Текст книги "Коммунист во Христе"

Автор книги: Павел Кочурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

Ворона, будто устав сидеть, с насмешливой веселостью встал, перешагнул через ствол сосќны и сказал:

– Есть вот у Некрасова поэма такая о рубке леса. В школе ее когќда-то учили… Пла-кала Маша, как лес вырубали. Что-то похожее и у нас тут:

Вдруг мужики с топорами явились —

Лес зазвенел, застонал, затрещал.

Заяц послушал – и вон убежал…

Лица лесорубов расплылись в вольной улыбке. Старик Соколов в каќком-то задоре, процедив сквозь пальцы правой руки волосья своей боќроды, мотнул голове. Вороне:

– А ну-ка, ну-ка, парень, намекни, намекни.

– Да ты, Ворона свои стихи нам прочитай, – подзудил Симка Погостин. Старик Со-колов поощрительно улыбнулся: "Можно и свои". Художник, рисовавший в это время как раз Ворону, тоже попросил прочитав свои.

Стихи Антона Вороны как раз на днях появились в тоненьком журнале. Своя рай-онка "Заря коммунизма" его уже не печатала, Горяшин запретил. Ворона замялся. И ска-зал, как бы согласия попросил:

– Прочту… А какие не напечатали, можно?..

– А отчего же нельзя-то?.. И давай, прочитав нам, коли там слуќшать не захотели, – сказал один из лесорубов, – мы и посќлушаем.

Ворона выступил на более видное место.

– Ну, если что… – недоговорил. – Одним словом, стихотворение "Русь" называется. Или – мы полувчерашние. Нечто вольное, свое. – Еще сделал два шага вперед, кашлянул и прочитал:

Приоткрылись к звездам ворота,

И беда теперь у нас не та,

Когда мы лежали на печи

И боками грели кирпичи.

Топает по небушку берестово Русь,

Лапти плесть для ангелов не берусь,

Их бы нам в музеях оберечь,

Чтобы знать откуда что, беречь?

Нас во славу берегли баловники,

Мы для них вязали голики,

Вполусилы чистили фасады,

Получали грамотки-награды.

Под крамолой выбивались родники,

И тянулись к свету разума ростки,

Дух томила неуемная тоска,

Вдаль от хлебушка катила мужика…

Отыщите во свободе русский свет,

Распустите путы кованы на нет,

И раскроется вам разум навека,

Во крамоле уличенном мужика.

Святу Русь не оскопит чума,

И растает перед ликом тьма.

Благовестью в храм взовут колокола.

Стань ладья послушной своего весла.

Лесорубы остались с полуоткрытыми ртами. Григорьич, единственный среди них коммунист, недовольно поморщился, покосился на Ворону, но промолчал. Остальным стихи вроде бы и понравились. Но как вот к ним отнестись, что еще «там» скажут. Думы-то вроде и ихние, но не для огласки. Пооглядывались на Григорьича, на художника. Сим-ка Погостин с Тарапуней тоже тихо сидели. Крамола… Тишину нарушил художник, Анд-рей Семенович:

– А ты, Антон, пиши, не бросай это дело. Не гляди на то, что не печатают, придет время, напечатают… Что душа велит, то и пиши.

На бревнах задвигались.

– Да и что там, мы вот тоже вроде как голики вяжем. И есть те, которые это… яви-лись. А кто-то из тех же, из нашинских, и в неќбо улетнул. Значит, не дурак он, мужик-то.

На Дмитрия Даниловича глядела Люда, не спускала глаз, волновалась. Он улыб-нулся внучке. Она отошла от своей сосны, встала возле "друќжбы", брошенной Вороной, сказала:

– Дедуля, а дедуля. Можно я прочитаю и Некрасова, что о лесе?..

– А и почитай, – послышались голоса, как облегчающий вздох, при гнетущем ожи-дании раздорной размолвки.

В верхушках сосен над головами прошумел игривый ветерок. Лес тоже как бы по-дал свой голос. Люда сделала два коротких шажка от пилы. В синей кофточке, красном платьице – птаха в вечном бору. Передохќнула, прижала руки к груди.

Саше случалось знавать и печали:

Плакала Саша, как лес вырубали,

Ей и теперь было жалко до слез,

Сколько тут было кудрявых берез!

