Текст книги "Атлантида. Забытый. Прокаженный король. Владелица ливанского замка. Кенигсмарк. Дорога гигантов. Соленое озеро"

Автор книги: Пьер Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 77 (всего у книги 78 страниц)

Они удобно уселись в своих креслах, откинули головы и устремили глаза в потолок, к которому медленно поднимался дым их сигар.

– Приблизительно в 1848 году, – начал отец д’Экзиль, – был в Нью-Йорке банк с многочисленными клиентами, банк Уильяма Кроссби.

– Так.

– То было время, когда в Соленое Озеро возвращались первые мормоны, нашедшие золото в Калифорнии. Мормонская церковь осудила на основании формального откровения добычу этого металла. "Золото, было там сказано…"

– Избавляю вас от чтения этого откровения, – чуть-чуть нетерпеливо сказал Брайам. – Я сам обнародовал его. Можете себе представить, что я его хорошо знаю.

– Могу. Но, может быть, есть вещь, которой вы не знаете.

– Какая?

– Следующая: мормонские пионеры привезли из Калифорнии около восьмидесяти мешков золотого песку.

– Точно восемьдесят.

– Из этих восьмидесяти мешков шестьдесят два, по приказанию президента Брайама Юнга, пошли на чеканку золотых монет в пять и десять долларов, каковая операция дала возможность довести до al pari курс выпущенных мормонским банком Кортланда ассигнаций.

– Ну и что же?

– И что же! Не останавливает ли здесь нечто вашего внимания?

– Я ничего не вижу…

– А простую разницу, существующую между цифрами восемьдесят и шестьдесят два? Сколько это будет?

– Восемнадцать, верно. Шестьдесят два мешка были утилизированы банком в Ута, а он получил их восемьдесят. Есть там остаток, избыток или разница в восемнадцать мешков, судьбу которых интересно было бы знать, особенно, если мы примем во внимание, что по курсу дня речь идет о сумме в 800 тысяч долларов.

– Вы, может быть, имеете на этот счет какие-нибудь особые сведения? – спросил Брайам.

– Да, имею.

– Если это не нескромно?..

– Нисколько. Один из друзей президента Брайама, полковник Ли, уехал в это время из Соленого Озера, которое только что начинало строиться. В его распоряжение дан был обоз из пяти повозок. И вот две из них были нагружены именно этими восемнадцатью мешками.

– Как все в конце концов становится известным, – заметил Брайам.

– Полковник Ли, – продолжал иезуит, – прибыл в Нью-Йорк. Восемнадцать мешков, о которых идет речь, сданы были на хранение в банк Кроссби. Если я ошибусь, остановите меня, пожалуйста.

– Продолжайте, – сказал Брайам.

– Взамен ему выдали квитанцию на пятнадцать мешков.

– Пятнадцать вместо восемнадцати?

– Три мешка составляли комиссионную плату полковнику. Квитанция на пятнадцать мешков была составлена на имя некоего…

– Натаниела Шарпа, – улыбаясь, сказал президент.

– А вы не знаете, кто был этот Натаниел Шарп?

– Это был я, – с полной простотой ответил Брайам.

Он вынул из кармана своего сюртука огромный бумажник, раскрыл его и достал оттуда вчетверо сложенную бумагу.

– А вот и квитанция, о которой вы говорите.

Оба взглянули друг на друга.

– Что вы скажете о моей истории? – спросил иезуит.

– Я скажу, – ответил президент, – что полковник Ли не был таким верным другом, как я воображал. Насколько я помню, он дал мне слово…

– Он и сдержал его, брат Брайам, Если я знаю все эти подробности, то только потому, что выслушал полковника на исповеди.

– Вы тоже связаны, – сказал Брайам.

– Я связан. Но теологически одно обстоятельство освобождает меня от обязанности молчать: это если вы сами не сдержите данного полковнику слова оберегать миссис Ли, его супругу.

– Верно, – подтвердил Брайам.

– Теперь положение вещей представляется мне очень ясным, – сказал иезуит.

– Каким представляете вы его себе?

