Текст книги "Коммунист во Христе"

Автор книги: Павел Кочурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

Марфе Лукиничне припомнилось свое:

– Было-то былое, что бы и вспоминать, – оговорилась она. И оживиќлась: – Всей семьей камни собирали по округе. Отец с сыновьями ямы жгли. На базар ехали с бочками извести. И сами к нам приезжали…

– Во, во, – Яков Филиппович вроде важное что высмотрел. Поставил на блюдце чашку, и как кого-то невидимого предостерег жестом правой руки: – Базар, он мужика жизни учил… Любознатец что-то там всегда выглядит, и свое лучше поймет, душа-то и воззовется по добќру к хорошему. Одному продать свое надо, другому купить, какой в том грех, в рот те ухи… – И вроде чего опасаясь, смолк на своей присказке.

Когда сидели в староверской обители, не разу из уст Якова Филиппоќвича не выпа-ло это его "в рот те уши". А тут, как бывало на совеќщании, спрятался он за свою приго-ворку. Если уж комната, устроенная не по своему ладу, толкает к опасению и окорачивает высказ, то что же происходит в дуле пахаря-сеятеля, когда перед ним, куда не повернись, не его мир. И слетает с изумлением с языка, как зачурание: "В рот те уши, лукаваму коли на руку".

Марфа Лукинична повоспоминала еще с грустью о жизни в пору ее деќвичества, как о постройке, сгинувшей при пожаре. И как бы смирилась:

– Да что говорить-то, о чем уж… И деревни своей нет, только поќмин один. И как без церкви не бывает батюшки, так и без деревни муќжика хозяйского. – Как-то принужденно умолкла, ну тут же оживилась другим воспоминанием, что сапожник ихний деревенский, Федос, в саќмом Питере прославился.

– А за кожей-то на подошвы к нам приезжал, – досказал Яков Филипќпович, – к ста-роверам сухеровским Соколовым. Тысячи людей модно одевала мастеровитая деревен-щина. Образчики-то и теперь заграница нередко с нас прежних берет. А у самих нынеш-них все из рук валится. – Яков Филиппович вскинул пушистую снежную голову, умилил-ся. – Колодочки-то мастера сами выделывали, тоже из нашего, особого сорќта дерева. На-рисует ножку, по картинке и выстраќгивает… Дай ты волю – фабрики бы ладные завели, духом образоваќлись, не в показ один и жили бы. И технологию, как ныне говорят, свою улучили для всего мира годную. В деревнях, по селам, ум и талант державы копился, из земли рос и в человека входил. А тут пыќтливого мужика, кому не лень, в хвост и гриву лупили, в дугу гнули, в рот те уши. Прости господи, в гнев вот вводишься.

Марфа Лукинична как бы смягчила разговор смиренным словом:

– Да что и говорить, чего ждать, коли к делу рук не протяни. – Стала угощать Ива-на.

Как бы обиженные мирским неладом, перешли на разговоры о своем домашнем. О пчелах, какой нынче мед будет, о ягодах, о вареньях пользительных, целебных травах, за которыми родня городская приезжает. Яков Филиппович допил чай скорым глотком, опустил руки на скатерть. И как бы опираясь на них, медленно поднялся, переведя взгляд на Ивана.

– Пойдем-ка, Ванюша, заглянем еще в мою келейку-обитель. Я тебе шубейку пра-правнучкину покажу. По парижским картинкам сшил. Ненароќком заграница на москвичке увидит, так и мое там переймет.

Иван поблагодарил Марфу Лукиничну, встал. Когда вновь входил в келью, обратил внимание на дверь, как она легко ходит на кованых петлях, выделанных дедом Галибихи-ным. "Вроде вход в тайны тайн", – подумалось.

