Текст книги "Атлантида. Забытый. Прокаженный король. Владелица ливанского замка. Кенигсмарк. Дорога гигантов. Соленое озеро"

Автор книги: Пьер Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 78 страниц)

Однако мне начинало казаться, что он никогда не расстанется со своими авиаторами.

– Вот он! – воскликнул Блари.

Перед Вальтером бежала его борзая собака Калед. Она почуяла меня, узнала, прыгнула мне на грудь. Я погладил ее узкую птичью голову, маленькие ушки, коротко обрезанные, для того чтобы предохранить их от укусов лисицы.

– Вот наконец и ты! Можно подумать, что ты не очень-то торопишься увидеться со мной.

Он пожал мне руку, взял стул. Ни одна хорошенькая женщина, сев рядом с Блари или Рошем, не вызвала бы в них того горделивого волнения, какое они почувствовали в эту минуту.

Но Вальтер не ответил на мои слова. А когда я снова повторил, холодно спросил:

– Как твоя рука?

– Лучше. А ты как поживаешь?

– Хорошо, спасибо.

Его тон способен был рассеять радость встречи. Вальтер дулся на меня. Мною тотчас же овладело желание как можно скорее объясниться с ним.

– Где мы обедаем?

– Я оставил за собой столик в Табари, – сказал он, – отправимся, если хочешь.

– К твоим услугам.

– Вы поедете с нами? – спросил он лейтенантов.

– Очень благодарны, капитан, но мы пригласили в собрание приехавших товарищей.

– Значит, до вечера. Мы ведь, конечно, в конце концов встретимся в каком-нибудь кабаке.

В Табари, самом элегантном ресторане города, мы встретили большую группу постоянных посетителей Курзала, в том числе Гобсона с двумя дамами в розовом, уже готовых сесть за стол.

В первые десять минут мы не обменялись ни единым словом. Я чувствовал в Вальтере обдуманное желание устроить мне сцену, но ему не хотелось начинать. Он ожидал повода. Не в силах выносить дольше такое положение, я решил помочь ему.

– Итак, ты завтра уезжаешь в отпуск?

– Да.

Он играл своим ножом.

– У меня уже заказано место. Конечно, я мог бы отсрочить отъезд, если бы…

– Если бы?

– Да задержать его хотя бы на четыре-пять дней, чтобы иметь возможность уехать с тобой. Я даже немного рассчитывал на это.

– Как мог ты на это рассчитывать?

– Очень просто. Из госпиталя ты первое время писал своим старым товарищам из Пальмиры. Таким образом, мы Узнали, что срок твоего отъезда, по выздоровлению, предполагается в конце апреля. Затем твои письма прекратились.

Тогда мы придумали получать о тебе известия другим способом. Нам было известно, что ты поправляешься и твоя выписка из госпиталя не затянется. Приближался срок моего собственного отпуска, и я уехал в Бейрут с мыслью проделать путешествие вместе с тобой – до Марселя, а может быть, и до Парижа. Вот и все!

Я молчал. Вальтер занялся расстегиванием ошейника своей борзой. Я видел, что разговор придется опять начинать мне.

– Там все здоровы?

– Где?

– В полку, конечно.

– Ты очень любезен! Все здоровы.

– Руссель?

– Здоров.

– Д'Оллон?

– Тоже. Он уедет в отпуск, когда вернусь я.

– А маленький Ферьер?

– У него была лихорадка по приезде и затем еще дня три на Евфрате. Теперь он совсем молодцом. Думаю, из него будет толк.

– Он знает, чего ему держаться.

– Да, ты прав.

– А ты?

– Я?

Вальтер тихо рассмеялся.

– Тебе стоит только взглянуть на меня.

– У вас было неспокойно это время?

– Порядком. Когда тебя ранили, поход против руаллахов приближался к концу. Я думаю, что на некоторое время они успокоились. Тогда нас заставили немного продвинуться влево по направлению к Евфрату, который мы и перешли между Мейденом и устьем Кабура. Дело заключалось в том, чтобы подстеречь маммаров на месте их летней стоянки. Затем одна из их шаек сняла наш пост. Мы пошли за ней.

– Одной колонной?

– Нет, тремя. Руссель, твой заместитель, пошел по правому берегу до Абукемала и затем поднялся вдоль английской границы. Д'Оллон шел по левому берегу Евфрата до Ракки. Мы считали, что на его долю придется меньше всего дела. Я же с Ферьером и с остатками отряда направился на Хассече, где назначил свидание Русселю. Мне пришлось ждать его целую неделю.

