, затем шла тенденциозно-философская пьеса месье Сен-Жоржа де Бугелье, названия которой я, к сожалению, не помню. Но гвоздем вечера был, очевидно, "Златоглав" – как по личности автора, так и потому, – и это было, пожалуй, главное, – что в этой пьесе должна была выступать Лили Ториньи.

Мне показалось уместным поздравить Мишеля Ворагина с терпимостью оссиплурийского правительства, допускавшего репертуар исключительно из вещей французских авторов, тогда как республика находится с Францией в состоянии войны. Но он покраснел сильнее прежнего.

– Вот именно из-за войны… – объяснил он. – Не приходится, по крайней мере, платить авторских… Что вы хотите? Финансы наши терпят такой дефицит.

Действительно верно, что в наш век вопросы экономики преобладают над всеми остальными.

Началось представление "Златоглава". Упорно ходил слух, что автор – в театре. Женщины с обнаженными плечами, усыпанными хризопразами, высовывались из своих лож, чтобы рассмотреть его.

– Месье Поль Клодель, – снова пояснил мне Мишель Ворагин, любезность которого в самом деле не знала границ, – был перед войной консулом в Мараканде, и мы все сохранили о нем самые приятные воспоминания. Ах! Если бы Франция всегда умела так удачно выбирать своих дипломатических представителей.

Это рассуждение, исполненное горечи, было прервано шумом аплодисментов, раздавшихся со всех сторон, – Лили Ториньи вышла на сцену.

Клянусь, не опасаясь возражений, – трудно автору желать, трудно мечтать о лучшем, более совершенном исполнении. "Маленькая девочка из моей родной страны, – пишет месье Морис Ьаррес в "Колет Бодош", – я даже не сказал, что ты красива". Теперь, когда мне приходится хвалить искусство Лилиориньи, мне почти неловко, что я раньше говорил о ее красоте. Игра ее, поймите меня хорошенько, достигала полного совершенства. Благодаря ее таланту самые головоломные фразы автора "Дерев" и многих других шедевров становились простыми, прозрачными, словом – доступными самому ограниченному из этих неискушенных зрителей, сливающих воедино свои восторги по адресу поэта и по адресу чудесной артистки. В нашей ложе, за исключением, пожалуй, Азима Электропулоса, все рыдали. Мог ли я себе представить, что этот день, так скверно начавшийся, закончится таким апофеозом!

– Bella! Bella! Bellissima! – не переставая кричал позади меня маркиз Лашом-Аржантон.

Мишель Ворагин тронул меня за руку.

– Конец второго акта! – шепнул он. – Пойдемте, лучше не ждать, пока опустится занавес, а то нас захлестнет в коридорах толпа беснующихся поклонников!

Я вышел с сильно бьющимся сердцем вслед за этим догадливым человеком.

Две секунды спустя мы были перед дверью уборной талантливой девы. Мишель постучал. Я назвался.

Дверь приоткрылась, белая ручка схватила меня за руку.

– Войдите, друг моего сердца! – шепнул ангельский голосок, повторяя фразу, которой одною ночью в Парме Кресченция встречает Фабриция. Дверь захлопнулась перед самым носом целой толпы краснеющих молодых людей, устремившихся сюда со всех сторон, каждый с букетом величиной с добрый бомбометатель.

Я остался в уборной Лили Ториньи, с глазу на глаз с ней.

– Этьен, – начала она, – как вы нашли мою игру? Вместо ответа я опустился на одно колено и, схватив ее руку, оросил ее слезами.

– Ах! – молвила она, – ты, по крайней мере, артист – и настоящий.

Она повторила:

– Настоящий артист! Если бы ты знал, дитя мое, какая это редкость по нынешним временам!

Тут я заметил, что рука у нее слишком горяча.

– У вас жар! – воскликнул я.

Она остановила на мне взгляд, полный восторга и экстаза.

– А ты думаешь, что иначе я могла бы так играть? У меня закружилась голова. Я крикнул ей:

– Но разве вы не знаете, безрассудная актриса, что эти слезы и возгласы, которые исходят из самого сердца, усиливают бледность худеющего чела и что… любить страдание значит бога искушать!

