Текст книги "Атлантида. Забытый. Прокаженный король. Владелица ливанского замка. Кенигсмарк. Дорога гигантов. Соленое озеро"

Автор книги: Пьер Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 78 страниц)

Он держал меня за обе руки; по тому, как он был взволнован, я понял, что ему хочется ещё кое-что мне сказать.

– Я ни за что не хотел бы возвращаться к тому разговору, который мы имели с вами сегодня утром. Но, мой дорогой, вы знаете, с каким интересом я к вам отношусь; расставаясь с вами, я ещё более это чувствую. Заклинаю вас, никогда не поддавайтесь соблазну выходить из пределов вашей чисто педагогической роли, даже если вам будут сделаны какие-нибудь предложения в этом роде. В Лаутенбурге имеется довольно богатый материал для тех, кто, подобно нам, облечён миссией писать историю; итак, будем писать историю, но будем бежать от искушения принимать непосредственное участие в истории.

Я поклялся ему, что всегда буду хранить в своей памяти его последние советы, и я был вполне искренен в эту минуту.

– Послушайте, вот ещё что. Кроме принца Иоахима, великого герцога, великой герцогини и Марсе, я совсем никого не знаю в Лаутенбурге, но я хорошо помню, что когда-то там жил некий барон Боозе. Если он ещё там, советую вам встречаться с ним как можно меньше. Избегайте его, остерегайтесь его.

Мне захотелось знать, что заставило профессора дать мне это последнее наставление, но с ним вдруг произошла какая-то перемена, он преобразился, и я увидел перед собою пунктуального историка, сдержанного чиновника:

– Нет, нет, нет, – проговорил он, – это основано на впечатлениях строго личного характера. Как бы то ни было, если этот субъект уже не в Лаутенбурге, не задавайте о нём никаких вопросов. Ждите, не заговорят ли о нём другие, не услышите ли вы какого-нибудь намёка на него. Прощайте, нам пора расстаться.

Мы расцеловались. С тех пор я его больше никогда не видел.

Угнетённое состояние духа, в которое привёл меня этот визит, быстро исчезло, лишь только я очутился в меняльной лавке, где я выменял на франки половину банкнот Deutsche Bank. Остаток вечера я посвятил беготне по портным, покупке обуви и белья. В первый раз в жизни я познал наслаждение, и сладостное, и горькое в то же время, которое мы испытываем, расходуя деньги без счёта. При моём среднем телосложении мне не трудно было тотчас же выбрать себе по мерке в Old Gentleman костюм, пальто и ботинки. Моё старое тряпьё было уложено в пакет и отослано по моему адресу.

Затем, всецело веря в себя, я отважился пойти к первоклассному портному. С важностью, которую мне придавал мой бумажник, я заказал себе фрак, сюртук и пиджачный костюм. Мне обещали послезавтра прислать на дом весь заказ. Я уплатил вперёд 800 франков.

Семь часов вечера. Чудное зрелище представляет бульвар Капуцинов в октябре. Какая радость прогуливаться там, когда ты хорошо одет, когда у тебя в кармане деньги и ты можешь позволить себе всё, понимаете, всё. Синие лампионы Олимпии разливали массу света. Катились экипажи, ревели автомобили. В тумане, словно огромная тень, смутно виднелся массив церкви св. Магдалины.

Послезавтра мы со всем этим простимся. А сегодня насладимся нашим призрачным королевским величием.

Странное ощущение: у меня в кармане деньги, но я не могу приказать им: давайте мне тотчас же друзей, знакомых. Деньги есть, а друга, которому я мог бы показать это на деле, у меня нет. И выходило так, будто у меня деньги и есть, и в то же время их нет. Вдруг я кое-что вспомнил; у меня явилась блестящая идея. Я вошёл к Веберу. Наверно, здесь вскоре встретятся Рибейр и его вчерашние друзья.

Я стал думать о Клотильде. Вчера на ней было длинное манто чёрного бархата. Она ясно представлялась мне вся розовая, со своими светлыми, со странным блеском волосами. Как я рад буду показаться ей таким нарядным, таким богатым.

Рибейр был уже там.