– Почему?

– Думая, что опередил меня, он позволил себе маленькую прогулку до Тигра. Ты ведь знаешь Русселя.

– И у него не было стычек с курдами?

– Ни одной. Он не потерял ни одного человека, ни одного верблюда. Так же, как и я, впрочем. Вот д'Оллон действительно попал в драку сейчас же вслед за тем, как мы разошлись.

– Наскочили на бкейеров?

– Вот именно, – сказал Вальтер, кинув на меня взгляд, в котором я уловил оттенок радостного удовлетворения, – на бкейеров. Ты, значит, за три месяца не совсем еще забыл имена этих господ!

– Держу пари, что этими бкейерами командовал Али Бжун.

– У нас есть веские основания думать именно так, хотя он и не вручил нам своей визитной карточки. У д'Оллона было всего сорок человек. Бкейеров же насчитывалось три сотни. Д'Оллону удалось проскользнуть, но у него оказались убитые. Шесть туземцев и два француза, из них Францескини.

– Адъютант Францескини убит?

– Убит. Вчера я хлопотал о нем по канцеляриям. Узнавал о судьбе своего предложения представить его к медали. Будет ли ходатайство удовлетворено – не знаю. Нас недолюбливают в Главном штабе. Мы мешаем составителям рапортов, которые изображают страну замиренной.

– А убийцы бригадира Лаказа? – сказал я, уклоняясь от намека. – Вы разыскали их наконец?

– Да, – ответил он, – я их поймал.

– Каким образом? Он усмехнулся.

– Право, ты еще, кажется, находишь возможным интересоваться этими пустяками!

– Как же ты их поймал?

– О, очень просто. Между Тель-Каукебом и Хассече у нас был проводником бедуин-таи. И вот вечером, на бивуаке, этот парень нечаянно роняет свой кинжал… Кинжал Лаказа.

– И тогда?

– Тогда я приказал оставить его наедине со мной и двумя мегаристами, двумя здоровенными малыми, друзьями Лаказа. Понимаешь?

– И он признался?

– Да, он все рассказал! Убийцы были из племени таи, расположившегося как раз по соседству. Я действовал лично с десятью молодцами и Ферьером, которого надо еще воспитать. Представляешь себе сцену: рассвет, малочисленное племя – едва тридцать палаток, воющие собаки, разбегающиеся во все стороны женщины, мужчины, которые запутываются в веревках собственных палаток. Не понадобилось и пяти минут. Убийц было четверо.

– Ты взял их живыми?

– Живыми… Я узнал, что в Алепе, перед взводом, они Держались молодцами.

Рассказывая, он не переставал внимательно следить за тем, какое впечатление производит на меня его краткое повествование. Глаза его горели.

– Все это еще волнует тебя, – пробормотал он.

Мы молча опорожнили стаканы. Перед нашими глазами возникли одни и те же картины.

– А что мой мегари? – спросил я. – Что с ним?

– Который? Мешреф? На нем ездит Ферьер. Ему живется недурно.

– А, Ферьер!

Вальтер заговорил глубоким голосом:

– Эти животные положительно необыкновенны. Если ты вернешься к нам через полгода, – уверяю тебя, Мешреф тебя узнает.

И так как я ничего не ответил, повторил:

– Мешреф тебя узнает.

Я продолжал молчать. Вальтер громко постучал по столу.

– Счет! – воскликнул он. – И уберемся отсюда!.. Вот уже целый час вся эта публика глазеет на нас, как на каких-то заморских зверей. Замечательное удовольствие для тебя, нечего сказать!

На улице мы наняли экипаж.

– В отель "Бассул", – приказал Вальтер. У подъезда отеля он сказал мне:

– Я запру собаку в своей комнате. Сейчас вернусь. Расплатись с извозчиком.

Когда он вернулся, мы стали ходить взад и вперед по авеню де Франсе. Ночь стояла жаркая и влажная. С моря подымался густой туман. У наших ног плескалась и вздымалась белая бахрома волн.

Вдруг Вальтер остановился, облокотившись на парапет.

– Значит, – сказал он, – это правда?

– Что?

– Что ты никогда не вернешься туда, к нам?