– Ах! – вздохнула она. – Ты говоришь хорошо. Еще, еще говори, как сейчас… Я уверена, что у тебя где-нибудь есть готовая пьеса в пяти актах.

– Нет, нет, – запротестовал я. – Никакой пьесы в пяти актах. У меня – только моя любовь, но она беспредельна.

Она, улыбаясь, пожала своими очаровательными плечами.

– Дитя, – сказала она, – дитя! Сегодня утром ты и не подозревал еще о моем существовании.

– А мне кажется, что я знал вас – всегда!

Клянусь вам, со своими белокурыми волосами, в которых от электрических лампочек плясали огоньки, она была прекрасна в этот момент.

Снопы цветов отражались и повторялись бесконечно в зеркалах, рамы которых были украшены поздравительными открытками поклонников моей возлюбленной Лили.

Она секунду с улыбкой восторга смотрела на меня, опустившегося на колени у ее ног и покрывающего ей руки поцелуями.

И слова, сладостные и предвиденные, упали с ее уст.

– Этьен, я люблю вас.

Как мне понятно после таких слов знаменитое восклицание Родрига в "Сиде":

"Явитесь, наваррцы, мавры и кастильцы!"

Мавры и кастильцы и в самом деле явились: толпа поклонников высадила дверь уборной. Тут были оссиплурийцы всех возрастов и состояний, от очень юных, еще в ученической форме, и до старцев в брюках шашечками. В одно мгновение ока я оказался разлученным с моей Лили. Она едва успела мне крикнуть:

– До вечера. После спектакля. У меня в уборной. Общий сборный пункт. Мы ужинаем все вместе в "Возрожденном Лососе".

Я немедленно вернулся к себе в ложу. Впрочем, за кулисами уже раздавался голос режиссера, кричавшего:

– Товарищи! На сцену для "третьего"! Занавес тотчас почти поднялся.

Несмотря на свое огромное счастье, я был немного смущен и отвел в сторону Мишеля Ворагина.

– Вы тоже ужинаете сегодня в "Возрожденном Лососе?" – спросил я его.

– Что-то затевается, – отвечал он. – "Возрожденный Лосось" – один из лучших ночных кабачков Мараканды, а товарищ Лашом-Аржантон, который приглашает на этот раз, – обычно умеет хорошо все устроить. Вы понимаете, что я не стану терять случай.

– Мне очень хотелось бы последовать вашему примеру, – робко начал я. – Мадемуазель Ториньи меня только что пригласила и…

– Вы были бы неправы, если бы отказались от приглашения. Ах! sapristi…

Он хлопнул себя по лбу.

– Невозможно. С двенадцати часов начиная, вы не свободны. Разве вы забыли, что обещали быть в полночь у олигарха Оссиплури?

– Я не забыл, – сказал я, почесывая за ухом, но…

– Но?

– Мне очень хотелось бы "поднести стерлядь", как говорят у вас, этому оссиплурийскому олигарху!

Мишель Ворагин бросил на меня странный взгляд.

– Не советую, – холодно сказал он.

Этот взгляд подействовал на меня не особенно приятно. Но я все же попробовал еще поартачиться.

– Хотел бы я знать, почему вы мне не советуете…

– Потому, дорогой товарищ Пендер, что у олигарха Оссиплури "голова от шапки недалеко ушла", как говорят у вас. Если бы, отказавшись уже от одного приглашения, вы бы позволили себе затем роскошь не явиться в назначенный вами же час, – олигарх Оссиплури, дорогой полковник, невзирая на то уважение, какого вы заслуживаете, способен был бы послать за вами взвод татар и отправить вас заканчивать этот день в глубоком подземелье.

Мишель Ворагин говорил со мной самым спокойным тоном. Было очевидно, что он не шутит. Я сделал последнее усилие.

– Хотел бы я знать, – сказал я, принимая самый независимый вид, – хотел бы я знать, что сказал бы генерал Франте д'Эспрэ, когда узнал бы о таких действиях.

К величайшему моему изумлению, Мишель Ворагин с самым беспечным видом щелкнул пальцами.