– Следующим: когда после великого исхода из Нову Брайам Юнг со своими эмигрантами прибыл на место, где должен был вырасти город, под именем города Соленого Озера, у него была очень умеренная вера в будущее мормонского дела. Поэтому он воспользовался прибытием первого транспорта золота из Калифорнии, чтобы обеспечить себе, по крайней мере, материальный успех. Что сказал бы теперь его народ, если бы узнал, что – он, пророк, избранный Богом, сомневался тогда в святости своего дела? Что сказал бы этот верный народ, если бы знал, что президент Церкви для себя припрятал золото, употребление которого он публично запретил? Как вы думаете, какое впечатление произвело бы подобное разглашение?

– Очень скверное, – сказал Брайам.

Он добродушно улыбнулся.

– Нужно было бы еще представить доказательства тому, что вы утверждаете. А расписка у меня.

– Да, – сказал отец д’Экзиль. – Но существует дубликат.

– Дубликат! – Тяжелые веки президента слегка задрожали.

– Дубликат или копия, – с апломбом подтвердил иезуит, – подписанная полковником Ли как вкладчиком и агентом, принявшим вклад.

И так как Брайам странным взглядом смотрел на него исподлобья, он закончил:

– Будьте спокойны, я не взял с тобой этой копии, собираясь ехать к вам.

Наступила минута молчания.

– Еще сигару? – спросил Брайам.

– С удовольствием.

– Вывод из всего этого тот, – с огорченным видом произнес президент, – что полковник Ли не доверял мне. Это нехорошо. Никогда я этого не думал.

– То, что вы оказываете так мало протекции его вдове доказывает, что его недоверие имело основание, – возразил отец д’Экзиль.

Президент поиграл брелоками своей цепочки.

– Ну-с, а эта копия?

– Она находится в настоящее время в руках у надежных друзей, – сказал иезуит.

– Надежные друзья – залог покровительства Всевышнего, – согласился Брайам.

– У них в руках копия этой расписки, – продолжал отец д’Экзиль. – Они получили поручение опубликовать ее в самых больших газетах Союза, если – сегодня у нас 15 января – к 1 марта я не прибуду в Сан-Луи, чтобы воспрепятствовать этому.

– Допустим, – сказал Брайам, подумав немного, – что по той или иной причине я не сумею помешать этому оглашению. Как вы думаете, что воспоследует?

– Вы сами сейчас сказали: очень скверное впечатление.

– А именно?

– Все преданные вам будут очень недовольны.

– Может быть, и не так. Не в первый раз я буду оклеветан. Я буду оспаривать подлинность документа. Я объясню все дело религиозной распрей. В случае нужды пущу в ход откровение. Теперь моя очередь напомнить вам, что я непогрешим.

– Что касается мормонов, может быть, вы правы, – сказал иезуит. – Но что касается других граждан Федерации – нет. Уверяю вас, это будет грандиозный скандал. Я знаю, что вы ни в каком случае не желаете вызвать его.

– Верно, – задумчиво сказал Брайам. – Но в таком случае?..

– В таком случае сделайте немедленно распоряжение, чтобы я мог к 1 марта очутиться в Сан-Луи.

– Я, конечно, от всей души помог бы вам попасть к назначенному вами числу в такой очаровательный город.

– Нисколько не сомневаюсь в этом. Но вы знаете, что я хочу попасть туда только в обществе миссис Ли.

– Миссис Гуинетт.

– Разрешите лучше, миссис Ли.

– Повторяю: миссис Гуинетт, – сухо сказал Брайам. – Вы меня достаточно знаете: я не стану спорить из-за слова. Если я говорю миссис Гуинетт, то мне даже досадно, что вы не сразу понимаете меня.

Отец д’Экзиль взглянул на президента. Тот улыбался.

– Не нужно забывать, – загадочным тоном сказал он, – что мне, Первосвященнику и Высшему Главе Государства, доверена охрана законов. И как таковой, я не могу разорвать правильно заключенный союз. Но миссис Гуинетт может, без моего ведома, бежать из-под супружеского крова, и в этом случае вы, весьма вероятно, можете оказаться попутчиками.

– А ваши Даниты не будут преследовать нас? – с недоверием спросил отец д’Экзиль.

– Мои бедные Ангелы Разрушители! – расхохотался Брайам. – Преувеличили же их подвиги! Такой умный человек, как вы, не должен верить этим вракам! Вы удивляете меня, дорогой друг! Такие пустые подозрения после того как вам удалось заинтересовать меня в счастливом исходе вашего путешествия!