– Сшил шубейку-то из своей овчины. Нашу простоту с новой модой и скрестил. Так вот и одеваю сухеровских москвичек… – Говорил, вроќде секреты ведал. – Так что шель-мовки делают, на мои одежины иностќранные ярлыки лепят… Вот как себя-то, и свое лю-бим, дорожим, горќдимся. А за что нас тогда другим ценить-уважать?.. – Во всей фигуре старовера, прямой спине, заволосенном затылке, голове, как бы выќказывался безобидный упрек и ему, Ивану, колхозному инженеру. "Не тебе, вишь, сегодняшнему такое говорю, а верю в тебя завтрашнего. Выдюжить должен, как вот и я, старовер, выдюжил, и оберег ремесло родовое свое для будущего себя…" Внутренним голосом это Ивану и подсказыва-лось. И Яков Филиппович, как бы угадывая мысли Ивана, качнул бородой в знак согласия, усмехнулся, добродушно: – Время-то свое и для заморских ярлычников настанет. Вспом-нят проќделки, и устыдятся, как сраму на себе, – глянул вверх, вроде в какую-то даль. – А пока вот мы какие, в заграничном ходим, в таком, чего и в Париже не увидишь… Я, греш-ным делом, ярлычок свой на шелке русской вязью вышил. Баской получился, побаскови-тей заграничного… Пускай вот и полюбуются, поразгадывают откуда он…

За разговорами Яков Филиппович подошел к задней стенке своей кеќльи, где были вделаны шкафы с незаметными створками. В одном из них и хранилась правнучкина шу-бейка. Достал ее и положил на большой портновский стол. Раскинул полы вверх мехом.

– Вот сюда чужой ярлык и пришпандоривают генеральские детушки к сшитой дре-мучим дедом одежине: мы заграничные.

Шуба была мягкая, и не скажешь, что из овечьей овчины. Верх коричнево-сизый с синью. Секрет мастера в подборе коры, кореньев, камќней цветных для дубления и окра-ски. Умелец до всего сам доискивался. Не брезговал и распознаванием чего-то загранич-ного.

Яков Филиппович привычным жестом огладил волосья бороды и этим снял вроде как тяжесть с себя. Поведал о другом.

– Знаешь ведь поди от дедушки Данила, да и от отца, в округе наќ шей, слитом те-перь в единый колхоз, было четыре водяных мельницы, а ветряков, толчей, опихалок, маслобоек не сразу и сочтешь. Большая даровая сила. И начальства над ней никакого, все само по себе. И почтобы зорить все это. Уменье есть, изготовить новые механизмы для них… Но нигде вишь, такого нет, так и нам не надо… А море вот соорудили в лютый убы-ток себе. Сколько полей, лугов, деревень с церквами затопили. Беду с глупом и повенча-ли… Лозунг такой вжили: смычка деревни с городом… Тьфу ты, срамота, как о животине о человеке стали говорить. – Яков Филиппович брезгливо сморщился, погодил и опять стал тихо вещать о прожитом, будто влагу светлую для питья собирать. – Кирпичи обжи-гали, смолу гнали… – улыбнулся незаметно и высказал неосудно: – А рядом со смолокур-ней и самогонный аппаратик ставили. Как праздник без этого… Запрет был, он и понуж-дал хитрить и плутовать. При свободе-то и меньше зелья пилось, а тут принуждение за-претом. Как уворованного и не жалеешь. Тарное действо, оно уже причастие… Или вот кожи – береглись, не гнили, выќ делывать не отправляли за море. По деревням тряпье со-бирали, кости. И такой промысел был, как живодеры. Наезжали они по расплодившихся кошек, собак, старых лошадей. Милосердно все и делали… А тут скотину ровно по суду в телятниках везут. А она чует гибель и плачет. Не приходилось видеть?.. – Глянул на Ива-на. – К скотине жалость, оно сбережение и своей судьбы. – Скрестил руки на груди, будто уже и сам навек обреченный на невинную кару за мирскую нескладицу жизни. – Доќброй душе больно вот, когда дерево ранят… Хозяин, бывало, умелого и ловкого звал для убоя животины. А тот приходил в определенные дни, даже и часы. И мясо от его легкой руки было чистое, благословќленное. Люди знали, когда что надо делать без греха, с пользой. Огоќрод сажать, овощи с грядок снимать. Богом дано, с небом и совет деќржи… Для чего сказано-то мной такое?.. – Яков Филиппович выждал и истолковал свой выспрос: – Отняли от человека его трудовое дело, этим и сотворительной силы его лишили. В Писании-то как сказано: "В начале было Слово… Оно было в начале у Бога…" Бог одарил своим Сло-вом и человека. А человеки Слово Божье умертвили, стали все делать не по слову, во блу-де.