– Говорил бы, что ему угодно! Станет об этом заботиться олигарх Оссиплури! Угроза репрессий со стороны генерала Франше д'Эспрэ, милый мой месье Пендер, видите ли, это – угроза, которая может производить впечатление на мужчин. Но она ничуть не подействовала бы на олигарха Оссиплури.

– А почему, смею спросить?

– Как? – с изумлением спросил он в свою очередь. – Вы не знаете?

– Ничего решительно.

– Да ведь олигарх Оссиплури… – Он нагнулся и прошептал мне три слова на ухо. Я так и подскочил.

– Да ну? – проговорил я, совершенно сбитый с толку.

– Это именно так, как я имею честь вам докладывать, – отвечал он.

Вместе с тем он вынул часы из кармана.

– Однако! без двадцати двенадцать. Вам скоро надо ехать. По распоряжению Жерис-хана, у подъезда театра вас ждет автомобиль. Дворец олигарха довольно далеко.

– Ах! – вздохнул я с сожалением, – мне бы так хотелось досмотреть "Златоглава".

– Я завтра расскажу вам конец, – любезно предложил Мишель Ворагин. – Оставаться – нечего и думать. Третий акт идет не меньше часа, а между третьим и четвертым на сцене будут "венчать" бюст месье Поля Клоделя. Затянется часов до двух ночи.

Он дружески ударил меня по плечу.

– Будьте же мужчиной! Я выпрямился.

– Буду! – заявил я. – Не откажите передать мои извинения мадемуазель Ториньи.

– Не премину, – обещал Ворагин – Пожалуй, лучше бы не говорить ей, куда вы отправились. Она, как это говорится, не в "добрых" отношениях с олигархом Оссиплури. Итак, до свиданья. И знаете, нельзя сказать, чтобы мне вас было особенно жалко!

Эти последние слова он проговорил с лукавым смешком.

Так, значит, олигарх Оссиплури – женщина. Можно себе представить, каково было мое изумление, когда я услыхал эту новость из уст Мишеля Ворагина. А смешок, с которым он расстался со мной, давал основания думать, что олигарх Оссиплури женщина хорошенькая. Надо ли добавлять, что эта перспектива меня отнюдь не пугала: как все французы-военные, я всегда был поклонником прекрасного пола.

Мой шофер-татарин управлял автомобилем хорошо, но с той неуклонной прямолинейностью, которая свидетельствует о недавнем и неумеренном потреблении алкоголя. Мы дважды чуть не наехали на людей: один раз на обход с факелами, другой раз – на свадебное шествие (гражданской свадьбы, разумеется)! Наконец дома расступились. Мы выехали за город. Полночь пробила на колокольне святой Айшэ, заброшенном соборе Мараканды. "Черт! – прошептал я. – Неужели я опоздаю!" Мне вспомнилось то, что говорил мне Мишель Ворагин о несговорчивости олигарха Оссиплури. Мне вовсе не хотелось лично на себе испытать ее.

Однако нет! В эту самую минуту автомобиль остановился. Я невольно сделал презрительную гримасу.

Гримасу вызвал внешний вид здания, к которому мы подъехали. Если это дворец олигарха Оссиплури – странный дворец, и угрюмый к тому же. Представьте себе огромный фасад, совсем недавней постройки, выбеленный известкой, и с тремя рядами плохоньких окон за темными решетками. Все – уродливое и до ужаса симметричное. По фасаду этот дворец можно было принять за казармы, банк, больницу или тюрьму.

Над главным входом огромными черными буквами выведен был лозунг: Свобода, Равенство, Братство.

Две митральезы, с солдатами при них, защищали вход.

Дверь раскрылась при первом звуке рожка моего шофера-татарина. Он предоставил мне одному проникнуть внутрь дворца. Дорогу мне показывал бородатый человек, вроде портье, в плаще с капюшоном, благодаря которому он напоминал рождественского дедушку Николая.

– Куда вы ведете меня? – спросил я у него, стараясь придать твердость своему голосу.

Он ответил не задумываясь:

– К принцессе Мандан.

Так я узнал имя олигарха Оссиплури.