– Я устал, – отвечал я, – врачи…

Он меня не слушал. Я чувствовал, что теперь, когда темнота скрывала его черты, он отдался всецело своему волнению.

– Тебе остаться здесь, тебе? Это немыслимо. Ты в Бейруте! Что тебе здесь делать?

– На службе у меня не будет недостатка в работе, – сказал я с легким раздражением. – А в свободное время я сумею придумать себе занятие. Буду работать для себя.

Он расхохотался.

– Все что хочешь, – только умоляю тебя, без лицемерия! Ты будешь работать? Как великолепно ты это сказал! Все вы таковы! Ты будешь работать в Бейруте! Где работать? Когда работать? Над чем работать? Скажи, многих ли ты знал, кто занимался здесь в военной школе или вообще где бы то ни было? Разве ты не знаешь, какой климат, какой воздух в этом городе? Он расслабляет человека, уничтожает его. Обращает его в какую-то тряпку. Работать, – да, так всегда говорят здесь сначала, когда приезжают. А хочешь, я скажу тебе, во что обратится здесь твоя жизнь? Или лучше скажи ты сам! Сколько часов ты провел в кафе за эти два дня? Ну-ка, сколько?

– Какие глупости, – возразил я. – Ведь я еще не устроился. Через неделю…

Он покачал головой.

– Через неделю, если в тебе еще останутся силы, ты поймешь, что я был прав. Во всяком случае, у тебя уже не будет сил бороться. Ты уже отдашься своей жалкой участи: утром – час в канцелярии для виду; после обеда – лимонад и теннис с разными кислыми девчонками; в семь часов – коктейль с замужними, более или менее молодыми дамами; ночью – виски и девочки из мюзик-холла, у которых ты будешь искать рассеяния тех душевных волнений, какие возбудит в тебе дневной флирт. Вот!

Его намерение было слишком очевидно; карикатура, которую он мне нарисовал, слишком отличалась от суровой перспективы, открытой мне накануне строгим полковником Приэром.

– Ты преувеличиваешь, – ответил я, смеясь.

– Преувеличиваю! – воскликнул он. – Хотел бы я думать, что преувеличиваю, но мне страшно за тебя, страшно, – понимаешь?

Одни и те же слова дважды на протяжении двух дней… Я вздрогнул от неприятного ощущения.

– Мне хотелось бы знать, чего, собственно, ты опасаешься? Он пожал плечами.

– Э, разве я знаю! Вот тебе пример. Ты всего два дня в Бейруте, но мог бы уже подметить, что здесь трудно прожить меньше чем на сто франков в день. Эти сто франков, эти сорок тысяч в год, есть ли они у тебя?

– Не скажешь ли ты мне, – возразил я с досадой, – как поступают те из наших товарищей – а их немало! – у которых нет таких денег.

– Ошибаешься, – отвечал Вальтер, говоривший теперь с удручающим спокойствием. – Большинство бейрутских офицеров имеют кое-какие деньги. Приехав в Сирию, чтобы сделать сбережения, они проедают здесь свои гроши. Есть и такие, у которых нет ничего, – я это знаю. Такие или делают долги, или же влачат в своих конурах такое существование, какое для тебя – уверяю тебя! – было бы совершенно невыносимо, судя по той манере, с какою ты только что обсуждал в Табари карту вин.

Он подумал и добавил:

– Я прекрасно знаю, – есть еще третья категория: это – Женатые. Но об этих я и говорить не хочу.

– Почему?

– Потому, что они офицеры только по имени. Я положил руку ему на плечо.

– Вальтер, выслушай меня.

– Ну?

– Вальтер, я не сержусь на тебя за эти слова. Не сержусь тем более, что, помнится, когда-то я говорил то же самое. Помнишь, это было в Алепе. Нам сообщили тогда о женитьбе одного из наших товарищей, Баранже. Неужели ты сказал бы сегодня то же самое, если бы узнал, что я женюсь?

– Да, – ответил он, – почему бы мне изменить свое мнение!

– Потому, что с тех пор капитан Баранже пал смертью храбрых при штурме Энтабы.

– Умирать одно, – возразил он, – а быть храбрым офицером – другое. То, что я говорил о Баранже, я скажу и о тебе. И даже больше.

– Даже больше?

– Да, потому что Баранже все равно остался бы служить в колониальных войсках. Женившись, он не жертвовал тем, чем пожертвуешь ты.

– Чем же я пожертвую?

