Текст книги "Коммунист во Христе"

Автор книги: Павел Кочурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

– Поймал что?.. – поинтересовался Дмитрии Данилович.

– Поклевывает… Три сороженки да окунишво попались. Брошу коли наживки. Мо-жет щука к вечеру-то и возьмет. – Оба свернули к густым молодым сосенкам, росшим у самого берега. – С Данилом-то Игнатьичем, бывало, тут не раз сиживали. Для разговора на волю так вот и выходиќли, – вспомнил Яков Филиппович. – Летось с художником, Андреем Семеновичем два раза посидели. Так ему на молявку матерый окунь взялся. Приблудный уж что ли. И хорошо тут сейчас, легко. А то, ровно тебя между двух сил сдавливало: за спиной черные птицы каќркают, а спереди река чистая душу от черноты огораживает.

Подошли к молодой с обломанным верхом сосенка, росшей поближе к воде. На су-хой побуревшей хвое раскинута плащ-палатка. Сели на нее, глядя на тихое плесо. Старик Соколов сменил червяка, сорванного мелќкой рыбешкой.

– Сулится что ли Андруха-то, – спросил Дмитрия Даниловича, присаживаясь снова на палатку.

Дмитрии Данилович сказал о письме. Яков Филиппович кивнул ему, коќся глаз на дрогнувший поплавок.

– С годами-то и тянутся… – вымолвил он, как свою тоску старовеќрскую поведал, – а дома-то и не вдруг опору находят. Не застанет вот Глеба-то Федосеича, родня они. Преж-де гостились. Теперь гостьба телевизором заменяется. Человек человека мало слушает, выдумками больше живут, не больно и умными. А бутылка и без гостьбы кажинный день… Чего бы для него, Андрюхи-то, я собой значу… А вот наќрисовал: лицо, вишь, я державное, крестьянского мира… Лицо-то, оно еще кое-где и сыщется, а мир-то, как его в нас разглядеть, и державность незнамо чья… Поговорить-то с Андрюхой и можно, слова не стережется, многое и поповидал. Чудно это – мы уж старый мир. А где новый-то?.. Ко-ли больше смешного, да несклада, так разве это мир?.. Мир-то вот он – Земля да Небо. Тайна в нем всякому своя и усматривается.

Вроде как неожиданно в сторону тайн и переметнулся разговор.

– Тайное, оно везде за нами следит, – сказал Дмитрий Данилович. – В войну вот кое-где и побывал, и не до того, но глаз и слух, ни что-нибудь, а тайну ловили. То о замке скажут, где видения являются, то на место загадочное укажут.

Яков Филиппович досказал, что народ держится своего роду и своих тайн. А те-перь, где чего разузнать. Базаров нет и ярмарок нету. Там-то, бывало, все тайны на слуху. У магазина за хлебом, опять же, разговоры казенные. Да нас другие катаются. Они для те-бя короба дури и насобирают. О своем-то сказать тебе и не дадут. А коли своего не знать, то и чужого не понять.

Один из поплавков повело. Дмитрий Данилович попривстал было. Но Яков Фи-липпович остановил его жестом руки. Осторожно проќтянул руку к удилищу и вытащил сорогу. Опустил ее в ведерко. Сел на прежнее место. И вроде от чего освободившись в се-бе, высказал сокрытые мысли:

– Вот чего бы ему появляться-то тут?.. – как бы подумал вслух о Горяшине. – Не-прикаянным и шатается, должность исполняет, чин, вишь, большой. А она, должность-то, гордецом его делает, к греху толкает. А ты самого дела будь без права, а значит и без от-вета за дело… Требуют, чтобы все становилось одинаковыми. А одинаковы-то только ги-ри; пуд – так пуд, два – так два.