Там из-за старой нахмуренной ели

Красные гроздья рябины глядели,-

Там поднимался ивняк молодой,

Птицы царили в вершине лесной,

Понизу всякие звери таились…

На девчушку глядели взрослые дяди, как глядит умиленный крестьяќнин на зверь-ка, выскочившего на скошенную луговину. Девчонки и мальќчишки сжались: только бы Людка не сбилась. Поэму они знали. Городсќкая бабушка Люды и Оли – учительница ли-тературы… Оля ерзала, что Людка переврала: красную калину, заменила рябиной, вместо «дубняк» появился «ивняк»… В молодом ивняке в Гарях у ребят была построена игрушеч-ная деревня. Людке и запало – ивняк…

Старую сосну сперва подпиляли,

После арканом ее нагибали…

Оля ахнула, всплеснула руками… Но Антон подал знак, чтобы не возникала.

И навалившись плясали на ней,

Чтобы к земле прилегла поплотней.

Так, победив после долгого боя,

Враг уже мертвого топчет героя…

Ворона взмахнул руками, лесорубы насторожились. Люда смолкла. То ли сбилась, то ли на этом хотела кончить чтение.

– А мы вот преступней прежних мужиков, – не сдержался, выкрикнул Ворона. – Корыстники…

Старший лесорубов, Григорьич метнул на него гневный взгляд, но Воќрона не внял острастке…

– На дачку, на теремок, плачущие сосенки намечались. За икорку там, за рыбку красную. Ботиночки, кожаночки… Кому что… А нам премия из государственной мошны…

Лесорубы как посторонние ухмылялись. Ворона им нравился. Выходки его их не задевали. Григорьич, облеченный ответственностью, не сдерќжался, прикрикнул на Воро-ну:

– Ты трепало-то свое попридержи, работничек…

– А чего попридержи-то, – осмелился высказаться один из лесорубов, сутуловатый, медлительный с виду работяга, – аль не правда…

– Первый раз что ли, – последовал и другой голос, – сколько их, домиков-то новень-ких, шишкам разным срублено. Лес-то для них даровой, даже вот и не казенный…

Молва ходила, что районные власти колхозным лесом вольно распоряжаются. Кол-хозным, как у врага отвоеванным, можно.

Лесоруб в грубой брезентовой куртке, все время вроде как скучавший, молча, тро-нул кепку за широкий козырек, поправил ее на голове и попросил Люду:

– Ну, а дальше-то как там, милая, что было?..

Люда замялась, выручил Ворона:

– А дальше, – сказал он, – как с лютым врагом расправились и бросили. Прочитал яростно, скорбно:

Кончились поздно труды роковые,

Вышли на небо светила ночные.

И над поверженным лесом луна

Остановилась кругла и ясна;

Трупы деревьев недвижно лежали;

Сучья ломались, скрипели, трещали.

Жалобно листья шумели кругом.

Так после битвы, во мраке ночном

Раненый стонет, зовет, проклинает.

Ветер над полем кровавым гуляет —

Праздно лежащим оружьем звенит,

Волосы мертвых бойцов шевелит.

Тут как раз к этой лесной эстраде и подъехал автобус. Из него выскочил посыль-ный, молча развел руками. Григорьич ни о чем не стал спрашивать его. Дал знак лесору-бам, чтобы шли к автобусу.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Под Божьей волей.

1

Ворона поднял свою «Дружбу», валявшуюся возле пня спиленной сосны. Махнул, как бы на прощание рукой мальчишкам и девчонкам, стоявших у стволов охраненных ими сосен, и пошел за другими лесорубами.

Никто из лесорубов не был рассержен на то, что им не дали вырубить моховский красный бор Устье. И внутренне не укорены осознанием, что пытались свершить нелад-ное, словно бы соблазном темных сил были втянуты в аферу. И теперь, вырученные пра-ведной рукой, без вины уходили с места преступления. Свершалось что-то неподвластное житейскому человеческому разумению "не по чьей вине". Отчего такое случилось – не хотели задумываться: "не наше дело". Поговорили безучастно с защитниками "своего", даже вот и развлеклись, и тоже по команде домой.

Дмитрий Данилович спросил себя: "Как же они так уезжают, ровно с прогулки праздной?" Было неловко и за лесорубов, и за себя. Благодарить друг друга было не за что, но все же… Тень недоброжелательства оставалась, забыли и попрощаться. "Недруже-любие можно смирить Правдой, – подумалось тут же, – но Правды надо все хотеть".