– Теперь моя очередь сказать: верно! – смеясь, сказал иезуит.

Брайам позвонил. Вошел Кимбелл.

– Брат Гербер, – властно сказал президент, – отправьтесь сейчас же к брату Джемини Гуинетту. Он в храме, и вы, значит, дома его не застанете. Но зато постарайтесь повидать миссис Гуинетт номер второй и привести ее сюда так, чтобы никто – вы слышите! – никто – не видел вас. Идите и скорей устройте все это.

Кимбелл поклонился.

– Миссис Гуинетт номер второй, Анну, поняли? – повторил Брайам. – Я жду.

– Надо быть точным, – сказал президент, возвращаясь и усаживаясь против отца д’Экзиля. – Что стали бы мы делать, если бы в самом деле вместо сестры Анны он привел нам Сару или эту несчастную дуру Бесси!

– Что, – спросил иезуит, – брат Джемини имеет уже трех супруг?

– Трех, – сказал Брайам. – Трех. Число это, наверное, не превышает его ресурсов.

И они продолжали беседовать, как лучшие в мире друзья.

Аннабель очутилась теперь между обоими мужчинами. Боязливо поглядывала она на Брайама Юнга.

– Миссис Гуинетт, – сказал он, – пожалуйста!

И вежливо предложил ей свое кресло.

– Боже мой! – прошептал отец д’Экзиль.

Он разглядел молодую женщину при полном освещении. Машинально отступил он в темную часть зала, чтобы она не увидела его внезапно наполнившихся слезами глаз.

Аннабель была в бедном, сплошь заштопанном черном платье. Руки она скрестила на груди. Красные пальцы с погибшими бедными ногтями выглядывали из бесформенных митенок. И, кроме того, этот вид загнанного животного!.. Такое падение, в несколько месяцев… Боже мой!

Но президент уже призвал Гербера Кимбелла и отдал ему приказания.

Затем он спросил отца д’Экзиля:

– Вы знаете привал "Коронованного мормона"?

– Да, – сказал иезуит.

– Место это в шести милях отсюда. Выехав в полночь, вы будете там в два часа. Там есть хижина, в которой с грехом пополам можно укрыться, в ней переночуете. Ровно в восемь часов утра туда прибудет на почтовой тележке мой частный курьер, брат Уудроу Брантинг, и я ему дам указания. А пока не пройдете ли вон в ту комнату. Брат Кимбелл подаст вам закусить.

Он прибавил, улыбаясь:

– За счет банка Кроссби.

Он взял пальто и свою большую шляпу.

– Вы покидаете нас? – спросил его отец д’Экзиль.

– Нужно, – продолжая улыбаться, ответил Брайам. – Сейчас я получил божественное откровение, приказывающее Собранию старшин и апостолов спеть сегодня ночью Книгу псалмов… целиком. Нам хватит до шести часов утра. Но Господь, поддержавший руки Моисея во время боя, поддержит наши голоса.

И прибавил с мелькнувшей в его маленьких слоновьих глазках иронией:

– А в шесть часов вы будете уже далеко отсюда.

Он проводил их до двери, с полной непринужденностью поцеловал руку Аннабель и пожал руку иезуиту.

В полночь, как было условленно, отец д’Экзиль и молодая женщина верхом на Мине выехали из города Соленого Озера, а в это время в храме, под председательством Брайама Юнга, бесстрастно отбивавшего такт, охрипшие голоса старшин и апостолов затягивали первую строфу восьмидесятого псалма Давида:

 
Вы, управляющие Израилем, будьте внимательны.
Вы, ведущие его, как овечку Иосифа,
Покажитесь, вы, сидящие на херувимах
Перед Ефраимом, Вениамином и Монасеем.
 

Глава десятая

На узком плоскогорье, вроде карниза у скалы, стояла хижина из досок. Она укрывала путешественников, застигнутых бурей в горах. Это место и называлось «Коронованным мормоном».

Хижина эта, в шести милях от священной ограды, отмечала первую остановку курьера, соединявшего Соленое Озеро с Омагою, если ехать через проход Каньон де л’Эко.

Иезуит и его спутница прибыли туда, как и предполагали, в два часа ночи.