Он взял меня за руку и сказал тоном, которого я никогда не забуду, – тоном, в котором упрек смешивался с чувством, способным вызвать самые безудержные слезы:

– Люсьен, Люсьен, неужели за такое короткое время ты мог забыть три года нашей совместной жизни?

Он почувствовал, что я слабею, и продолжал:

– Что ты мне сейчас сказал?.. Ведь это неправда? Эго только предположение? Тебе жениться – да это немыслимо! Такие люди, как ты, не женятся! Ведь это же неправда?

Я опустил голову.

– Нет, это правда! – ответил я.

Он не сделал ни единого движения. Я услышал только, как он тихо пробормотал:

– В таком случае, понимаю: все кончено.

– Войдем сюда, – произнес Вальтер.

Кажется, мы уже в шестой раз проходили перед электрическими фонарями кафешантана. Я молча последовал за своим товарищем.

В глубине залы на экране мелькали кадры кинокартины. Мы с трудом разыскали свободный столик в этой зале, темной, прокуренной и набитой публикой. Едва мы успели усесться, как вспыхнул свет. Мы увидели оркестр, группы посетителей за сто-

ликами, свободное пространство посередине, где в эту минуту собирались танцевать.

Публика состояла из туземцев, спокойно куривших свой кальян, унтер-офицеров и еще нескольких офицеров. Пять или шесть танцовщиц и певиц заведения, одетых в свои "рабочие" костюмы, с усталыми улыбками слонялись от столика к столику, равнодушно приставая к гостям с просьбой об угощении.

Зала была расположена на сваях, над волнами. Через окна, чернеющие в глубине ее, доносился шум моря и его йодистые испарения, насыщенные запахом ила. Ах, зачем Вальтер привел меня сюда.

К нам подошел официант.

– Подай что-нибудь, – кинул ему Вальтер, – что хочешь!.. Пепермент? Пусть будет пепермент.

Теперь он внимательно разглядывал кусочек льда, таявший в зеленом ликере, покрывая края рюмки седым налетом.

– Вальтер, – пробормотал я, – Вальтер!

– Ты, ты – женишься! – произнес он.

Голос его уже не звучал гневом, как раньше. Он прибавил еще:

– Пока ты мне этого не сказал, я еще надеялся. Думал, что ты вернешься к нам. Теперь – кончено!

Он повторил:

– Кончено!

Полотно экрана медленно свернулось, открыв маленькую сцену. Кино уступило место концерту. Появилась певица в лиловом платье. Под звон стаканов, бутылок, музыки она затянула печальным надтреснутым голосом свой унылый припев:

Что-то вспыхнет вновь и вновь:

То любовь!

То любовь!

Откинувшись на спинку стула, постукивая хлыстиком по мраморной крышке стола в такт ее словам, Вальтер принялся подпевать:

Что-то вспыхнет вновь и вновь…

– Слушай! – вскричал я, мне вдруг стало жутко. – Что мы здесь делаем? Уйдем скорей!

Он расхохотался.

– Э, ты скучен! Уходи, если хочешь… Но, знаешь, мне хочется познакомить тебя с Марусей. Это прелесть что за девчонка! Сейчас она придет пожелать нам доброго вечера, – она Уже кончила свой номер. Ее болтовня рассеет наше настроение. А это нам положительно необходимо.

– Вальтер!

– Прелестная девчонка, уверяю тебя. На что ты обижаешься?

Голос его вдруг стал низким и жестким.

– Видишь ли, эти женщины – настоящие жены для нас, бесприютных бродяг. Проведешь с такой одну только ночь, – и вот уж ты надолго получил противоядие, отвращение к более основательным глупостям.

Что-то вспыхнет вновь и вновь:

То любовь!

То любовь!

Маруся села между нами. Она была тоненькая, с робким взором и смешными остриженными волосами. Невозможно было видеть это жалкое существо без того, чтобы не подумать при этом о тех грошах, за которые можно было получить его.

Спустя несколько минут она робко заявила:

– Мне придется с вами расстаться.

– Почему? – спросил Вальтер, пробуждаясь от задумчивости.

– Потому что…

– Ну?

– Потому что, – она покраснела, – мне делают знаки оттуда мужчины, что пьют шампанское. Я должна сидеть с теми, кто пьет шампанское.

– Очаровательные нравы! – заметил Вальтер, разражаясь смехом.

Он стукнул по столу.