Сам он в объяснение с лесорубами не вступал. "Осторожничал вот что ли?" – уяз-вил себя. Яков Филиппович разговор вел. Совестил не обидным словом работный люд. Но вину-то свалят на прежнего заместителя председателя, захотевшего быть хозяином, даже вот и леса. Скажут: "Корень народ на смутьянство поднял". Перепалки открытой друг другом все же избежали. Лесорубы вроде как по доброй воле покинули бор. Но каша мо-жет завариться: как вот "там" взглянут. Что и кто верх возьмет – разум или каприз какого-нибудь ответственного демиургена. Вот от чего судьба наша зависит, не от праведности, а от того, "как взглянут".

Старик Соколов смиренно, с мудростью пророка, глядел в спины отходивших к ав-тобусу лесорубов. Григорьич медлил, взялся было за скобу дверцы автобуса и оглянулся. Встретил взгляд Старика Соколова и пошел к нему и Дмитрию Даниловичу. И опасливо, без свидетелей, покаялся, веря, что его откровенностью не воспользуются. Назвал и фа-милию должностного лица, для кого сосны рубились. Важное областное начальство тор-говое. благодетель тестя Саши Жохова. А значит, и самого Саши. Григорьич, высказав это, посветлел лицом, как после исповеди и признания невольных грехов.

Дмитрий Данилович с какой-то тоской и сочувствием к Григорьичу, выслушал его. Осуждения не было. И все же подумал про себя: "Не мог вот ты противиться в открытую. И все мы так, вроде фигу в кармане показываем… В том и вся наша храбрость". И тут же его бросило в жар от вроде бы подсказанной кем-то мысли: "Знаем ведь все и все, как в пропасть валимся. Будто жабы с истошным криком в пасть удаву лезем… И я такой же "храбрый", как ты, Григорьич…" Отер липкий пот со лба, так ничего и не сказав. Увидел себя этой жабой и опять спросил мысленно: "А удав кто?.. Не этот же, кому наши сосны на теремок назначались… Он тоже "жаба". Только не для того удава, для которого ты – пища".

Старик Соколов участливо и смиренно внимал Григорьичу, молча. Его почти зри-мо ограждала верой своя внутренняя сила. Ее не мог одолеть "удав" демоническим притя-жением. Григорьич застыл под его взглядом. И Старик Соколов, принимая его покаяния, сказал вопрошено:

– Ну, коли, и уезжайте с Богом…

Вслед за машиной с лесорубами ушли с пустом и трелевочные трактора. Плотники и механизаторы в немоте и растерянности смотрели им вслед, пока рокот моторов не утих за ивняками. На лицах у всех была скорбная досада. Ровно умер кто, при жизни ими оби-женный. А они пришли с ним проститься, неся в душе запоздалое раскаяние, что не смог-ли поладить с ним с живым… И он, уйдя, загнал и свою вину в их память, невольно им мстящую… А художник продолжал делать свое дело – рисовал. Ловил печаль человече-ских душ, и она застывала под его рукой, как знак времени.

Мальчишки и девчонки, среди них и внучка Саши Жохова, сбились в кучу вокруг художника. Дмитрий Данилович тоже заглянул в его листы.

Стояли прямые деревья, тянулись вершинами в небо. По золотистой коре спуска-лась на землю небесная сила, невидимая, как невидимо электричество. Она показалась только художнику, а он приоткрывал ее и для них, для всех, как таинство. Тут же упавшие ниц сосны. Лишенные этой силы, как обескровленные тела. Вокруг суета, что-то перво-бытное: охотники свалили мамонта… К убитым люди были равнодушны. Не хотели знать, что деревья великаны, сами живя, соединяют силу неба с силой земли. Нить жизни едина – и Наверху, и тут, внизу. В упавших – она оборвана безвременно. Взамен – тлен… В по-следнем листе художник торопливо добавлял штрихи по оставшемуся в видении уходив-шим машинам и тракторам. Неживое отдалялось от живого.

Дети, свершив свой поступок по зову человеческой природы быть в добре – совес-тили взрослых. Разразилась несуразная распря одних дядей с другими. Вроде той, что ко-гда-то случалась на меже среди мужиков при дележе полосок в общинном поле. И малые втянулись в необъяснимый раздор. Так отчего же мы так торопливо бежали и куда попа-ли?..