– Постарайтесь заснуть, – сказал отец д’Экзиль. – Я сам-то спать не могу. Но если мне удастся хоть мало-мальски сносно устроить вас в этом бараке, тогда, признаюсь, и я засну.

Он высек огонь. В углу хижины нашел кучу сухой травы и покрыл ее одним из двух привезенных с собою одеял.

– Лягте.

Аннабель повиновалась. Другим одеялом он укутал ее, как ребенка.

– Сюда, Мина.

Он ввел в хижину мула, который сам опустился на колени. Пользуясь его тяжелым горячим телом как прикрытием от ледяного, проникающего извне ветра, он улегся около него.

– Хорошо ли вам?

– Да.

– Не нужно ли вам чего-нибудь?

– Ничего.

Слышно было только, как в узких ущельях завывал ветер, а внутри раздавалось мерное дыхание мула.

Напрасно настораживался иезуит. Он не мог разобрать, уснула Аннабель или нет.

Все-таки ему нужно было знать это. Замирая от столь большой смелости, он вытянул руку. Сейчас же рука его встретилась с рукою молодой женщины; он тихонько пожал ее. Но в его руке рука ее оставалась неподвижной и теплой.

Тем не менее отцу д’Экзилю казалось, что Аннабель не спала.

Еще тише отодвинулся он и улегся на свое место возле доброго мула. Множество мыслей теснилось у него в голове. Он очень удивился бы, если бы накануне, когда форсированным маршем он спешил в Соленое Озеро, кто-нибудь сказал ему, что на другой день, в тот же самый час, выиграв отчаянную партию у Брайама Юнга и находясь вместе с Аннабель на пути к освобождению, он будет испытывать такую скромную радость, – скажем прямо, так мало радости. Ему казалось, что он кое-чего не предусмотрел в своих так тщательно разработанных планах, кое-чего не угадал, и теперь попал в безвыходный тупик.

Ах! как далек был сейчас от него сон! С отчаянной настойчивостью искал он причину страшного молчания, которое хранила его спутница с момента их бегства из Соленого Озера. По своей доброте и скромности он не мог допустить единственной разумной причины: стыда, который должен был охватить Аннабель в присутствии человека, которым она с таким преступным легкомыслием пожертвовала ради фантазии, принесшей ей так мало славы.

– Смирно, Мина! Смирно!

Мул, глухо вздыхая, зашевелился. Иезуит приласкал его. Он угомонился.

В наступившем молчании отец д’Экзиль передумал все еще раз и тяжело вздохнул, думая, что понял наконец: это было еще не все – освободиться от позорного ига Гуинетта. Теперь надо было жить. Вот о чем, без сомнения, и думала Аннабель. Покинула она Сан-Луи богатой и счастливой, для того чтобы вернуться туда бедной и павшей!

Такая перспектива могла, конечно, привести его спутницу в уныние, что жестоко поразило отца д’Экзиля. Он сердился на себя за то, что сразу не нашел такого простого объяснения, ругал себя легкомысленным и даже эгоистом. Да – зачем отрицать! – он сердился на Аннабель, оттого что она тотчас же не выразила ему благодарность. Как будто бы, вырвав ее из рук гнусного супруга, он в конце концов сделал для несчастной что-нибудь, кроме перемены рода забот!

И внезапно в голове отца д’Экзиля властно встал вопрос, о котором он ни разу не подумал со времени выезда из Хооз-Ранчо: что он сделает с разоренной Аннабель Ли, когда они приедут в Сан-Луи?

Детские заботы, святое недоумение, вскрывающее качества этой души! А вам разве не случалось на войне в какую-нибудь лунную ночь забыть под влиянием этого относительного покоя единственную важную заботу – неприятеля, и заняться тысячью мелких забот мирного времени? "Надо перекрыть крышу гумна, а у меня ни копейки, – думает земледелец". "Будут ли приняты в расчет при представлении к повышению эти часы страданий". – думает чиновник. Потом оба внезапно улыбаются, когда вспоминают, что стоит им только высунуть из-за бруствера голову, и они увидят меловую линию неприятельской траншеи. Ах, как можете вы беспокоиться о других вопросах, когда для вас не решен еще главный вопрос! Но эти муравьи имеют перед отцом д’Экзилем то преимущество, что они знают, по крайней мере, где неприятель. А он, он этого не знает. Он едва различает во тьме тень присутствия враждебных сил.