Я стоял перед ней, пораженный как ее красотой, так и тем зрелищем, которое внезапно представилось моим взорам.

Судя по безобразному фасаду, я рассчитывал увидеть нечто вроде темницы. А меня вели по комнатам и залам самого роскошного дворца, какой мне до сих приходилось видеть: чудо искусства, оставлявшее далеко позади дворцы, которые нам показывают итальянские фильмы и символические пьесы.

Мандан лежала на диване. Кругом – дивный сад с прудом, мерцающем при свете луны, и купами деревьев, в которых распевали невидимые соловьи.

Никогда я не жалел так о том, что мне не пришлось окончить школу второй ступени или даже высшую, как в данный момент, когда мне надо попытаться изобразить красоту Мандан. Знайте только: она была настолько красива, что, хотя брюнетка (а я всегда втайне предпочитал блондинок), чуть было не вытеснила с первого же взгляда из моего сердца мою возлюбленную Лили Ториньи.

Я стоял, прямой, как свеча, вертя в руках свою фуражку. Она заметила, какое производит на меня впечатление. И, по-видимому, ничего не имела против. Она улыбнулась, потом заговорила.

– Так вы, значит, потому отказались пообедать со мной, что хотели посмотреть игру этой дурочки без всякого таланта? – спросила она.

Должен сознаться, к стыду своему: я не протестовал ни единым звуком и не произнес ни слова в защиту моей бедной Лили. Но не следует забывать, что я был впервые принят этой дамой. Было бы не совсем прилично начинать со споров.

Я счел более благоразумным, – впрочем, мне не пришлось принуждать себя, – приблизиться, опуститься перед ней на колени и поцеловать ей руку.

Она снова улыбнулась.

– Право, – сказала она, – можно бы подумать, что вы всю жизнь не делали ничего иного.

Эта двусмысленная фраза мне совсем не понравилась. У меня создалось впечатление, что Мандан сомневается в моем полковничестве.

Вместо ответа я крепче поцеловал ей руку. На этот раз она открыто рассмеялась.

В это время на веранде задребезжал звонок, неприятно и необычно нарушая тишину этой ослепительной ночи востока. Мандан вздрогнула.

– Какая досада! – прошептала она. – Месье Пендер, не будете ли так добры передать мне аппарат? Там, на столике…

Окончательно сбитый с толку, я увидел телефонный аппарат из слоновой кости на крошечном столике черного дерева. Я отнес аппарат принцессе, всячески стараясь не запутаться в длинном зеленом шнурке, развертывавшемся позади меня, словно исключительно цивилизованная змея.

– Алло! Алло! Это вы, Жерис-хан? Да, это я. Почему бы мне не чувствовать себя хорошо? Прийти сейчас? В такое время? Да вы с ума сошли, мой милый! Вы, очевидно, хотите скомпрометировать меня во что бы то ни стало. Как?.. Да, он здесь… очень мил. Молчите… Вы глупы. Я не хочу больше слушать… До свиданья.

Мандан, смеясь, повесила трубку.

– Вы, может быть, не подозреваете, – обратилась она ко мне, – что мне устроили сцену из-за вас?

Я не отвечал. Я был, конечно, польщен. Но из уважения к истине должен сознаться, что вовсе не хотел наживать себе врага в лице свирепого татарина с каменьями.

Мандан поняла, должно быть, мое молчание как дань восхищения ее красоте. Она окинула меня благосклонным взглядом.

– Поболтаем, – сказала она, усаживая меня подле себя. Луна застряла в одном из кипарисов, как большое желтое гнездо. Соловьиная песнь никогда не казалась мне мелодичней.

– Дорогой друг, – сказала мне Мандан. – Что мне предложить вам?

– Только кофе с молоком, – ответил я.

Она иронически повела своими прекрасными черными бровями.

– Нельзя сказать, чтобы вы были требовательны, – шепнула она и нажала кнопку звонка.

– Баязет, – велела она большому татарину, одетому в бархат вишневого цвета, – выслушай приказания господина полковника.

Татарин исчез и вскоре вернулся с заказанным.

– Меня ни для кого нет дома, – сказала ему надменная хозяйка дома, делая знак, чтобы он удалился. – Ни для кого, понял? Убери телефон.