– Ну, мой дорогой, всё идёт как нельзя лучше. Я только что видел Марсе, он в восторге. Ты, кажется, околдовал его своим чарующим голосом! Чёрт возьми, ты не потерял время даром, – сказал он, заметив происшедшую со мной перемену.

Когда мадам де Реналь заставляет Жюльена Сореля сбросить свою шерстяную жилетку; когда Люсьен Шардон, чтобы превратиться в Рюбампре, приезжает в Париж вместе с мадам Баржетон, урождённой де Негрпелисс д'Эспар, эти молодые люди тотчас же находят свою дорогу в Дамаск. Им не нужно было проделать целый ряд этапов по пути к дендизму. В удивлении, выраженном Рибейром, мне послышался оттенок насмешки. Я подумал о Бодлэре, о котором рассказывает Готье, будто он нарочно скоблил наждачной бумагой свои новые костюмы, чтобы стереть с них лоск новизны, которым так дорожат филистеры и буржуа. Моя уверенность в себе заколебалась, и я побоялся, что удовольствие будет мне испорчено. Впрочем, стоит ли смущаться, подумал я, из-за того, что на мне готовый костюм. Не мог же я, в самом деле, явиться сюда в стоптанных башмаках и в старом пиджаке. Через два дня они увидят. И сознание того, что я состою клиентом одного из самых дорогих портных, возвратило мне всю мою самоуверенность.

Вошла Клотильда, в белом лисьем мехе, который в этот вечер показался мне верхом роскоши и вкуса. Тут подвернулась цветочница, и я купил все фиалки, какие у неё были. Клотильда обратила на меня внимание и скоро дала мне понять, что теперь я ей больше нравлюсь.

– Клотильда, – обратился к ней Рибейр, – если ты меня любишь, ты должна обмануть сегодня своего Сюрвиля с моим другом Виньертом. У него есть деньги и завтра он уезжает – комбинация, которую женщины обыкновенно особенно ценят.

Если бы эта шутка была сказана на четверть часа раньше, я нашёл бы её очень неуместной, но выпитый портвейн успел уже оказать на меня своё действие, к тому же Клотильда была весела, смеялась и не возражала.

Вскоре показался Сюрвиль с каким-то господином, которого звали Мутон-Массэ. Они оба состояли при кабинете министра внутренних дел.

– Надеюсь, мы не останемся здесь, в этом ящике, – сказал длинноногий Сюрвиль. – Два раза подряд – это чересчур. Очень рад, сударь, Вы обедаете с нами?

– Мой друг Виньерт просил меня пригласить вас с ним пообедать, – сказал Рибейр. – Завтра он уезжает на службу при Лаутенбургском дворе, и хочет протереть глаза своим прогонам.

Маленький Мутон-Массэ дал понять, что он одобряет моё предложение:

– Куда мы поедем?

Завязался спор, и в течение добрых десяти минут вся эта компания перебрасывалась, словно мячиками, названиями ресторанов, которые были мне совсем не знакомы: Виель, Сержанты, Башня сплетались с названиями животных: Кукушка, Улитка, Красный осёл.

Я не слушал. От третьей рюмки портвейна во мне разлилось бесконечное блаженство. Эта тёплая атмосфера кафе опьяняла меня. Я с презрением думал о том, чем я был ещё вчера, – о стипендиях, об уроках, экзаменах, деканах всех четырёх факультетов, о самом проректоре, заседающем в своём кабинете на улице des Ecoles. При взгляде на этих элегантных женщин, на молодых людей с их заносчивым видом, вертевшихся вокруг меня, я вспомнил холодный коридор Сорбонны и фреску Анри Мартена, на которой Анатоль Франс, одетый туристом, на фоне пейзажа, заполненного конфетти, излагает дюжине молодых плохо одетых доцентов своё собственное представление о назначении человека.

"Истинное понимание жизни, вот оно где!" – подумал я, сладострастно глядя на Клотильду, которая прикалывала букет фиалок к своему белому меху.

Наконец, Рибейр и его друзья пришли к соглашению. Мы сели в автомобиль и остановились на площади Тайон, перед рестораном, название которого я теперь не помню.