В этом высказе Коммуниста во Христе Ивану услышалась исповедь и напутствие ему, потомку рода хлеборобов Кориных. Иван знал, что Старик Соколов исполнял тут наказ дедушки Данила. Как вот настает пора вызревания хлебов, плоду на дереве, так и тут подсказалась жизнью пора узнаваќния назначенного тебе завета. Все нажитое прадеда-ми и дедами выметеќно из душ потомков. И уже невдомек, отчего это так наладится твое житье. Но думы о вечном все равно от тебя не отходят. Под неотстуќпностью их прозрева-ет и сознание. Никакое новое не может взяться из ни от чего. Это говорил Ивану и сам де-душка. Но все стушевывалось и размывалось под напором демиургизма. Память все на-стойчивее начинала что-то подсказывать… Старик Соколов и уловил в Иване перемеќны, высказал завет дедушки.

Дав улечься мыслям в голове Ивана, Яков Филиппович как бы указал ему на того невидимого тленного чудища, в утробе которого все они и оказались:

– В черном нутре своей жизни мы все и очутились, и начали истлевать. И от того это, что слово Божье и законы его попрали. А коли к благому зова не стало, то и забыли о сатане. А ему, лукавому, то и надо. Глазеет на нас таких и радуется. И подзуживает каж-дого по отдельќности. В сумятице и пляшем под его дуду… А так ли поведено люду жить?.. То-то и оно… – Коммунист во Христе кивнул головой, уверованный, что Ивану известен ответ, доска воду т зал: – Отдавай матушке земќле все, что от нее берешь, не оскверняй ее, творящую. Не лей в ого, чего сам пить не станешь. Будь чист и чистоту береги… Вот в Библии Бог вещает пророку: пеки ячменные лепешки принародно и замешивай их на че-ловеческом кале. А когда пророк взмолился. Бог поќсоветовал вместо кала брать коровий помет… – Старик Соколов посќмотрел на Ивана без усмешки. Иван ответил вопроситель-ным взглядом; может так же, как и пророк Богу… – Все в Святом Писании иносказно, ра-зумения человеческого требует. Глазом гляди, ухом слушай, а умом раскидывай, о чем притча. Иначе-то как тебе сегодняшнему о будущем было сказать. Сам о деле благом и чистом помышляй… Что входит в тебя, все чисто, а выходит – нечистое. Это Христос из-рек. Нечистое, выделенное из чистого, на поле хлебное внеси. Земля все снова и преќвратит в чистое. И не будет в питье твоем и в еде твоей кала и поќмета. Вот вы навозохранилище устроили при ферме. И не станет Божеќская вода разбавляться жижей навозной. И не бу-дем есть лепешки, замешанные на кале и помете, что Бог пророку в назидание грешным насулил.

Иван выслушал с каким-то изумлением, не спрашивая ни о чем Старика Соколова Якова Филипповича. Это были и его самого думы, не взявшиеся еще разумом и оставав-шиеся без высказа… То же навоќзохранилище, задумано больше для отчета: вот механизи-ровали. Но выходит – по Божьему промыслу. Дела такого сама природа требует. И впадает это в голову тем, кто у самого дела стоит. И почто бы демиургенам висеть опасным гру-зом над головами творящих жизнь. И верно что – лукавому коли на руку.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Знаменье бед.