Баязет вышел. Тогда Мандан с улыбкой повернулась ко мне.

– Нам надо поговорить серьезно, – начала она.

– Я в вашем распоряжении, – отвечал я.

В голосе моем была тревога. Я чувствовал, что эту женщину провести труднее, чем членов Собрания.

– Сядьте ближе, – сказала она нежным голосом. Когда ты недурен собой, такое предложение не может особенно испугать.

Исполнив приказание моей прекрасной хозяйки, я немного подбодрился.

– Нет, не так близко, – улыбаясь, шепнула она.

Я чуть сконфузился. Но вскоре смущение сменилось испугом: Мандан дотронулась до нашивок ефрейтора у меня на рукаве.

– Вы в самом деле полковник? – спросила она, небрежно испуская тоненькое облачко дыма папироской, пахнущей амброй.

Я запнулся отвечая…

– Полковник, то есть…

– Полковник вы или нет? Я собрал все свое мужество:

– Да, полковник.

– В таком случае, – так же небрежно продолжала Мандан, – окажите мне услугу и достаньте в шкафу, третья полк; налево, – вон там, маленький томик в зеленом переплете, там между "Безнравственным" Андре Жида и "Под знаком тельца) Луи Гонзаг Фрика. Да, да, он…

Я с ужасом прочел название книги, которую требовала волшебница. Но что мне оставалось делать? Я повиновался.

Мандан так же непринужденно раскрыла книгу, прочла заглавие:

– "Регламент кавалерии", разумеется, французской кавалерии, милый полковник Пендер. Боже, как темно горит эта лампа! Будьте же так любезны и прочтите мне, вот тут, на стр. 35, – "Отличительные знаки различных чинов: солдат 1-го класса – одна шерстяная нашивка в виде опрокинутого V; ефрейтор – две таких же нашивки…" Дальше, пожалуй, не стоит читать.

Она смеялась, похлопывая по моим двойным шерстяным нашивкам. Что бы вы сделали на моем месте? Надо было рискнуть! Все выиграть, или все потерять. К тому же, уверяю вас, побуждала меня и атмосфера, от которой голова шла кругом. Я опустился на одно колено.

– Мандан, – сказал я, – я люблю вас.

Она взглянула на меня, тщетно стараясь изобразить на лице удивление. Я почувствовал, что она тронута. Могу вас уверить, такой метод имеет успех у восьми женщин из десяти.

– В самом деле? – уронила она.

– Мандан, – заговорил я. – Ваше тонкое чутье не обмануло вас. Я не полковник, я всего только ефрейтор (страница 35 "Регламента кавалерии"). Но – полковник или ефрейтор – не все ли равно, ангел мой обожаемый? Я прежде всего мужчина. А не станете же вы в стране, декретировавшей равенство, противопоставлять страсти внешние знаки отличия. Мандан, я люблю вас.

На этот раз Мандан откровенно расхохоталась.

– Тю-тю-тю, – пропела она, – все это прекрасно. Но пока вы тут преподносите мне любезности, армия генерала Франше д'Эспрэ готовится обстрелять из своих орудий мою бедную Мараканду.

– Армия генерала Франше д'Эспрэ! – воскликнул я.

– Ну да. А что же?

– Ах, друг мой! Армии генерала Франше д'Эспрэ нет нигде поблизости…

– Неужели? А знаешь, – поверишь мне или нет, – я это подозревала. Ах! По-моему, Жерис-хану и его друзьям так же пристало заниматься политикой, как мне быть квакершей. Мой маленький Этьен Пендер, ты можешь похвастать, что ловко провел их. Откровенность за откровенность. Подвинься на этот раз поближе, – я прочту тебе лекцию по государственному праву.

Легкий ветерок рябью подергивал воду в больших бассейнах. Луна бродяжничала по небу над деревьями. И не переставая пел разбойник-соловей. Трудно представить себе прелесть этих ночей на Востоке. Клянусь, что нет никаких преувеличений на этот счет в книгах доктора Мардрюса.