Окна были завешены изнутри тяжёлыми портьерами, ревниво оберегавшими его залы от взоров прохожих. Сюрвиль, хорошо знакомый с этим местом, повёл нас в маленький кабинет, где тотчас же был накрыт стол на пять персон.

Я сидел рядом с Клотильдой, и это было для меня самое существенное. Что нам подавали на этом знаменитом обеде, право, я уже давно забыл. Вероятно, все блюда были пикантные, потому что пили мы безобразно много.

– Ты мне даёшь полномочия? – спросил меня Рибейр, насмешливо показывая

мне кивком сначала на Клотильду, потом на Сюрвиля.

Маленький чёрный лакей, с умилительным выражением лица, принимал наши заказы по части вин. Не могу утверждать, но думаю, что Рибейр понимал в этом толк.

– Не нужно шампанского, – объявил он.

Сначала к устрицам заказали Пульи, сухое, как стеклянные опилки. Потом Мутон-Массэ потребовал Сент-Эмильон 1892 года, потому что это вино было с его родины. Тогда Клотильда, которая, как нарочно, оказалась родом из Бона, настойчиво потребовала, чтобы подали Бон. Тут я не упустил случая поухаживать за ней, и дерзнул сам кликнуть лакея и приказал ему подать самое лучшее бонское. В ответ на это Рибейр, в свою очередь, велел нести Волксгейм. Это то вино, которое продаётся в особого рода бутылках с длинным горлышком и узким отверстием. Наибольший успех выпал на мою долю, когда я, под самый конец, потребовал вина моих родных песчаных Ланд. Никто из нашей компании никогда не пробовал этого грозного деревенского винца, которое зреет на наших тощих дюнах, под бледными жёлтыми лучами морского солнца; это вино не бросается в голову, но безжалостно сковывает ноги.

Сюрвиль и Мутон-Массэ уже стали говорить мне "ты". Клотильда почему-то называла меня Раулем и требовала, чтобы я поклялся, что буду посылать ей открытки. Рибейр держался крепче других; он вёл бесконечные переговоры с чёрным человечком и время от времени делал мне знак глазами, как бы говоривший: "Не стесняйся же!".

Я был на седьмом небе, я наслаждался сознанием своего быстрого восхождения. Я снова увидел перед собою жалкую таратайку, которая два дня назад, в тёмную ночь, привезла меня на заброшенную железнодорожную станцию в Ландах, освещённую одним лишь жалким фонариком. И всё время ветер, ветер с моря. А теперь нет ночи в моей душе, в ней так светло, светло.

Сотерн жидким золотом искрился в бокалах, в которых, словно маленькие розовые тюльпаны, отражались абажуры электрических лампочек. Я видел, как сквозь хрусталь просвечивали зубки Клотильды, когда она смеялась, попивая маленькими глотками вино, и как поднималась при этом её белая грудь. Её ручка, лежавшая на моей руке, передавала мне при всяком взрыве смеха сотрясения этого милого и безобидного животного. Рибейр веселился, Мутон-Массэ ел сладкое, Сюрвиль напивался.

Произошла маленькая ссора. Когда подали ликеры, Сюрвиль настаивал, чтобы подали большие винные бокалы. Мутон-Массэ уверял его, что достаточно будет и небольших рюмочек, ведь бутылки останутся на столе; но тот упорствовал, и пришлось подать ему фужер.

Метрдотель уехал. Электрическое освещение потускнело в облаках сигарного дыма. На столе увядали цветы. Сюрвиль храпел. Мутон-Массэ, вынув свою записную книжку, начал складывать какие-то цифры, но это ему не удавалось; он пыхтел и бранился. Рибейр не оставлял своего замысла: просунув свою правую руку под мою левую, и свою левую под правую руку Клотильды, он подталкивал нас друг к другу; при этом он говорил что-то на ухо молодой женщине. Она смеялась влажными губами и по спине её пробегала мелкая дрожь.