– Полдюжины шампанского сюда, – слышите? – полдюжины! Пустые бутылки предоставляю в распоряжение тех вот господ, желающих видеть за своим столом мадемуазель Марусю.

Пораженные таким неслыханным заказом, хозяин и лакеи засуетились вокруг нас. Маруся, гордая завистливыми взглядами своих подруг, толкнула меня локтем, указывая на Вальтера.

– Какой забавный, – сказала она.

Маруся пила шампанское. Я быстро опорожнил бокал, вылив его в ведро со льдом. Вальтер молчал, облокотившись на стол, положив подбородок на руки. Дым и пыль сгустились настолько, что электрические лампочки казались закутанными в желтую бумагу.

Вдруг Вальтер испустил вздох, напоминавший стон.

– Боже мой! – сказал он. – Как прекрасна, вероятно, в этот час луна, восходящая над Пальмирой.

– Пальмира? – повторила Маруся.

И, устремив на Вальтера восторженно-робкий взгляд, продолжала:

– Я не ездила дальше Бальбека. Мы выехали ночью с господами, которые здесь порядочно выпили и были слишком веселы, чтобы ложиться спать… Там есть храмы древних богов, как в Пальмире. Но Пальмира – это пустыня, не правда ли?

– Да, крошка, – серьезно произнес Вальтер. – Эго пустыня.

Она тоже облокотилась на стол. Пальцы ее исчезли в рыжих волосах. Глаза пристально смотрели вдаль. Вокруг нас все были слишком заняты собой, и никто не обращал внимания на наше странное трио.

– Ах! – воскликнула Маруся. – Если бы я только могла бросить свое ремесло, я бы с таким наслаждением тоже уехала туда… туда!

Схватив Вальтера за руку, я зашептал ему на ухо:

– Хочешь, я пошлю все к черту? Он вздрогнул и взглянул на меня.

– А женитьба? Я опустил голову.

– Не следует бросать слова на ветер! – горько произнес он.

Он глянул часы.

– Три часа ночи. Довольно этих глупостей. Поедем.

С террасы отеля «Бассул» в сумраке раннего рассвета виднелись уже высоты Ливана, поднимающиеся над гладкой поверхностью моря.

– Ты будешь мне писать?

– Буду.

– Еще минутку, – попросил я, отчаянно ища предлога, чтобы хоть немного отсрочить миг разлуки.

– Что такое?

– А митральеза[78]78
  Митральеза – пушка с несколькими дулами для беспрерывной стрельбы картечью.


[Закрыть] второго взвода? Она была в таком плачевном состоянии, когда я эвакуировался.

– Д'Оллон докладывал о ней, когда взвод проходил через Деирец-Зор. Нам обещали ее заменить.

– А люди первого взвода получили холщовое обмундирование, как я просил?

– Получили.

Вальтер позвонил у двери. Послышались шаги швейцара, шедшего отворять.

– Где, когда мы теперь увидимся? – пробормотал я.

Где, когда? О, если бы в эту минуту мы оба могли предвидеть будущее!..

Я проснулся только около часа дня. Мне едва хватило времени, чтобы сделать кое-какие дела и заехать к полковнику Эн-нкену. Я расстался с Мишель около половины седьмого, а в семь был уже перед домом Гобсона. В переулке стояло два автомобиля – его собственный и чужой.

Мне отворил молодой слуга-индус в огромном белом тюрбане, какие можно встретить теперь лишь в дивертисментах Мольера. Он проводил меня в комнату, всю завешанную коврами. На маленьком дамасском столике стоял поднос с папиросами и виски. После двадцатиминутного ожидания я счел себя вправе воспользоваться и тем и другим. И тут только я вспомнил, что Гобсон назначил мне свидание не в семь, а в восемь часов.

Быть может, он еще не вернулся…

Однако мне казалось, что я различаю его голос в доносившемся до меня сквозь стену шуме голосов. Но благодаря коврам, заменявшим обои, он звучал очень глухо.

Когда на миг голоса повысились и раздался взрыв смеха, всякое сомнение исчезло. То был голос Гобсона. Другой принадлежал женщине, быть может, одной из молоденьких дам в розовом, виденных мною накануне.

Шум голосов вскоре сменился урчанием запущенного мотора автомобиля. Единственное окно гостиной выходило во внутренний сад. Мне ничего не удалось увидеть.

В тот же миг дверь распахнулась. Гобсон вошел, протягивая руку.