– То, что я хочу тебе рассказать, – начала Мандан, – (нет, не принимай сокрушенного вида, – это будет не длин но) – покажется тебе парадоксальным. Я докажу тебе потом что все это правда, и доказательства будут звонкие и сногсши бающие, если можно так выразиться.

Узнай же, что до 1914 года Оссиплури было милым ма леньким государством, в котором я царствовала в силу того чрезвычайно простого закона, который зовется наследственным правом. Заметь себе, что я лично не была ни счастливей, ни несчастней, чем сейчас. Нельзя сказать того же о глупцах, лишивших меня трона.

Для них вместе с эрой удовлетворения их честолюбий началась эра несчастий. Ты видел их только что в Собрании. Добавь, что бедняги переполнили чашу своих невзгод, поголовно влюбившись в меня. Ты знаешь, какая разница между правом и фактом. Юридически я до 1914 г. владычествовала неограниченно, фактически я ничем не распоряжалась. Теперь юридически я просто товарищ Мандан, но фактически мне оставили мой дворец, с условием, что я буду лицемерно скрывать свою роскошь от несчастной толпы, не способной разбираться в этих distinguo, и я никогда, могу тебя уверить, не была так могущественна. Я выдаю тебе государственные тайны, дитя мое. Сейчас мы увидим – окажешься ли ты достоин моего доверия.

– Можете ли вы сомневаться! – воскликнул я, прижавши руку к сердцу, но в глубине души довольно встревоженный.

– Ты легко поддаешься убеждениям, – сказала Мандан с иронией, – и ты совсем не любопытен. Вот, например, – достаточно ли того, о чем я тебе рассказала, чтоб объяснить мою скрытую власть?

– При вашей красоте… – начал я.

Олигарх Оссиплури сделал нетерпеливое движение.

– Ах, нет, нет! Придумай другое. Я ведь не Лили Ториньи…

Она слегка приподнялась на подушках.

– Вот, – сказала она, – открой ящик этого стола.

Я послушался. Из ящика я вынул маленький ключик, как две капли воды похожий на ключ к несгораемому шкафу в сыромятне Лафуркад.

– Знаешь, что это такое? – спросила Мандан.

– Еще бы, – отвечал я, не задумываясь: – ключ, модель № 2 фирмы Фише.

– А! – протянула молодая женщина, – ты – образованный.

– Я главный кассир по профессии, – заявил я напыщенно.

– Главный кассир! – воскликнула Мандан, – я так и знала: с нами бог!

Меня немного удивило это вмешательство создателя в дело, явно касающееся слесаря. Мандан заметила мое удивление.

– У тебя в руках, – сказала она тем же размеренным тоном, – секрет конституции республики Оссиплури.

Это заявление не уменьшило моего удивления. Но что в том! Я глаз не мог отвести, я ничего не хотел видеть, кроме необычайной красоты Мандан. И подумать только, что всего два часа тому назад я искренно любил Лили Ториньи! Вспомнив это, я был настолько же поражен теперь, как тогда, когда подле Лили Ториньи с такой же искренностью вспомнил о моей любви к скромной маленькой невесте из Бенежака.

– Повторяю, – опять заговорила Мандан с некоторой торжественностью, – что у тебя в руках секрет конституции республики Оссиплури.

– Он никелированный, – тонко заметил я. Молодая женщина презрительно улыбнулась.

– Я обращаюсь к главному кассиру, а не к остряку.

Я закусил губы. Она продолжала, словно не заметив, что я раздосадован.

– Как кассир ты, должно быть, умеешь обращаться с замками несгораемых касс?

На этот раз я со снисходительным сожалением посмотрел на нее.

– Однажды, в 1912 году, помощник директора сыромятни Лафуркад в По заметил, что уволенная накануне машинистка напихала в замок кассы разные неподходящие вещи: промокательную бумагу, оконную замазку, губную помаду. И что же! Не прошло и двадцати минут, как я, при помощи одного только шила, извлек бумагу, замазку и помаду, и замок стал действовать лучше прежнего.

– Я никогда не сомневалась в твоих технических талантах. Ободренный этими словами, я взял ее руку, и она не отняла ее у меня.

– Что служит главным двигателем во всех поступках людей, Этьен? – спросила она меня своим певучим голосом.