Дедушку Дмитрия смутно потревожил и другой вопрос: "А, если в сплошную смут-ность пошла вся наша жизнь, польза ли тогда правду и от себя прятать, и от детей?.." От-вета нет.

Появятся рисунки художника в клубе. Нынешние мальчишки и девчонки станут взрослыми, вспомнят, а то и увидят эти рисунки. И поймут, что сила земли исходит от си-лы Вселенной. И что есть зло, разрушающее эти силы… Все, кажись бы просто и разумно, в природе. А ты человек, разумная или не совсем еще разумная, без своей свободы, жив-ность в этом мире?.. Два начала в тебе – добро и зло. И вот налицо стычки этих начал.

А прочна ли вера в тебе самом, что бор уцелел? Но в рисунках-то художника вера твоя как раз и останется. И о художнике будет благодарная память – Гражданин…

2

Плотники и механизаторы как бы праздно прошлись по повалу сосен. И впрямь, будто для раскорчевки древляне кулигу расчищали. Мяли, ломали подрост. Как грабите-ли, забравшись в дом и дитятей не щадили. Торопились успеть… Бор уничтожался, друго-го не скажешь.

Старик Соколов вынул из-за пояса топор, снял с лезвия брезентовый чехол, молча принялся обрубать сучки с поверженных деревьев. Потяпал, распрямился. И вроде на ро-тозеев, стоявших зеваками, рассердился, сказал:

– Все и беритесь за дело и начинайте очищать… Топоры при себе, для чего же их брали. Остальным, кто без топоров, сучки в кучу складывать. Сосенки продавленные по-править.

Очистив хлысты и сгрудив сучки, все уехали с Гарусковым на машине. Художник и ребятишки остались в бору. Жалея покалеченные маленькие деревца, подвязывали их ивовыми прутиками к воткнутым в землю колышкам.

Было время обеда. Каждый недоделал в этот день свою работу, необходимую для жизни. И каждый невольно испытал досаду. И в то же время в сознании отпечаталось по-мимо воли свыкание с нескладицей и обманом: "Такова наша жизнь, куда от нее?!" За равнодушием прибавилось и лени. Даже и к устройству своего собственного дома наста-вала остылость. Человек, осознавая себя только общественным, уже и не рвался к лично-му.

Дмитрий Данилович заглянул в мастерские. Контору обошел, не хотелось объяс-няться с председателем и парторгом о случившемся в бору. Поди уж подняли бучу. Но и знать хотелось, как там, в райкоме, все восприняли. Не шутка – межколхозлес, владыку всех местных лесов, с засеки турнули, рощу своей объявили. Вроде бунта и вышло. Такое не прощается. В недавнее время, можно сказать, вчера, – торопись сухари сушить. Да и потом – вернутся ли домой?.. "А почему не могла быть бунта, если…" Но это всего лишь ярость, гнев на мгновение. Все тут же и потухло, как клич среди глухих о беде или призыв к безучастным сердцем. Чудо, что отстояли бор. Дело свое сделали, а кричать об этом – какой смысл… Но как решиться так же вот поступить завтра? Можно ведь и не осмелить-ся.

В мастерских, к удивлению, все было спокойно. Колотин, собравшийся на обед, толком даже и не знал, куда они все ездили с Гарусковым… Значит никто, ничего. Неужто Сухова остереглись?.. А, может, и художника, Андрея Семеновича?..

Из дому Дмитрий Данилович все же решил позвонить лесничему. С ним-то надо непременно поговорить. Хотя бы поставить в известность, рассказать, как все вышло. Не больно верилось, что с его согласия подкрались к бору… Споткнулся на слове "мужи-ки"… Как раз и выходит – бунт или… плач дитяти о том "как лес вырубали".

Лесничего в конторе не оказалось. Перезвонил секретарю директора межколхозлеса. По-пал на "самого"… Замялся было, но спросил о лесничем. На вопрос директора, назвал се-бя. директор сказал, что лесничий в отпуске. И ни намека о случившемся в моховском бо-ру. "Не знают, не ведают, не доложили еще?.. А, может, и без него делалось, втихую?.." Ну, и ладно. Ничего, выходит, и не произошло. Так бы "ничего" и когда бор смели под-чистую. Над протестами моховцев, самого Дмитрия Даниловича, Старика Соколова, толь-ко бы посмеялись: что за беда, сосны новые вырастут, а где раньше-то были, чего гляде-ли?.. И Сухов бы спросил: "Где раньше были?" Так ведь это же прием – не замечать, а по-сле руками развести: "Согласны, но… что теперь сделаешь?.."