1

Напутный разговор в келье Коммуниста во Христе как бы и иссякал. Из былого настоящее и будущее взрастает. Но вот что-то было еще и не высказано. Иван это чувст-вовал и ждал. Яков Филиппович осознавал, что он ничего такого не поведал внуку де-душки Данила. Дедушка сам забоќтился, чтобы Иван знал, кто они, Корины. И все же по-считал нужным повторить для нынешнего Ивана урок дедушки. И келью свою, и храни-мую в ней жизнь, потаенную от глаз завистливых, выказать. И тем приобќщить не пахаря, а уже инженера, к тому быту и тем заботам, коими жили прежние ладные мужики. От них жизнь к тебе идет и длиться.

Яков Филиппович встал со стула, поднялся с осанкой пророка над суетным мирст-вом. И опять как-то осязаемо промолчал то, что било высќказано. Вроде ценную вещь при-жал чем-то тяжелым. И у Ивана вызвалось новое осознание разговоров, и теперешних, и слышанных от дедушки Даќнила. И он повторил в себе осудно: "Все мы ныне обо всем го-ворим без причаства к делу, балаболим. Дела в воле нет, оно стало неволей и мы к ней привыкаем, и привыкли. Слово в воле и деле должно нас восќкресить к своей жизни".

Стоя посреди свое комнаты-кельи и глядя в застенное пространство, будто сверля небесную высь над домом лучом света своих глаз. Старик Соколов сказал:

– Я вот из тогдашнего своего мира, соблазненный лукавым, в коммуќнисты полез. Как в пещеру темную по любопытству опустился. Выход из нее тут же и замуровался.

Секрета для Ивана в таком признании Якова Филипповича тоже не было. То, что в разгар гражданской войны он парнем ушел из староверского дума с красным комиссаром, было объяснимо. А вот как узналась им тайна Татарова бугра… Похоже, об этом он и хо-тел рассказать. И начал разговор с покаяния: "Впал в буйство греховное", – но тут же как бы и

оправдывал свой поступок.

– Отряд зеленых нагрянул. Я за комиќссаром и увязался. Как было сразу-то понять, кому куда идти. Кто краќсными, кто белыми и соблазнялся… По второму году службы судьба и свела меня с большим начальником, зазывал он к себе подчиненных и все поро-ки ихние, как по бумаге прочитывал. Поворачивался к больно лютующим спиной, на за-тылке у него открывались бусины-зенки. – Яков Филиппович глянул на Ивана, оговориќлся, – сказать-то такое вот скажешь, а как в то поверить?.. Но молва шла и прозвали его затылоглазным. Отцу твоему о том говорил и тебе повторю. Не от кого чтобы узнал, а от меня… Однажды потребовал он бумаги от нашего комиссара, и наказал, чтоќ бы я их к не-му принес. Шел, с жизнью прожался. А он тут же по имени и отчеству меня назвал и стал спрашивать, откуда я родом. На бумаги и не взглянул, говорю, а признаться боюсь, что из староверов. А он мне: "Ты, Яша, не таись, я о тебе и так все знаю". Имена и отчества ба-тюшки и матушки моих назвал, сестер и братьев, предрек всем им лихо лютое. Я стоял столбом, в землю вкопанным, а он глядит на меня и от себя не отпускает, лотом дает на-каз: "Вот что, говорит, тебе, Яша, назначено – огласить тайну. За рекой там у вас бугор есть, Татаровым зовется. В нем дух ведуна томится и вещает несчастья. Знак тебе будет дан, когда отвести от люда беду. Тому о том поведай, в ком веру увидишь". Оно так и вышло. Дедушке твоему я и сказал. Но воли нам тогда не было. Видение нам с отцом тво-им изошло, и знак дан клятое место очистить. То и свершилось. Гадать и ждать остается, какие дальше грядут перемены. Храма вот нет, где бы испроќсить помощи у Всевышнего, и вера у люда поникла… О явлениях тайќных и чудесах в Писании Божьем говорится как о вседневной жизни, и нам с отцом твоим как бы в обыденье все увиделось. А сказать, опять же, и тебе вот, не сразу решишься. И молчишь, будто ничего и не было. А как не было, коли увидено тобой… Поди ведь отец-то и сказывал, – спросил Яков Филиппович. Иван кивнул. – То-то и оно. Русь грехами испытывается и очищается, чтобы через вы-страдания стать богочеловеческой. Тайна грехов людских тому открывается, кто уверо-ван во блаќго мирства. Их он и оборевает действом благим.