– Любовь, – горячо ответил я. Она загадочно улыбнулась.

– Если хочешь. А еще?

– Опять любовь, – непримиримо повторил я.

– А расчет, прекрасный полковник, какое место отводите вы ему?

– Ex aequo, – ответил я.

– Ого! Сказано недурно. Но все-таки в твоей классификации любовь, очевидно, на первом плане?

Я не отвечал. Если рыцарь во мне возмущался против такого откровенного материализма, зато главный кассир не мог не со гласиться с Мандан.

– Слушай, – сказала она, – и хорошенько следи за моими словами.

Она помолчала немного. Соловьи в кипарисах заливались напропалую.

– До 1914 года, – рассказывала Мандан, – мое состояние заключалось, как и у всех уважающих себя людей, в движимости и недвижимости. Недвижимость была национализирована, – сейчас распоряжаются ею ликвидаторы, а движимость – слушай внимательно…

– А движимость?

– …состояла главным образом из бриллиантов короны Оссиплури. Надо тебе описать эту корону: шесть рядов – ряд жемчуга, ряд сапфиров, ряд рубинов, ряд бриллиантов (семьдесят каратов), ряд изумрудов и снова ряд жемчуга. Все эти камни, само собой разумеется, настоящие, впрочем, за исключением рубинов, которые заменены были поддельными, когда я продала настоящие, чтобы расквитаться с одним долгом, сделанным мной еще в юные годы. Но это подробность несущественная. Все вместе, мой милый ефрейтор, было оценено до войны в шестнадцать миллионов долларов. Подумай, сколько это составит на нынешние плохенькие французские деньги!

– Шестнадцать миллионов долларов, – воскликнул я. – А основной капитал сыромятни Лафуркад, одного из крупнейших предприятий на юго-востоке Франции, – всего миллион четыреста тысяч франков!

– Ага! – протянула Мандан. – И ты станешь все-таки утверждать, что любовь и расчет одинаково сильны?

– Что случилось с этой короной? – спросил я сдавленным голосом.

Мандан ответила вопросом на мой вопрос.

– Если мои сведения правильны, тебя сегодня допрашивали в зале собраний?

– Да.

– Ты там ничего не заметил?

– Заметил.

– Что?

– Трон.

– Надо быть внимательным, – сказала Мандан, – и с первого взгляда замечать то, что следует видеть. Что стоит против трона?

– Несгораемая касса.

– Ну, слава богу! Я начинаю думать, что ты понял наконец. А в кассе что?

– Корона! – крикнул я. – Корона Оссиплури! Мандан улыбнулась.

– Ты положительно умен.

Наступило молчание. Умолкли даже соловьи.

– Я надеюсь, – заговорила снова Мандан, – ты разгадал тайну конституции республики Оссиплури?

– Как вы хотите… – начал я неуверенно. Мандан сделала движение нетерпения.

– Послушай, ты огорчаешь меня. Скоро рассвет. Время не терпит. Ты обязательно хочешь, чтоб я поставила точки над i?

Я не отвечал. Никогда еще моя догадливость не подвергалась такому испытанию.

– Поставим же, – пренебрежительно уронила Мандан. – Правительство Оссиплури составляют двенадцать министров. Каждый из них лелеет одну мечту: покинуть нашу прекрасную родину, унеся с собой камни короны. В результате все они друг другу не доверяют. Вот поэтому они и оставили ключ от кассы у меня. А так как, с другой стороны, касса не здесь, не в моем дворце, а мне запрещено выходить отсюда, – то, как видишь, государственное равновесие гарантировано. Но равновесие это все-таки неустойчивое. Оно может быть нарушено в любой момент. Для этого было бы достаточно…

– Достаточно?..

– Твоя скромность приводит меня в восторг, – проговорила молодая женщина, – достаточно было бы, чтобы красивый малый, которому я передала бы предварительно этот ключ, проник ночью в зал собраний и… ты понял?

Я понял прекрасно. Но предприятие казалось мне настолько рискованным и полным опасностей, что даже красота Мандан и шестнадцать миллионов долларов не могли служить достаточной компенсацией.