В пятницу 24 октября 1913 года, вечером, всё было готово к моему отъезду. Вещи были уложены в большой новый чемодан; в небольшом ящике упакованы были книги. Мне не хотелось выбрасывать моё старое тряпьё, свидетеля целых трёх лет моей жизни, полной труда и унижений. Я аккуратненько уложил всё в старый чемодан, который некогда принадлежал моей матери, в том числе и мою форму офицера запаса, сильно истрепавшуюся за два призыва на учебные сборы. Все эти вещи я отвёз на Орсейский вокзал и отправил по адресу старого священника, приютившего меня у себя на время каникул.

В пять часов вечера я написал ему письмо с сообщением о происшедшей в моей жизни перемене. Затем я подсчитал мои финансы. У меня осталось немножко больше двух тысяч трёхсот франков, включая сюда десять луидоров, которые я, с величайшей радостью, дал в долг Рибейру. Такую же сумму я решил послать старику-священнику.

Опустив моё письмо на почте, на улице Турнон, я зашёл в Люксембургский сад, прошёл мимо фонтана Медичи, у которого я столько раз засиживался, мечтая о встрече с воображаемой избранницей. Республиканского гвардейца не было видно, он забрался в свою будочку. Никогда этот огромный королевский сад не казался мне столь пустынным, как в этот осенний вечер, когда уже чувствовалось приближение зимы.

Среди обнажённых деревьев, под жёлтым умирающим небом, зябкий кружок королев округлял свои мраморные пьедесталы, странно белые в надвигавшейся ночи.

На сенатских часах пробило пять с половиной. В центре Парижа были уже смерть и запустение.

Фонтан умолк, и в его большом восьмиугольном бассейне вода блестела, как зеркало, каким-то чудом более прозрачное, чем небо. Какой-то мужчина, единственный человек, кроме меня, находившийся в этом славном парке, остановился у воды и стал делать руками странные движения, словно он разбрасывал семена. Он бросал птичкам хлебные крошки. Тут собралась стайка в несколько десятков воробьёв и серых тяжёлых голубей; сердито нахохлившись, они неуклюже шмыгали туда и сюда.

Это был старик в порыжевшем пальто с меховым поношенным воротником. У ног его лежал мешок.

Я подошёл к нему. Птицы разлетелись.

Старик укоризненно взглянул на меня, вскинул мешок на плечи и пошёл.

Когда я покинул сад, уже наступила ночь.

Через четыре часа после этого я был на Восточном вокзале и занял место в вагоне экспресса Париж – Берлин.

Глава вторая

Холодная звезда, ещё только что блестевшая на синем, как сталь, небе, исчезла. Виньерт вскочил.

– Который час?

– Без десяти двенадцать, – ответил я, взглянув на часы при свете карманной электрической лампочки.

Я разбудил двух людей из связи:

– Энрике, поди в третий полувзвод. Скажи адъютанту, чтобы он посмотрел за сменою второго взвода. Пусть он придЁт потом сюда доложить лейтенанту Виньерту. Ты, Дамстоа, пойди во второй полувзвод и скажи начальнику, чтобы сделал то же самое в первом взводе. Да! Чтоб он не забыл в два часа выслать патруль. Его должен выслать 11 – й полувзвод – капрал Туле. Понял? Ну, пошевеливайтесь.

Оба солдата встали и вышли. В течение двух секунд дверь была закрыта их спинами – мы оставались в темноте.

Странное спокойствие царило в эту ночь. Изредка лишь то там, то здесь раздавался случайный выстрел. Орудия молчали.

Виньерт продолжал свой рассказ.

– Читали ли вы когда-нибудь "Барона Гейденстамма", сочинение Мейера Форстера? Он немало слизал у Толстого (вся глава о скачках на императорский приз взята из "Анны Карениной") и много, увы, у нашего Октава Фелье. Несмотря на это, прочитайте всё-таки страницы, посвящённые Ганноверу, жизни немецкого гарнизона, королевскому парку под снегом – и вы получите те же впечатления, какие я испытал, прибыв в Лаутенбург в воскресенье, 26 октября 1913 года, в 10 часов утра.

Уже с 8 часов стали мало-помалу исчезать вершины прославленного легендой о Вальпургиевой ночи Гарца, тонувшие с южной стороны в медно-красной дымке. Затем пошли засеянные поля, безжизненные и некрасивые. Когда поезд переехал через Аллер, пейзаж оживился. И вдруг, прыгая в своЁм базальтовом русле, показалась извилистая речка Мельна; километрах в шестидесяти от Лаутенбурга, к которому мы приближались, она впадает в Аллер.