Мул снова задрожал. Вздохнул. Ах! Вот на пороге дыры, служащей дверью, два зеленых шарика. Затем еще два шарика, тоже зеленых; потом еще два, все по двое и на равном расстоянии… Какое-то мягкое трение. Отвратительные шакалы! Это вы меня так смертельно напугали. Но вы просто несчастные, голодные волки! Подождите. Схватите, если хотите, этот кусок черствого хлеба и исчезните, печальные огни, потому что, я чувствую это, Мина не одобряет моего обращения с вами.

Да, в самом деле, ничего не может быть другого; это страх перед будущим прежде всего; затем тяжесть гнусного прошлого, которое беспрерывно будет тяготеть над нею и отравлять счастливые минуты, если они выпадут ей на долю в жизни. Наконец – увы! – ужасные материальные заботы. Аннабель, без сомнения, сама виновна в своем разорении, но теперь не время упрекать ее в этом. Тогда что же? О, урсулинки в Сан-Луи, конечно, для начала дадут ей приют, и с какой радостью. Но, я это хорошо знаю, если подобную помощь оказывают человеку, который никогда не в состоянии будет расплатиться, то это делается всегда с тайной мыслью, что в один прекрасный день… Но Аннабель, это факт, не имела религиозного призвания. Неужели оно развилось у нее под влиянием всех этих пертурбаций? Не думаю… И отец д’Экзиль, вздрагивая, сознался самому себе, что ему невыносима была мысль о накрахмаленном апостольнике на лбу у Аннабель.

Стало холоднее. Неужели уже наступает заря? Значит, рассветет, а я ни минуты не спал. Что это сейчас за шум? Это не Мина, не жалобы ветра, не шакалы. Боже мой, шаги на дороге! Да, это шаги. И люди, и лошади. К счастью, они слышатся в направлении, противоположном Соленому Озеру. Только бы у них не явилось мысли отдохнуть здесь! Присутствие мула в помещении, предназначенном для путешественников, наверное, вызвало бы ссору. Американцы очень высоко ставят понятие о человеческом достоинстве. Со своей стороны, я нахожу, что надо избегать ссор, особенно, когда с тобою женщина, которую всегда легко расстроить… Они приближаются: проходят мимо; прошли.

Какое счастье! Я, может быть, засну. Не шевелись, добрый мой Мина. Но я сам теперь верчусь во все стороны… Поймаю ли я, наконец, тебя, неуловимый сон… Тише! Что там? Опять шум. Тот же шум, что сейчас был, но только как будто усиленный, и теперь он слышится со стороны города. Вот они! И на этот раз они останавливаются. Входят в хижину… вошли!

Боже! Этот отвратительный голубоватый свет. Хижина полна дыма. А! понимаю, они подожгли траву, сухую траву, на которой она спит, она, Аннабель! Но, несчастные, кто же вы такие? А, узнаю вас, мрачные ангелы-разрушители, Даниты проклятые! Напрасно думал я, что победил вашего подстрекателя. Вы хотите свою добычу, не правда ли? Ну а меня, меня? Вы думаете, что я останусь один после того, как вы похитите у меня это единственное в мире существо! А я, а я!.. Ах, поздно, ее уже нет…

Отец д’Экзиль, сердитый, выпрямился; в хижину волнами проникал туманный голубой утренний воздух. Он был один с мулом, мирно щипавшим сухую траву, служившую ложем для Аннабель.

Одним прыжком иезуит очутился вне хижины. Ледяной предрассветный ветер развеял дым в его мозгу. Безграничный вздох облегчения вырвался из его груди: молодая женщина была тут.

Аннабель сидела на самом краю плоскогорья, шагах в тридцати от него. Она смотрела вдаль. Выступая из-за вершин горной цепи Уосеч, выплывало солнце. Свет его начинал разливаться по всей долине. Занимался восхитительный день.

Отец д’Экзиль тихо подошел к Аннабель Ли. Она не обернулась. Он подошел совсем близко и мог сколько угодно разглядывать ее. Впервые увидел он ее опять при безжалостном дневном свете и вздрогнул. Теперь он разглядел ее волосы, недавно еще столь роскошные и прекрасные, теперь запыленные, уменьшившиеся на три четверти, стянутые сзади на затылке в маленький, жалкий пучок.