Старик Соколов ушел в себя, вроде к чему-то прислушиваясь, глядел в красный угол своей кельи, где на иконной полке лежали божественные книги, загораживающие образа Христа и Божьей Матери. Иван понял, что в этот миг Коммунист во Христе тво-рил молитву в уме. Может каясь в своем высказе, усматривая и в этом невольный грех. В чем-то переќборов себя, присел к столу, и опять перенесся к той далекой поре – к граж-данской войне. По его она и теперь все еще длилась. Только стаќла скрытней, хитрей. Но повсюду все те же красные и белые. А во главе их батьки махно. Сразу и не узришь, по какую кто сторону, то ли по красную, то ли по белую. Вместо шашек наголо и тачанок – более страшное и каверзное оружие – блудное слово от самого антихриќста, несущее по-гибель. Та война в нас – как подземный пожар потаенќно и тлеет. А когда потухнет?.. Тух-нуть-то она должна в самом челоќвеке, внутри каждого по отдельности. Через то только и покою в миру настать. А как длинен путь батьков махно, переродившихся в демиургенов – кому угадать?..

– Комиссару-то нашего отряда, – будто о случившемся только вчера, поведал Яков Филиппович, – тот затылоглазый вождь тоже предрек гиќбель. Сказал о нем мне: "Кто сам не жалит, на том жала свои ядовиќтые черные завистники испытывают". Не самому комис-сару о том скаќзал, а мне, его вестовому, судьбу его предрек… да и сам он, затылоглазый вещун, не сдобровал. Своим ядом себя же и отравил. Зло-то, оно всегда зло, если даже и на злодеев направлено… Хоронили его с большими почестями. Как же – с самим Лениным знался. Были ли у неќго глаза на затылке, как знать. Кто и видел, так умолчал. Иначе-то как – власть порочить, признать, что дьявольская она. Но люди, уходя от него, умирали, такое было.

Как бы понуждая Ивана задуматься над своими высказами, Яков Филиппович пе-рекинул мысленный мостик от того времени к своим, сегодняшќним дням:

– Со смертью затылоглазого властителя, в городе начались несчастья. Шли грабе-жи, а по ночам забирали многих. И во мне запал страх, своего комиссара стал бояться. Он-то знал, что я старовер. Однажды отозвал меня в сторонку и сказал: "Тебе, Яша, надо до-мой вернуться. Больно Христа в тебе много, да и дома стерегись. В военном будь, из пар-тии не выходи, дознаются, что коммунистом был, пытать станут, отчего вышел". Сначала я ему писал, и он мне отвечал. Батюшке с матушкой поклоны слал. А однажды меня опо-вестили, чтобы не писал Всеволоду Кириллоќвичу. Во враги, знать, народа зачислили. Это я уж потом понял… А у меня и поныне вера в милосердие его. Оно ведь, милосердие-то, не то что у красного комиссара, но даже и у камня бывает, как вот у наќшего Шадровика на Шелекше. – Помолчал, огладил бороду. – Я вот и спасен Божьей милостью. И таю на-дежду, что благо наше от обереженќных по заветанию корней возметея. Но коли что пало на нас во грехе, не отвеется, не изойдет без претерпения и перестрадания. Мы и верно, как на льдине плаваем по половодной реке. И ровно кто тяжелым пестом в ступе нас опиха-ет, не дает наверх взглянуть… И ожидаешь во грехах, авось льдина, на которую тебя за-толкали, на сухую мель сядет, и не унесет тебя в океан-море. До войны-то мы с дедушкой твоим и понадеќялись было, что коли все пойдет по воле мужиковой, то и артельную бы жизнь можно наладить… Вот это тебе, Ванюша, и хотел высказать для понятия, как де-душка наказывал. Время и подходит нашей доле меняться. Мир к нам и придет, если мы землю свою от векового срама очистим, кляќтые места в чистую ниву превратим, чтобы взрастала на ней благая пиќща. С земли и надо начинать, на ней мы живем, ей и потрафлять долќжны и обязаны, как матери матерей.