Белое печальное небо. Город, повисший на склонах холма, огибаемого Мельной, показался мне немного похожим на По или, пожалуй, скорее на Сен-Годан, сходство с которым ему придавали черепичные крыши домов. Вдали, на самой вершине холма, из-за густых деревьев показалась высокая башня. Я догадался, что это замок.

Как лошадь, чующая конюшню, поезд прибавил ходу. Мы то ехали вдоль ручейков, то пересекали ручейки, которые текли между двумя рядами ив. Вода белела пеною на маленьких порогах, водоросли дрожали в ней; угадывалось тихое журчанье ручейка, не слышное за шумом поезда. В общем, мирный и чистый пейзаж, немного напоминавший Иль-де-Франс. Что же, в конце концов, здесь можно быть счастливым.

Лаутенбургский вокзал оказался определённо отвратительным. Знаменитый вокзал в Метце, в сокращении и с большими претензиями. Впрочем, у меня не было времени внимательнее его рассмотреть.

– Господин профессор Виньерт? – подобострастно спросил меня чиновник в фуражке, которому я вручил мой билет.

Марсе телеграфировал о моём приезде.

Человек в фуражке подал знак, и передо мной появились два лакея в чёрных ливреях с золотым галуном.

Один из них взял у меня багажную квитанцию, а другой усадил меня в огромный лимузин, который моментально и отъехал.

В десять минут мы пересекли весь Лаутенбург и, не убавляя ходу, влетели в большой двор замка. Часовой на всякий случай сделал мне на караул. Шофёр нажал на клаксон.

– Не угодно ли будет господину профессору сойти, – сказал лакей, открывая дверцу.

Толстый метрдотель, с красным лицом, показался на площадке подъезда. Он поклонился мне три или четыре раза.

– Хорошо доехали, господин профессор? Прошу господина профессора последовать за мной. Я провожу господина профессора в его апартаменты.

Сколько бы дипломов я ни получил, во Франции меня в десять лет не титуловали бы столько раз профессором, сколько мне довелось в Лаутенбурге выслушать это обращение в одно только утро моего прибытия.

Когда я вошёл в комнату, мой багаж был уже там. На маленьком столике была приготовлена весьма изысканная, аппетитная на вид, закуска. Я был польщён.

– Если господину профессору что-нибудь понадобится, благоволите позвонить. Людвиг, лакей господина профессора, всегда к его услугам, он находится рядом.

Перед тем, как выйти, толстяк поклонился ещё ниже и протянул мне пакет с большой красной печатью.

– Не угодно ли господину профессору прочитать письмо, которое ему оставил господин комендант Кессель?

Комендант Кессель, гувернер его высочества наследного герцога, извинялся, что никак не сможет встретить меня на вокзале. Весь Лаутенбургский двор теперь на охоте, и он должен сопровождать своего воспитанника. Он просил меня воспользоваться этим днём, чтобы освоиться с дворцом. Завтра, в понедельник, в без четверти десять, он будет иметь честь ждать меня, чтобы ровно в десять часов представить меня великому герцогу Фридриху-Августу.

Желая немедленно приступить к использованию моих прерогатив, я позвонил. На пороге показался Людвиг.

"Вот каков ты, однако, – подумал я. – Тьерри достаточно было бы увидеть тебя, чтобы сразу успокоиться".

Это был малый лет тридцати, с удивительно невыразительной физиономией. Я не видал таких до моего прибытия в Германию. Впоследствии я освоился с этими круглыми соломенного цвета шишками с голубыми глазами. У девяти из десяти наших военнопленных такие головы.

От Людвига я мог добиться только одного, а именно, он сообщил мне, что столоваться я буду в первом этаже (моё помещение находилось во втором), в столовой, отведённой специально для гражданских и военных чинов двора наследного герцога, то есть для меня, коменданта Кесселя и профессора кильского университета Кира Бекка; но каждому из нас предоставлялось также право обедать у себя.