Аннабель все не поворачивалась. Пристально смотрела она вниз, в глубь долины. Иезуит благословлял это упрямство, позволявшее ему взять себя в руки, иначе он, наверное, не сдержался и невольно выдал бы свой ужас при виде ее плачевного состояния, что могло бы оскорбить несчастную женщину.

– Чудный денек, – сказал он, наконец.

Она повернула голову и нисколько не удивилась, увидев его, хотя и не слышала, как он подошел. В ясном небе высоко парили два ястреба, их несоразмерно увеличенные тени то появлялись, то исчезали на розовом склоне горы.

– Если погода продержится, наше путешествие до Сан-Луи будет настоящей увеселительной прогулкой…

Он круто остановился, с тяжелым чувством, словно однажды это было уже сказано. Где же, Боже мой? Ах, да! в прекрасной вилле из жернового камня, в утро вступления американских войск накануне дня ее несостоявшегося отъезда.

Аннабель по-прежнему не отвечала.

– На что вы так внимательно смотрите? – встревоженным голосом спросил он.

Не говоря ни слова, она указала на равнину.

В ясном нарождающемся утре виднелось целиком Соленое Озеро. Ощетинившись желтыми парами, озеро пламенело на горизонте.

– Мы два часа были в пути, – неуверенным голосом сказал иезуит. – Никогда не думал, что отсюда можно видеть весь город. Смотрите-ка, вон там место вашей виллы.

Взгляд Аннабель не последовал по тому направлению, по которому старались увлечь его рука отца д’Экзиля. Наступило молчание.

– На что вы смотрите? – спросил он наконец.

В свою очередь она вытянула руку в направлении южной части города.

– На это, – просто сказала она.

– На что?

– На дым.

– На дым?

– Да, на дым из труб.

Действительно, воздух был так таинственно чист, что видно было, как от каждого четырехугольника темной крыши подымался сероватый султан дыма.

– Ну и что же? – спросил отец д’Экзиль.

– Это дым от огня, который зажигается немного ранее семи часов утра для приготовления первого завтрака.

– Первого завтрака!

Пораженный смотрел он на нее. У Аннабель был прежний мягкий голос. Лицо ее было неподвижно.

– Да, первого завтрака. Сегодня моя очередь. А меня не было, чтобы развести огонь для первого завтрака.

Раздался дрожащий голос иезуита:

– И следующий огонь разведете не вы.

– Нет, я.

– Что вы говорите?

– Я говорю, что я разведу, так как мы только в двух часах ходьбы от города, а огонь к следующему приготовлению пищи должен быть зажжен не раньше одиннадцати часов. Вы видите, что я успею.

Она поднялась, он схватил ее за руку.

– С ума вы сошли! – вскричал он в порыве страшного отчаяния.

Она побледнела.

– С ума сошла! С ума сошла! Ах, как это нехорошо, что вы, такой добрый, употребляете такое слово.

Она повторяла свою грустную жалобу:

– Нехорошо! Нехорошо!

– Простите меня, простите меня, – умолял он, – но в таком случае я схожу с ума! Ах! скажите мне, что это неправда, что это неправда, что это шутка, что я не понимаю. Вернуться, вам, к этому человеку…

– Тсс! – шепнула она.

– Скажите мне, что это неправда. И потом скажите, как это может быть! Разве вы не последовали за мною вчера вечером? А лейтенант Рэтледж, которого вы месяц назад призывали… Разве не для того, чтобы последовать за ним, бежать…

– Он не приехал, – тихо сказала она.

– Он не приехал. Но я приехал, я. И вот я здесь, и вы не хотите следовать за мною!..

– Вчера еще, – сказала она, – я думала, что могу это сделать. Сегодня утром вы спали, а я захотела взглянуть на дом. Теперь я увидела его и чувствую, что не могу. Не надо было спать… Не надо было позволять мне взглянуть на дом.

Отец д’Экзиль был вне себя от горя.

Она повторила:

– Не надо было мне глядеть на дом.

Она обернулась на своего спутника, его, полные слез, глаза были полны слез.