– Я извиняюсь…

– Это я должен извиниться. Я приехал на целый час раньше срока.

Обширный рабочий кабинет, куда он ввел меня, благоухал каким-то необычайным запахом смеси амбры и ванили. Гобсон отворил окно.

– Надеюсь, я не явился причиной преждевременного отъезда вашего гостя? – спросил я, улыбаясь.

Он тоже улыбнулся.

– О нет, нисколько!

И тотчас же перевел разговор на другую тему.

III

Весна уже начинала растапливать снега на склонах Саннина. Из окон моей канцелярии открывался вид на эту высокую гору, иссиня-белые покровы которой мало-помалу стали прорезываться

длинными бурыми бороздами. Далее, отрываясь от ливанских высот, взор мой принимался блуждать по морю. Порою, когда небо было особенно прозрачно, я различал мыс Батрун, за которым находится Триполи, – город пальм в еще большей степени, нежели Иерихон. Группа деревень со звучными названиями – Джебель, Шазир, Антилиас – белела на берегу моря.

В ярком свете дня перспектива менялась. Совсем игрушечной казалась маленькая маронитская церковка, прилепившаяся вон там к голубой скале. Взор искал пастыря этих домиков, похожих на скученное стадо серых коз. Что это за белые пятна на темной скатерти моря? Паруса или пена волн?

Но я без малейшего труда отрывался от этого сверкающего мира и принимался за дело. С первых же дней я заметил, что эта работа, страшившая меня раньше своей серостью, доставляла мне, напротив, необычайные ощущения. До сих пор я был лишь стрелкой, бегущей по циферблату. Теперь же, когда я стал одним из колес механизма, мне доставляло удовольствие изучать его, сознавать себя частью его. Я, боявшийся, что буду презирать себя за эту канцелярскую должность, теперь часто сожалел о своем прошлом существовании.

Эти долгие переезды верхом или на спине верблюда, переносившие меня из Оронты на Тигр, из Тавра в Ливан! Теперь мне казалось, что я выполнял их как машина. В эту минуту я находил удовольствие проникать в скрытые цели, уяснить себе наконец значение тех маневров, которые производил когда-то с завязанными глазами на необозримой шахматной доске пустыни.

Здесь, в моей тесной канцелярии Большого Сераля, я еще больше наполнялся гордостью от сознания важности лежавшего на мне долга, – еще больше, чем тогда, когда носился со своими мегаристами, преследуя какого-нибудь туземца. В сотнях бумаг, заметок, разноцветных карточек, которые я разбирал и сортировал без передышки с какой-то мелочной любовью, заключалась вся французская эпопея в Сирии, возникшая и развертывавшаяся на моих глазах в чудовищных интригах наших врагов и наших союзников.

Каждый из этих документов был пропитан кровью, золотом, предательством, самоотвержением. Благодаря им я узнавал, что такое-то высокое лицо, перед которым еще недавно я должен был склоняться в салонах Бейрута, было на самом деле изменником, подлецом, что такой-то моряк с острова Руада, такой-то темный мужик из Бекаа может считаться героем.

Все эти опасные тайны, которые могли стоить состояния, счастья, жизни стольким людям, были отданы мне в руки, – мне, тридцатилетнему юнцу! Я проникался все большим уважением к своему мундиру, делавшему меня достойным этого страшного хранилища уже одним тем, что я его носил.

С каким-то восторгом, смешанным со страхом и гордостью, с тем чувством, с каким держишь в руках бомбу, я перелистывал эти грозные бланки – синие, красные, зеленые, белые: происки шерифов, происки англичан, происки американцев… Ах, целый невидимый мир врагов, против которых я должен защищать тебя, моя дорогая родина!

Д'Оллон, Руссель, Ферьер, простодушные солдаты, ловко и крепко сидящие в своих седлах и несущиеся во весь опор во главе своих спаи, вы и не подозреваете о тех скрытых ловушках, какие хотят расставить на вашем пути, вы не знаете, что головы ваши уже оценены! Я – о, это я знаю твердо! – я разрушу ту западню, куда вас хотели завлечь.

Теперь я видел оборотную сторону медали. Вот из этого рапорта, лежащего перед моими глазами, я узнаю, сколько гиней уплачено бедуину, раздробившему мне руку. Благодаря другому я знаю, от какой опасности мы ускользнули, Вальтер и я, в ту ночь, когда собирались спокойно поиграть в карты на одном из постов Джебель-Друза. Благословляю тебя, мой предшественник, мой неведомый брат, который издалека, своей терпеливой работой при свете лампы, отвратил от нас смерть в тот день.