Старик Соколов отрешенно глянул на плесо, вглубь воды. Все вроде бы и обо всем говорено и переговорено. Но коли жизнь телегой пустой по ухабам грохочет, то и разго-воры все тележные… Помолчали, и Яков Филиппович рассмеялся добродушным смешном крестьянина, как бы в ответ на жалобу заезжего гостя на плохую погоду.

– В Семеновское вот от нас уехал. Серафим сказывал… К Тарапуне, к тому сунуть-ся остерегся. Александра-то, деваха умная. Бог даст, поосмелвет, так и будет толк.

Дмитрий Данилович со вздохом кивнул головой, вымолвив невольно: "Да-аа". Яков Филиппович тоже понурившись молча посидел и встал, скаќзав, что пойдет бросит трояч-ки. С какой-то печалью поглядел то ли на живых рыбин, плавающих в ведерке, то ли на свое отражение в нем:

– Вот ведь как мир-то устроен: щука хватает подсунутых ей рыбин и сама попада-ется в ведерко. Можно ли тут пенять на ловцов?.. Вся жизнь, получается, в ловле, к кому кто попадется… – Неторопливо поќшел на самый мысок к Гороховке.

За спиной Дмитрия Даниловича что-то зашуршало. Он оглянулся и увиќдел Настю, дочку Татьяны Носковой.

– Дядя Дмитрий, – заторопилась она высказаться, – маму на склад вызвали. За пше-ницей к нам приехали. Она и послала меня. Я сумею, сеяла в прошлом году.

Ноги у Насти были красные, как лапы гуся, синие спортсменки она деќржала в руке.

– Да ты, никак, бродом, – удивился Дмитрий Данилович, – машины ведь ходят до моста.

– Мама говорила, да я боялась опоздать.

Дмитрий Данилович спросил Настю, откуда приехали за пшеницей. Оказалось из Семеновского. В прошлом году шефы там пустили зерносушилку, такую же, какая у них ржавеет, но зерно после сушки оказалось невќсхожим. Горяшин и подсказал о пшенице, договорился с Александрой. Значит и горяшины где-то нужны грехи латать.

Старик Соколов появлению Насти не удивился. Она наискосок побежаќла к сеялкам.

– Испортила вот поле-то, ямины на глади оставила, – сказал он Насте, шутя.

Настя виновато опустила глаза, словно наследила на вымытом к празднику полу. Следы на половицах она тут же бы и затерла, а ямины осќтанутся.

Дмитрий Данилович успокоил ее.

– Ничего, Настя, поле прикатываться будет, все и сгладится.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Слово о деле бережется в себе

1

Сев на Даниловом поле закончили. Солнце было еще высоко и Дмитрий Данилович решил, не мешкая, переехать в Кузнецове. Яков Филиппович остался на реке. Много ли таких отрадных, не то что дней, а часов в году. Да и на наживки хотелось взглянуть. Настя пошла домой опять бродом.

После ухоженного, своего поля, Кузнецово выглядело неуютным, чуќжим. И свету мало, и небо не то над ним. Будто в неприбранный дом воќшел. Концы поля – что пила с выломанными зубьями. Выступы пашни вреќзались в заросли кустарника и истерзанного ельника.

Кузнецово возникло на казенном вырубе. Когда-то в березовой курќтине среди ель-ника обжигали уголь. После выруб перешел к моховцам. Его раскорчевывали исподволь. Кориным досталась полоса напротив раќзмашистых елей. Они и подбирались к этим елям раз за разом. Кто-то и дотягивался до них, а кто-то и нет. И вышли концы поля "пилой" из-за неровности вырубов.

Оглядевшись, Дмитрий Данилович рассчитал, что пахоту лучше начинать от своих бывших елей. Снял прилаженный за кабиной мотоцикл. Отвинтил отвалы от плугов, при-цепил бороны и выравниватель – обрезок рельсы.

Без отвалов пахалось легко. Дыбилась гребнями земля, рассыпалась. На непро-орышах выворачивались глыбы, но они тут же разбивались боронами. Понял, отчего у Саши Жохова оставались огрехи. Не хватало терпения и сноровки сладить с трактором.