Иван уходил из староверской кельи с каким-то новым осознанием в сеќбе неответ-ного вопроса: "Как же, отчего и почему и какие силы с нами под высмехом такое зло со-творили?.." И когда все началось? Выходит много раньше той даты, которую нам объя-вили вехой перемен благих… Этот вот Татаров бугор был от века припасен для скопища грехов и неподоќбий наших. Все теперешнее и пало на готовую почву. Без очищения этой почвы нам нечего ждать добрых плодов и от своих рук. И как свою беду распознать, раз ее таили и таят в таких вот буграх неподвластные нам силы. Они и совратили люд на раз-рушение своего, усмотренного нам от веку лада. И тут, пожалуй, самым праведным был поступок для своего времени Старика Соколова и дедушки Данила. Если ж уж навалила неминучая, нашла на тебя быком, то остается одно – одолевать ее не во зле. Неволя на вечной земле не вечна, и надо при настании общего помрачеќния перебороть ее претерпе-нием, сохраняя в себе свою суть, чтобы воќзрасти в добре. Из ничего только Благой может создать живой мир. Чеќловеку же дано одно – длить праведностью праотцово и утверждать усерќдием волю Творца, досотворять его начало. То, что не от Бога, не по природе челове-ческой, – мертво и сгинет. Это вот и осело в голове Ивана, главного инженера колхоза.

Старовер, Коммунист во Христе, и опасался, как бы в чем-то уже соќблазненной душе молодого Корина не возымело покорство тщеславно слуќжить окаянству. Оттеснить тьму демиургизма можно только так, как тесќнили лесную глухомань первые пахари, воз-делывая свое хлебное поле. Кто за них мог это сделать, и кто чему-то их мог научить без своей воли и разума. Только осознанный самим беззаветный труд. Он и делатель, и учи-тель. И теперь выйти из тьмы может только сам крестьянин в воле. И надо не мешать ему с верой глядеть на Божий мир. Не поддаваться напору тех, кто твердит, что "идеальное" – это пересаженное в человеќческую голову "материальное". Мыслить так – значит быть "умным опосля", "задом крепким". Сначала сделать, а потом думать, что сделал. И пере-делывать бесконечно, коли руки головы не спрашивают. Жить по пословице: "Не умни-чай, умнее тебя в тюрьме сидят".

Иван как бы утвердился в том, что помыслы его схожи с думами Стаќрика Соколо-ва. А зарождены они дедушкой Данилом. Но все время оставаќлись как бы взаперти и из-жигали душу. Закруженные в дремучем лесу демиургизма все и петляют незряче, ища вы-хода к свету. Вроде бы в соќблазн нам брошено словцо, что каждому дозволено управлять государстќвом, даже вот и кухарке… Следуй этому и оставайся без вкусного обеќда необре-мененным в барачной зоне демиургенизма… Было какое-то отќчаянно постыдное униже-ние при таком открытии своего бытия. Будто ты живешь в стадном гурте, где умный слова боится, а все остальные – плеќти. Демиургены и стерегут тебя, как тати на большой дороге путника. Колхозник дешев, оттого, что дал себя одурачить этим татям.