С такими мыслями Дмитрий Данилович и остался. Одно выходило: ничего не про-изошло, никакого бунта. Вроде уворовать случайно помешали и воры примолкли… Потом тебя тихо и подловят за такую инициативу. Если шкуру и не сдерут, то душу-то остраща-ют. Больше уж и не захочешь на рожон лезть. Все это давно каждому известно, но вот… Дедушка Данило всю жизнь прожил под страхом такого ожидания, так и председательст-вовал. А тебя самого минет ли когда страх такой?.. вот вечный вопрос у мужика, не пере-родившегося еще вконец в колхозника.

Дома внуки и внучки наперебой рассказывали, как они с дядей художником спасли Гороховское Устье – красный моховский бор. Будто оберегли свое добро от неведомо ка-кой страшной силы. Лиха уже и нет больше на их земле.

Светлана слушала их и расспрашивала обо всем до подробностей. Дети проявили отвагу, хотя и не осознают полностью свой поступок. Для них это вроде игры. Свои дей-ствия и взрослыми оцениваются не сразу. Но что-то вот побудило детей к такому поступ-ку. Скорее всего, жизнь этого дома.

Анна Савельевна обвиняла во всем Сашу Жохова.

– Чего было от него ждать. Вся семья вороватая, для него и чужое – свое.

Иван подозревал, что у Саши была негласная сговоренность с председателем, Ни-колаем Петровичем. И связано это с доставанием труб для фермы. Выходило, что и они, правдолюбы Корины, отец с сыном, причастны к афере. Все и свивалось в змеиный клу-бок.

Беспокоили Ивана, как вот и отца, ребятишки. В представлении их бор был спасен от преступников. А когда начнутся передряги, обвинят в соучастии в этом "преступлении" их родного дедушку и дядю. И в сознание войдет, что так и должно незаконно все делать-ся, как бы втихую. И кто кого обхитрит.

Ивана бередили с новой силой завсегдашние дедушкины вопросы: "Какую же надо иметь людскую чистоту наделенному властью?.." К ней, к власти, больно рвутся хваткие негодяи. Они друг с другом и сталкиваются, что называется, по интересам. У порока азартный порыв нажиться.

Вечером к Кориным зашел Андрей Семенович, художник. Пришел, тоже обеспоко-енный, Старик Соколов. Как ты не гадай, а все они выступили против властей. Дмитрий Данилович поделился с ними своими опасениями. Вся вина падет на них, на Кориных. И что ребятишек своих настроили на сопротивление, и в этом обвинят. Так и будут истолко-вано тем же бывшим прокурором Сашей Жоховым.

– Усматривается протест действием маленьких сограждан властям. И нет ли тут внушения неповиновения со стороны взрослых дядей, – вроде как с иронией высказался художник. Но тут же и сам озаботился, – так и истолкуют, если сами мы будем пассив-ны… А как же еще от беззакония защищаться. Только вооружившись законом. И по со-вести своей поступать. А это значит – напереди должно быть просвещение, чтобы закон каждый знал, и гражданская дисциплина, осознание быть послушным закону. А мы вот от азбуки закона и совести отучивались со школы… Вокруг все же больше хороших людей – Личностей. Дети в этом и убедятся на примере спасения векового бора. Слово теряет силу, если оно в стороне от действий. Не защити мы бор и ругай демиургенов, какая нам будет вера и какая польза от нашего ругания?.. Ссора-то с лесорубами у меня вышла. И дети по-верили мне. Значит, в душах у них что-то было для такого выбора… А что стало бы, если бы я ограничился разговорами и отступился, не полез под повал?.. Какое мнение тут у пе-дагогики, – обратился художник к Светлане.