Виньерт, который с самого начала своего рассказа говорил всё тем же размеренным голосом, вспоминая без труда малейшие мелочи этой истории, с которой он, по-видимому, мысленно не расставался ни днём, ни ночью, вдруг остановился и сказал:

– Я чувствую, что мои воспоминания до сих пор не наскучили вам. Но, начиная с этого места, я отдаю себе отчёт в том, что задача рассказчика становится для меня затруднительной. До сих пор достаточно было простого хронологического порядка. Теперь я должен сразу от него отказаться, так как за массой мелких фактов всё может спутаться, смешаться в вашем представлении. Теперь позвольте мне аналитически представить вам Лаутенбург и его обитателей. Когда всё это будет разложено по своим местам, мы перейдём к событиям. Они создадут синтез.

ДВОРЕЦ

Это не дворец, а скорее дворцы, так как резиденция великих герцогов Лаутенбург-Детмольдских образовалась вследствие слияния замка в стиле возрождения, построенного сбоку готической башни, с дворцом в стиле Людовика XIV, беззастенчиво скопированного с Версаля. Взятое в отдельности, каждое из этих строений не лишено стиля. Но задача соединить в одно целое эти две, несоединимые по существу, части причинила величайшие муки архитектору великого герцога Ульриха (деда нынешнего князя), сделавшего такое распоряжение. Архитектор вышел из такого затруднения таким образом: он снёс до основания левое крыло и башенку, примыкавшую к правому крылу, а середину он поднял, и возвёл под стеклянной крышей постройку, напоминающую и Орсейский вокзал, и Версальскую капеллу. Здание, как видите, было конфузное, но почему-то в Германии всё время задаются такими проблемами, насилующими совесть архитекторов.

В этом огромном здании находятся зал Совета и парадный зал. Должен сказать, что, сообщаясь с галереей дворца и парадным залом замка, здание довольно хорошо выполняет свою роль. Дворец и замок соединяются между собой посредине, и всё строение имеет форму буквы Т. Оно расположено на высоте, господствующей над городом, спускающейся крутым обрывом у основания замка и постепенно понижающейся позади дворца. Река Мельна, прорезав Лаутенбург, поворачивает вокруг замка, протекая в довольно глубоком, футов в сто, овраге; потом она удаляется от замка и замыкает разбитый на французский манер сад, который находится позади дворца.

Со стороны города, поднимаясь к герцогской резиденции, находится огромная эспланада, опять-таки в Версальском стиле. Она служит также плац-парадом, на котором происходят смотры. Золочёная решётка, начинающаяся от левого крыла дворца, доходит до правого крыла замка, окаймляя треугольное пространство двора; таким образом, главная башня остаётся по ту сторону двора.

Эта башня – всё, что осталось от готической резиденции древних бургграфов Лаутенбургских; на верхушке её красуется белый с чёрным штандарт, на нём изображён золотой леопард с девизом Лаутенбургов: Summum decus, Hectere.

Эта башня, как и вся остальная часть замка, тоже опозорена роскошной орнаментацией в духе Аугсбурга. Она украшена какими-то аляповатыми бляхами из белой жести; главный подъезд, от которого поднимается лестница с изумительно красивыми перилами, увенчан зато коринфским фронтоном.

Меньше всего обезображена часть здания, обращённая к Мельне. Я думаю, её спасло расположение над оврагом; художники штукатурки, видно, смотрели в оба и не отваживались клеить здесь свои пошлости. Их роль взяла на себя сама природа: здание обросло плющом, а огромные буки, растущие по берегу реки, подняли высоко вверх, под самые окна, свои тёмные качающиеся верхушки.

Нет надобности описывать дворец: это Версаль в сокращении, Версаль с двадцатью пятью окнами по фасаду, вместо восьмидесяти девяти, в целом очень похожий на настоящий Версаль; величественная всё-таки копия с величественного оригинала.