Ах, Вальтер, ты можешь быть спокоен! Неся на себе такую ответственность, обладая властью предотвращать катастрофы, – кто позволит себе прельститься соблазнами этого города, кто найдет время хотя бы помечтать о прекрасных сирийках, пляшущих под звездными люстрами столицы, или о рыженькой девушке, жалкой бледной Марусе?

Да, я ясно слышу твой голос, товарищ. "Мишель! – говоришь ты. – А Мишель?" Мишель не отвратит меня от моего долга. Она мне только поможет в нем.

За работу. Шейх Салех вот уже два дня как в Сафите. Что если взглянуть, что он там поделывает? Игра стоит свеч!.. Эмир Абдаллах отправился в увеселительное путешествие по направлению к нашей южной границе. Дождаться известий из Дераа… Нури Шалаан – в Гомсе… Он отправился туда покупать фонограф!.. Вот как! Гобсон уехал в автомобиле с двумя английскими туристами, выразившими желание посмотреть Пальмиру… Поразительно, с какой легкостью путешествуют в этой прекрасной стране!

– Капитан, курьер из Франции.

– "Лотос" прибыл?

– Да, капитан, уже два часа тому назад.

Кидаю взгляд на рейд. Действительно, он тут, этот красавец-пароход с черными трубами. Я его поджидал с самого утра. Потом меня увлекла моя работа. Я даже не заметил его прибытия. Не привез ли он мне письмо? То письмо, которого Мишель и я ожидаем уже три недели. Боже мой, вот оно!

– Спасибо, Христиан. Который час?

Сильный взрыв, совсем поблизости, мешает солдату ответить мне. Это пушка на площади Большого Сераля, – совсем близко под нашими окнами – пушка, доверенная заботам аккуратных солдат-анамитов. Полдень.

Я встаю, аккуратно собираю бумаги, прохожу в кабинет полковника Приэра, который запирает их в свой большой несгораемый шкаф… Один, два, три поворота ключа. Они в полной безопасности, эти ужасные документы. О, зловещий ящик Пандоры!.. Если бы твое содержимое вдруг открылось свету!

– Есть что-нибудь интересное, Домэвр?

– Довольно интересное, г-н полковник. Быть может, мне придется попросить у вас автомобиль и прокатиться к алауитам в сторону Сафиты.

– В чем дело?

– Позвольте мне сделать вам сюрприз. Кроме того, я сам не вполне еще уверен. Так, просто догадка.

– Сколько времени вам потребуется?

– Надеюсь, двух дней хватит.

– Хорошо. Вы уедете завтра утром, потому что сегодня вечером нам надо поработать вместе. Вернулся наш агент из Моссула.

– А! Ему удалось проскользнуть?

– Не без затруднений, но все-таки удалось. Он переоделся священником. Заработал свои деньги.

– Как велики турецкие силы возле Нижбина, господин полковник?

– Как мы и предполагали: полторы дивизии.

– Командует Кьязем Карабекир?

– Кьязем Карабекир.

– Мы так и думали. До вечера, г-н полковник.

– До вечера.

По дороге я прочел письмо. Я дождался, когда останусь на улице один, и распечатал его. Оно оказалось именно таким, как я ждал.

"Дорогой сын, – писала мне мать, – я всегда видела от тебя только одно утешение. Откуда же этот почти робкий тон, с каким ты просишь моего разрешения на брак? Разве ты не знал, что самым горячим моим желанием было всегда видеть тебя женатым. С другой стороны, ты мне уже говорил в своих письмах об этой девушке, и в таком тоне, из которого я поняла, быть может, раньше тебя самого, что ты ее любишь. Я полюбила ее за те заботы о моем сыне, которыми сама не могла окружить его. Ее мать умерла: во мне она найдет себе мать, так же как ты найдешь отца в ее отце. Она не богата, говоришь ты. Я тоже не была богаче ее, но твоя карьера развивается блестяще, и потребности твои, я знаю, совсем не велики. Думаю, что и она…"

Я остановился, улыбаясь. Я вспомнил о своем разговоре с Вальтером три недели тому назад. Ему казалось, что он замечает во мне стремление к роскоши. Как могут два существа, любящие нас с одинаковой силой, судить о нас совершенно по-разному!