– Дети запомнят этот случай. Может он будет единственным в их жизни. Они за правду постояли, – слегка смущаясь, рассудочно высказала Светлана. – Правда живет и должна побеждать. Но и другое пойму: за Правду надо бороться всеми силами. Ей, Прав-де, трудно. Но с Правдой лучше всем. Этому не научишь скоропалительно, это – воспита-ние. Семья и школа закладывают такое в ребенке и тем формируют Личность. Наша беда в массовости невежества от невоспитанности, от затушевывания совестливости. Разо-браться прежде всего надо каждому в себе. С самими собой и между собой. Без осознания себя и самоуважения – мы винтики, какими нас уже посчитали. Какие родители, взрослые, такие и дети… Защита бор – это порыв нравной личности. Сказано "нет" противочелове-ческому или по современному – антиобщественному действу… Но кто сослался при этом на закон, защищающий природный дом человека?. И есть ли у нас такой закон?.. А это главный закон жизни всякого общества. Он не пишется, он – вера. Будущее копится в на-роде. Опыт Добра и есть закон жизни. А мы свое прошлое стараемся обеззаконить. Твер-дим: наше сегодняшнее самое лучшее. Выходит, вырубить вековой бор лучше, чем его со-хранить? А если такое и учитель внушает, и должностное лицо, а то и родители… Наш Пушкин сказал: "Ученых много умных мало…" А ум-то выказывается в разумном поступ-ке. Умному не нужна власть, нужна Вселенская Истина. Умный учится у всех, даже у не-умных. Но прежде у народа. А нас призывают все штурмовать. И мы радостно поем: "Штурмовать далеко море призывает нас страна…" А открытия-то великие совершены Личностями по зову и долгу души и сердца.

Светлана говорила, обхватив ладонями блюдечко с чашкой чая. Глядела в него, словно читая там слова. Старик Соколов повернул голову в сторону молодой учительни-цы. Вот ведь от кого надежду-то ждать, высказывал его взгляд. Через то, что и как каждый из нас будет делать, все и к детям переходит, к молодым…

Художник, Андрей Семенович, возвел руки, словно в молитве:

– Вот это мысли учителя, – воскликнул он выспренно, когда Светлана отняла руки от блюдечка и смолкла, как бы виновато улыбнувшись. – Главной фигурой на Святой Ру-си во все времена гласно или не гласно были, есть и будут впредь три ипостаси: Учитель, Священник и Хлебороб. Хлебороб землю не может обмануть, учитель – ученика, ребенка, а священник – целитель души, взывает к Божьему небу во благости церковных колоколов. Обману – никогда не укрыться. Это – микроб, проникающий а хилое тело и дух. Он тут же и выказывается хворью. Мы все ныне микробом лжи поражены и это начинаем понимать. Во времена Чехова интеллигенция кричала: работать, работать. Сама же была во многом истеричной и инфантильной. О беспомощности своей метнулась в террор, революцию. Ей казалось это эффектней, чем просвещением истине служить. Ныне вроде бы все работаем. Но живем и ходим вяло во тьме, как под пастухом разношерстное деревенское стадо. Ско-пом из года в год таскаем одно бревно, кем-то подсунутое для выказа работы. Бросаем его на полпути, чтобы другим было что поднять, а затем тащить, чаще назад. Душа в труде не участвует, когда труд не от души и не освящен смыслом истины… Крестьянин нас питает, учитель крепит разум и лепить душу творца, а священник наставляет дух на миротворст-во. Эти силы нельзя разъять. Все блага наши от усердного в вере их общего труда. Но лу-кавый нас помутил, учителя и мужика мы выпихнули на задворки. А попов, кто не захотел подкраситься красным, – под вышку подвели. Все во крамоле, в сплошной вражде друг с другом. Ворона-то как подметил: "Из крамолы выбивались родники…""Небоязни" – "бо-язни", вот чего нам не хватает. Рушители Добра объявили себя творителями светлого бу-дущего. Отвергли благого демиурга и заняли его место. Стали демиургенами, точнее – демиургынами. Демиург – творец, а "гын" – гонитель, погоняло стада, пастух гусей, пу-гальщик… Появились человекобоги и понуждают все штурмовать. Стихия духовного ос-копления и может нас вогнать в черный бунт. Насилие над насилием всегда до поры в те-ни. Но оно и новое насилие родит.

Несмотря на осознание блага свободы, в каждом сидевшем досужее за коринским самоваром, где-то в глуби себя таился неисживный гнусный страх, в котором никто не хо-тел признаваться. Сидел это страх и в самом художнике. И он переживал все недуги дере-венского мира, выневоливая из себя боль словом. И она выходила из тела, как зараза под воздействием лекарства – этого его слова. Мир людской тот же единый организм, тело, сложенное из членов своих – человеков. И при недуге одного члена – боль во всем теле. Излечивается этот недуг стремлением каждого члена – человека, изжить в себе болезнь, этот "гын", нечистую силу.