Французский парк, хотя и под ганноверским небом, оставляет всё же самое приятное впечатление. Властелины посвятили ему, очевидно, немало забот. Немецкая дисциплина сделала здесь чудеса. Всюду порядок, всюду лоск. Безупречный зелёный ковёр ведёт к бассейну Персефоны. Это довольно хорошее произведение Эрну, далеко не заурядного ученика Койзевокса. Не трудно будет понять секрет этой красоты, соединённой с благородством стиля, если принять во внимание, что план этого сада разработан Ла-Кентини, который для выполнения его послал сюда своего лучшего мастера.

Великий герцог Георг-Вильгельм, субсидируемый Людовиком XIV, был

страстным поклонником этого французского короля, но его внук, Фридрих, был блестящим продуктом просвещённого деспотизма. Он принимал у себя Вольтера во время его путешествия и познакомился у Гримма с Руссо. Он развёл английские сады вокруг французского парка, разбитого его дедом. Сады эти, не лишённые живописности, спускаются извилистыми аллеями к Мельне. Через прозрачную речку, образующую каскады, перекинут деревянный мост, сохранивший до сих пор название мост Мельерре; он достаточно широк, чтобы по нему могли проходить целые кавалькады, отправляющиеся этим путём на охоту в замечательный замковый лес, так называемый "Герренвальд". С террас замка видна его теряющаяся в бесконечности и волнующаяся, словно море, зелёная масса.

МОИ КОМНАТЫ

Две большие, отделанные деревом комнаты во втором этаже, в северной части замка, т. е. на стороне, противоположной площади.

Моя рабочая комната обращена к террасе. Через открытое окно я вижу пред собой чёрное море деревьев под жёлтым небом. Абсолютная тишина.

Другая комната, более весёлая, обращена, своими двумя окнами к оврагу, где ревёт Мельна, а за оврагом видна Королевская площадь, казармы 182 – го пехотного полка, собор, грубо окрашенный. Внизу я вижу что-то белое, словно кусок ваты, который катится по двум синим параллельным линиям: это ганноверский поезд, с которым я приехал.

Большое спасибо тому, кто распорядился устроить меня в этом корпусе здания. Огромный камин, с любопытными железными украшениями; он относится к той эпохе, когда немецкий вкус не успел ещё так непоправимо себя скомпрометировать.

Моё помещение находится в самом конце замка, как раз над так называемой оружейной залой. Эта зала, наиболее интересная, теперь почти, можно сказать, лишена своих главных украшений. Из неё убрали прекрасные доспехи великих бургграфов, Гетца фон Вертейдиген-Лаутенбурга, бывшего правой рукой Альберта-Медведя, Мильтиада Бусмана, ранившего Генриха-Льва, Кадвалла, упоминаемого у Гюго; шлем этого Кадвалла до сих пор ещё хранит знак ужасного удара палицею, который ему нанёс в Бувине великан Вильгельм де Барр.

ИХ ВЫСОЧЕСТВА

Великий герцог занимает апартаменты во втором этаже дворца. Его комната, так же, как и комната Людовика XIV, находится посредине главного корпуса. Его рабочий кабинет расположен справа и окнами выходит в парк.

Сюда, на следующий день по моём прибытии, в десять часов утра, ввёл меня Кессель.

Великий герцог сидел за работой у очень простого письменного стола, в стиле Людовика XV.

Он встал и протянул мне руку.

– Господин Виньерт, мне нет надобности передавать вам содержание письма графа де Марсе, который даёт о вас самый хороший отзыв. Я знаю, что на вас остановил свой просвещённый выбор министр иностранных дел Франции. Я не могу не выразить вам моего полного удовлетворения такой рекомендацией. Я хотел бы, чтобы вы испытали в Лаутенбурге хоть часть того удовольствия, которое доставит нам ваше пребывание здесь.

Великий герцог мужчина высокого роста; он только на год моложе своего старшего брата, покойного великого герцога Рудольфа. Он родился в 1868 г., так что ему теперь сорок пять лет. Блондин, с небольшой лысиной, весь бритый, он сначала пристально всматривается в вас своими голубыми глазами, а потом его взор начинает блуждать по сторонам. За исключением торжественных случаев, я всегда его видел одетым в обыкновенную форму дивизионного генерала, ярко-синего цвета, без орденов. У него нежные руки, и он самодовольно их разглядывает.