Не прерывая чтения, я свернул с дороги и пошел в обратную сторону от Военного клуба, где собирался завтракать. Я направился к дому полковника Эннкена.

– Это вы, Люсьен?

Мишель прибежала, услыхав мой разговор с анамитом на пороге.

– Войдите.

Я последовал за нею в гостиную. Глаза ее вопросительно смотрели на меня с тревогой, сменившейся при виде моей радости надеждою.

– Письмо пришло, правда?

– Вот оно.

– Я была в этом уверена. Видите, я рассчитала верно. Знаете, когда я заметила, что "Лотос" входит в порт, я начала дрожать, как ребенок.

– И до сих пор дрожите, Мишель.

– Вы думаете? А ведь и правда. Но вы мне ничего не говорите? Ну, как?..

Я протянул ей письмо.

– Читайте.

– Право, не могу…

– Читайте, Мишель!

По мере того как она углублялась в чтение листков, обрамленных черной каймой, ее милое нахмуренное личико разглаживалось. Потом глаза ее наполнились слезами, и она схватила меня за руки.

– Как я счастлива, Боже мой!

Я также был счастлив, клянусь… С тех пор я изведал иное счастье, но думаю, что эта минута была самой светлой во всей моей жизни.

– А полковник?

– Папа? Ах, папа никогда не бывает здесь, когда надо. Он завтракает в клубе… Пирушка старых учеников Политехникума или что-то в этом роде. Мы одни. Но это и лучше! Мы сможем сговориться, как ему сделать сюрприз, когда он вернется. Я оставляю вас завтракать.

– Но…

– Что? Хотела бы я видеть, как вы посмеете хоть в чем-нибудь отказать мне сегодня! Вы знаете, что я не буду особенно роскошествовать ради вас. Идет?

– Идет, Мишель.

На белой скатерти сверкали салатники с вкусными зелеными, красными овощами. Солнце, пронизывая графин золотистого вина, кидало круглое и трепетное топазовое пятно.

Мы неутомимо перечитывали письмо из Франции.

– Вы обратили внимание на просьбу моей матери, Мишель?

– Бедная женщина! Неужели вы могли подумать хоть минуту, что я решусь обвенчаться без нее или посмею предложить ей такое путешествие? Нет, нет, мы обвенчаемся во Франции. А кроме того, мне хочется, чтобы она со мной хорошенько познакомилась. Знаете, ведь, может быть, я не понравлюсь ей.

– Мишель, Мишель, не кривите душой! Поговорим лучше о вашем отце, – как мы скажем ему об этом.

– Папа! О, папа, я думаю, уже давно подозревает…

– И я так думаю, – заметил я с улыбкой, – да и многие в Бейруте начинают уже поговаривать об этом.

– Во всяком случае, они посвящены в это не мною.

– И не мною. Но, в конце концов, нельзя же требовать от окружающих, чтобы они были слепы. Вам никогда не делали намеков?

– Делали, – отвечала она, смеясь. – Многие из моих знакомых барышень и дам обвиняли меня в том, что я забрала вас в свои руки.

– Ну, это уж слишком!

– Можете себе представить, как я защищалась! Но они не совсем неправы. А кроме того, вы сами отчасти виноваты. Вы еще не сделали ни одного визита.

– Вот это мне нравится! Но ведь нет еще и месяца, как я вышел из госпиталя.

– Вот и я то же говорю. Но мне на это отвечают, что это не мешает вам бывать в других местах.

– У вас, Мишель?

– О, не только у нас.

– Но где же еще в таком случае?

– А вот, например, в последний четверг вы, если не ошибаюсь, провели вечер в Табари, танцуя с розовыми дамочками майора Гобсона.

– Вы, право, прекрасно осведомлены! И вы ждали целую неделю, чтобы посвятить меня в это прелестное открытие?

– Я ожидала ответа от вашей матери, – сказала она, весело смеясь. – Теперь, сударь, у меня есть права, и дело так Дальше не пойдет!.. Но шутки в сторону, Люсьен: вам надо начать немножко выходить. Не проходит и дня без того, чтобы отец не передал мне похвал, которые всюду рассыпает по вашему адресу полковник Приэр. Вы неутомимый работник! Это прекрасно, но мне вовсе не хочется, чтобы вы расхворались. Вам надо развлекаться, кое-где бывать.