– И плакать не надо, – сказала она.

И так как иезуит не мог успокоиться, у нее вырвался неопределенный жест.

– Я вам говорю, что не нужно плакать, потому что эта женщина, это теперь уже не та, которую вы оплакиваете. Не нужно, не нужно жалеть ее.

Говоря таким образом, она улыбалась такой душераздирающей улыбкой, что горе отца д’Экзиля дошло до предела.

– Несмотря на все, – вскричал он, – я увезу вас!

Она покачала головою.

– Вы не всегда будете около меня, чтобы меня караулить. И тогда, я знаю, что уйду. Видите ли, лучше не обрекать меня на более долгую дорогу и – она опустила голову – более суровое наказание.

– Какой ужас! – вскричал он. – Вы, значит, признаете…

Она ограничилась тем, что ответила:

– Время проходит, а я хожу не очень быстро. Вы это знаете, потому что сегодня ночью сами посадили меня на мула. Я должна покинуть вас.

Он оперся о сосну и не поворачивался. Она видела, что рыдания сотрясали его плечи. Сверкающее солнце медленно подымалось по голубым ступеням тверди небесной.

Тогда она стала спускаться по тропе вниз.

Но не прошла она и ста шагов, как ее заставил остановиться раздирающий крик.

– Аннабель!

Она обернулась. На плоскогорье, на краю бездны она увидела иезуита, простиравшего к ней руки.

В первый раз назвал он ее этим именем, и она услышала его в последний раз.

Когда ровно в восемь часов утра брат Уудроу Брантинг, личный курьер президента Церкви, достодолжным образом вышколенный Гербером Кимбеллом, остановил свою тележку у хижины Коронованного мормона, он крайне удивился, найдя ее пустою. Он подождал больше часа, затем, отчаявшись, решил повернуть обратно и вернуться в Соленое Озеро, чтобы рассказать Кимбеллу о своей неудаче.

Два дня шел отец д’Экзиль по горам и равнинам, направляясь на юго-запад. Была уже совсем ночь, когда он пришел в Прово-ла-Сент, где проспал под открытым небом и откуда ушел на рассвете.

Идя по дороге, соединяющей Нефи и Манти, два города-близнеца, он услышал позади себя шум экипажа.

– Вы едете в Манти? – спросил он человека, правившего лошадьми.

– Дальше, в Филмор.

– Великолепно. Сколько вы возьмете с меня до Филмора? Впрочем, я оставлю вас несколько раньше.

– Восемь долларов.

– Идет.

Через пять минут Мина, освобожденный от своего багажа, весело трусил за тележкой, в которой сидел его хозяин.

На следующий день, через несколько часов после того как они проехали через пригород Манти, они прибыли на берег реки.

– Река Севье, не правда ли? – спросил иезуит.

Возчик ответил:

– Да, река Севье. Там есть брод.

Тележка остановилась. Отец д’Экзиль слез и принялся нагружать Мину.

– Вы меня покидаете? – спросил мормон.

– Да.

– Вы идете, конечно, на восток?

– Нет, на запад, к озеру.

Мормон покачал головою.

– Вас это удивляет? – спросил аббат.

– Меня это не удивляет. Вы вольны делать, что хотите. Я говорю только, что момент вы выбрали неподходящий для прогулки в сторону Севье.

– Почему?

– Индейцы области Ута никогда не были очень любезны, но со времени убийства капитана Геннисона, о котором вы, может быть, слышали, страна окончательно перестала быть безопасной. На днях еще патруль, принадлежащий к гарнизону Сидер-Уэлли, повздорил с индейцами, охотившимися в недозволенном месте. С обеих сторон были убитые, причем у индейцев, конечно, гораздо больше. Я говорю вам все это, чтобы вы знали, что есть более приятные места, чем берега Севье.

– Я не американец, – сказал иезуит.

– Вы белый, этого достаточно. Впрочем, как вам угодно. Счастливого пути!

– Счастливого пути!

Отец д’Экзиль сделал не менее тридцати километров к западу, когда наступил вечер. Свет угасал. Река, бывшая ручейком, когда он стал спускаться вдоль нее, теперь представляла собой внушительный поток, в молчании кативший свои серые волны.

Аббат шел часть ночи, затем еще весь следующий день. Человек этот казался неутомимым. Он останавливался только в прериях, чтобы попасти мула.