– Майор Кессель, – продолжал он, – может быть, уже объяснил вам, в чём будут состоять ваши обязанности. Нет надобности к этому прибавлять, что я предоставляю вам самую широкую свободу в вопросе о том, как их нужно понимать. Вы знаете, конечно, что мой сын приписан к Кильскому университету; я хочу, чтобы он сдал там все экзамены. Вам придётся, таким образом, познакомиться с программами. Вы можете выбрать методу, какую вам будет угодно. Главное внимание вы должны обращать на историю и литературу. Я не знаю ваших политических взглядов, – прибавил он, улыбаясь, – но я себе представляю, что они должны быть слегка либеральными. Не думайте, что вы должны изменить их. Либерализм опасен только для демократий. Проницательный глава государства всегда сумеет блестяще использовать его.

Он позвонил.

– Скажите герцогу Иоахиму, что я его жду в моём кабинете.

Мой ученик – молодой человек высокого роста, светлый блондин с несколько сонным выражением лица. Я понял, что мне никогда не придётся сдерживать живость его ума.

– Иоахим, – сказал великий герцог голосом менее мягким, чем он говорил со мной, – вот господин Виньерт, ваш новый профессор истории и литературы. Надеюсь, что вы теперь будете больше успевать, чем вы успевали при Ульрихте. Какую отметку получил он, Кессель, на последнем испытании по тактике?

– 8, при двадцатибалльной системе, ваше высочество.

– Это мало. Я желаю, чтобы в будущем вы получали средние баллы. Вы можете удалиться.

Молодой человек удалился с плохо скрываемой радостью.

– Вы видите, – сказал великий герцог, снова обращаясь к нам, – что вы можете безусловно полагаться на мой авторитет. Ставьте моему сыну отметки справедливо, я даже сказал бы, строго. С моей стороны вы всегда будете встречать одно одобрение.

Он жестом дал нам понять, что аудиенция кончена.

– Кстати, – сказал он, возвращая меня, – предупреждал ли вас Марсе, что вам, быть может, представится иногда случай показать ваши лекторские способности великой герцогине? Впрочем, я напрасно сам вас об этом предупреждаю, так как, весьма возможно, что моей жене и не придётся вас приглашать. Теперь она снова увлекается своей страстью к верховой езде. Лучше однако всё предусмотреть заранее. Будьте спокойны, – закончил он, причём на лице его заиграла улыбка, которой он всегда умел придавать особое очарование, – я позабочусь о том, чтобы на вашу свободу не посягали сверх меры.

– Я готов к услугам великой герцогини, когда ей только будет угодно.

– Благодарю вас, – проговорил он и снова сел за работу.

В коридоре Кессель сказал мне:

– Если бы великой герцогине пришла охота вас повидать, то надо, чтобы я мог вас уведомить об этом немедленно. Я сделаю распоряжение вашему лакею, а вы не забывайте время от времени заглядывать к себе.

Начиная с этого дня и вплоть до того дня, когда был парад у Лаутенбургских гусар и когда я впервые увидел великую герцогиню, я ежедневно пять или шесть раз поднимался к себе, но напрасно; мне не хотелось признаться самому себе в этом, но меня огорчало, что я ни разу не нашёл у себя приглашения. Великая герцогиня Аврора-Анна-Элеонора не хотела видеть меня.

ВЕЛИКОГЕРЦОГСКИЙ ДВОР

Можно ли, говоря о лицах, окружающих герцогов Лаутенбургских, говорить «двор»? Слово «двор» звучит здесь чересчур громко. Но я не нахожу другого термина и всё-таки он хорошо сочетается со строгим этикетом, который царил во дворце.

Я вам уже говорил о коменданте, графе Альберте фон Кесселе, офицере одиннадцатого полка прусской артиллерии, стоящего гарнизоном в Кенигсберге.

Он окончил первым Берлинскую Военную Академию, и, без сомнения, является одним из лучших офицеров немецкой армии. Это офицер до мозга костей, но занятый исключительно своей профессией, он умеренно пропитан несносною прусскою спесью. Ко мне, однако, он относился с отменной вежливостью; я слышал от него только добрые советы; также влияние, которое он оказывал на наследного герцога, было благоприятное влияние.