Яков Филиппович Старик Соколов сидел все это время молча, скрестив руки на груди, и этим как бы выражал приятие сердцем высказов Светланы и художника. Качнул головой, когда Андрей Семенович, примолкнув, взял чашку чая и отпил глоток. Привыч-ным движение руки огладил бороду, опустил пальцы рук на край столешницы, оглядел сидевших, ровно заново узнавая, и как бы повинился перед молодыми:

– По милости Божьей я вот и затянулся в своих годах, – выговорил он тихо. – Не много нас от прежней-то поры осталось. Знамо, тому, где уж пригодиться для нынешнего люда. А чтобы не дать в человеке сгинуть своей природе, тут и должна быть на нас опора. Мирской соборностью православной и надо дух и разум крепить. Мужику добро свое в добре державы виделось а тут вот, как прежде коновалы баранов легчили, так и ныне му-жика не мужиком делают. С виду-то, тот же баран, как и баран, только без естества. Иной и пожирнее стал, на то и легчен… Мужик, нынешний колхозник, вроде бы и при земле, а на деле-то тоже природства своего крестьянского лишен. Всем бы, кажись, и жировать бы без забот, как баранам легченным, а вот истой-то мужик не жирует, а тощает. И вся дер-жава при его недуге хиреет… К чему бы нам за красный бор, Гороховское Устье стеной идти, на рожон лезть. Или чистое поле на клятом Татаровом бугре возделывать. Но вот предсказалось нам высшей силой во имя жизни праведной действо такое свершить. Очи-сти землю свою и сам чистым будь. С тобой чистым и нечистому уже и худо. Тихостью в упорстве и уподобились дела своего. А, ежели бузой – новой беды накликать на себя, а дело не двинуть.

Яков Филиппович соблазнил сидевших за столом на воспоминание о своей, кажись бы и забытой доколхозной жизни. Той поре, когда яро взялся было каждый домовник за свое хозяйство… Шли свадьбы, рубились новые дома, развивались промыслы… И вдруг, незнамо и для чего, принялись все рушить. Андрей Семенович вгляделся в лица Ивана и Светланы, затаенно слушавших стариков, высказал то, что навеялось ему разговорами и отозвалось в душе:

– А ведь и мы, Данилыч в свои годы пережили подобное, вроде как без дела бузили. Сначала отцов осуждали, что о своем хозяйстве пеклись. Из них пестом выбивали тягу к собственности, от Бога отучали. Но в то же время по привычке ребятня в Пасху на коло-кольню лазили, в колокола звонили, христосовались. Теперь-то вот понимаешь, что не по своей охоте вставали в ряды борцов с отцами. И не приведи господи в наше "светлое бу-дущее" тоже кувалдой рушить, чтобы кому-то, как вот и нам тогда, эту кувалду в руки су-нули и заставили ею махать. Мы не осознавали, что все, что создано трудом до нас, ру-шить нельзя. Изживая неладное, надо оставлять и воссотворять начатое праотцами. Порой и мы раздваивались, вставали на сторону отцов. То, что вошло в твою кровь, так просто не отойдет от тебя, все в нас в противоречии.

Андрей Семенович рассказал Светлане и Ивану, как они с Дмитрием Даниловичем пропекли в школьной стенгазете батьку Сашки Жоха, Илюху Глодного. Шум вышел на весь сельсовет. Как же, опозорили бедняка, ходившего в активистах.

– Я вот и ныне могу в историю со своими рисунками, как говорится, влипнуть. В стенгазетке-то ты тогда лодыря высмеяли, тунеядца. А что он опора власти, о том не ду-мали. А тут я Ворону, критика демиургенов, героем выставляю. Делаем вид, что таких, как Ворона, люмпенов поневоле, у нас нет. А их как кукушат в чужих гнездах навыводи-ли. И они летают, ища себе приют. Стишок-то Вороны дойдет до кого следует. Мне и надо опередить события, пойду к "Первому". Хотя и на него могут нажать. Бревнышки-то важ-ному тузу назначались. У того в закромах затаен разный дефицитец… В газету напишу Цветкову. А то повелось – ответчиков ищут сами ответчики. Праведники и попадают под каток демиургенов.