Он смотрел на него и раз прошептал: "Индейцы никогда не были жестоки к своим животным".

Около четырех часов день снова стал склоняться к закату, а он никого еще не встретил. Вдруг на берегу реки темный силуэт, который менее опытный глаз принял бы за мертвый ствол дерева.

То был индеец, удивший рыбу.

Отец д’Экзиль подошел к нему и положил руку на плечо.

– Тсс! – сказал рыбак.

То был старый, очень старый индеец. Кожа на его лице, цвета обожженной глины, была тверда, как рог, вокруг блестевших скул. На нем был старый непромокаемый плащ и странная фуражка с козырьком.

– Тсс! – повторил он.

Глаза его были устремлены на лесу его удочки, шевелившейся под корнями ивы.

Но он ждал напрасно и кончил тем, что вытащил удочку из воды.

– Рыба клевала, когда ты подошел, – тихим голосом, с упреком сказал он. – Ты испугал ее.

– Другая клюнет, – ответил иезуит.

Старик с сомнением покачал головою. Удочку он положил на откос и надел на крючок наживу.

– Чего ты хочешь? – спросил он наконец.

– Ты индеец из племени ута?

– Да.

– Арапин все еще вождь индейцев ута?

– Да.

– Отведи меня к нему.

– Не могу, – сказал индеец. – Арапин приказал мне быть здесь, рыбачить и следить за теми, кто пристает по реке. Но подожди, скоро тебя поведут к нему.

Послышался приятный и монотонный свист. Водяная курочка тяжело поднялась с места и пересекла реку, бороздя волны своими висящими лапками.

Старик опять принялся удить.

Скоро зашелестели сухие листья от легких шагов. Показалось два индейца. Рыбак сказал им что-то, указывая на отца д’Экзиля. Те сделали ему знак следовать за ними. Наступила уже ночь, когда они прибыли в лагерь, расположенный у устья реки. Над озером показалась луна, огромная и красная. Отражения ее плясали в ряби, образуемой волнами вокруг тростника, росшего у берега.

На лужайке, растянувшись в линию, высилось штук тридцать высоких конических палаток. Перед только что зажженными огнями взад и вперед проходили тени.

Провожатые привели иезуита к самой высокой палатке. Один из них вошел в нее, затем через несколько минут вышел, сделав ему знак войти.

Два индейца были в этой палатке. Один из них, маленький и старый, съежившись, почти невидимкой сидел в углу. Другой сидел перед складным столом и при свете масляной лампы читал, делая заметки в записной книжке, номер "New-York Spectatora". Это был Арапин. Знаком попросил он иезуита подождать, пока кончит чтение.

На нем были сапоги со шпорами, серые брюки и темный сюртук. Очень белый воротник рубашки высовывался из черного галстука a la doctrinaire. Волосы синеватого отлива, заплетенные в косы, закрывали уши. На лбу у него была узкая полоска из меха выдры, поддерживавшая диадему из белых перьев, служившую знаком верховного командования.

Он важно захлопнул памятную книжку, сложил газету и взглянул на иезуита.

– Кто ты и чего хочешь? – спросил он.

– Я католический священник и желал бы среди вас исполнять свою священническую миссию.

– Ты американец?

– Нет, француз, – ответил отец д’Экзиль.

– Садись, – сказал, указывая ему скамеечку, Арапин.

Он подумал с минуту.

– Нам никогда не приходилось радоваться, когда мы давали приют людям с таким цветом кожи, как у тебя. Но я тем не менее согласен исполнить твою просьбу, с тем, однако, что, когда я признаю это нужным, я могу взять свое разрешение обратно.

Иезуит поклонился.

В темном углу палатки послышалось какое-то ворчание. Отец д’Экзиль смутно видел там старого индейца, который зашевелился.

– Что такое, Чопи? – повернул голову Арапин.

Индеец подошел к своему господину и сказал ему что-то на ухо. У Арапина вырвался жест изумления. Глаза его блеснули.

– Как твое имя? – спросил он иезуита.

– Отец Филипп д’Экзиль, – спокойно ответил монах.

– А! – задумчиво сказал Арапин.

Улыбка удовольствия раздвинула губы маленького старичка.