Увлекся, поглядывая, как бурлит под плугами пашня. На развороте заметил елоч-ку, чудом не смятую. Остановился, подошел к ней. "Погибќнешь ведь'', – сказал ей. Что-то накатило умиленное, крестьянское. Возникла жалость, словно к осиротевшему зверьку. Взял заступ, укрепленный сбоку за кабиной, и с комом земли перенес деревце в безопас-ное место. "Ну вот, тут и будешь расти", – приветил елочку.

Справа густилась купа молодого сосняка. Кое-где нежные верхушки ощипаны ло-сями. Но это – жизнь. А вот пройдет лет десять, и если не уберечь, весь этот соснячек на-прочь сгубят безразличные топор и пила. Сосняк как бы отражал свет и сам светился. А ели свет вбирали в себя и все вокруг темнили. В каждом дереве свои загадки и сбои тай-ны.

Дмитрий Данилович нехотя закончил работу. Сумерки уже припадали к земле, крались из леса. Косые тени от старых елей перехлестывали поле. Линии борозд начина-ли сливаться в темно-синюю сплошь. Поставил тракќ тор в лесочек, подошел к мотоциклу.

Ехал по песчаной насыпи болотняком с приятным ощущением усталости. Дума-лось вольно. Жили вот пытливые и смелые сеятели, возделыватели хлебной пашни-нивы. Только человек большого трудолюбия и беззаветной веры в вечность жизни, мог начать новину. Домотканая рубаха на нем не просыхала. Лошадку свою он больше жалел, чем себя. Без нее ему беда. Не от жадности тщился, а от долга перед землей. Ей без доб-рых рук пахаря одна доля – изнывать от зуда, терпеть на себе назойливую поросль. А ему хотелось видеть свою ниву облагороженной кормилицей, красивой и доброй. Этого и сама земля хотела. А такому трудолюбу завидовало безмозглое зимогорье. И как вот могло случиться, что это зимогорье взяло верх над трудолюбом?.. Какой нечистый им в этом помог. Не Господь же Бог.

Мотоцикл с треском проскочил болотняк. Открылся простор Данилова поля. Река отражала легкие облака и светила Черемуховой круче за Шелекшей. Казалось чудом, что от кручи шло, лилось божественное сияќние на всю ширь нового поля.

Дмитрий Данилович приглушил мотор мотоцикла. Нажал на гудок: моќжет Яков Филиппович еще на берегу… Ответа не услышал. И все же решил промахнуть вниз, к дуб-кам… Старика Соколоќва на плесе не было. На тор стороне виднелся плотик, прижатый к беќрегу. На нем он и перебрался через плесо.

Послезавтра похороны Глеба Федосеевича – деда Галибихина. Дмитрий Данилович дорогой обдумывал, как ему лучше распределить время. С утќра до обеда закончит вспаш-ку Кузнецова, и заедет еще раз поклонитьќся праху усопшего страдальца, кончившего свой земной путь угнетенным. Это судьба целых поколений, лопавших под темное иго демиур-генизма. Все чаще в мысли врывалось такое моховское прозвание устаноќвления нынеш-ней их жизни. И оно казалось уже самым верным и точным. И даже научным, по высказам городских гостей и художника. Лучше-то – кто придумает, с тем же "измом" – демиургизм – демонизм. Страшно осознавать, что может надолго затянуться это вампирское иго изма.

Дома встретил корреспондента Андрея Великанова. Иван пригласил его к себе. Сидели под березами, с ними была и Светлана. Великанов о чем-то увлеченно рассказы-вал. Похоже отвечал на выспросы Светланы, и сам ее расспрашивал.

За чаем разговорились о Глебе Федосеевиче. Порассуждали о колхозных делах. Как без этого – Великанов затем и приехал. Дмитрий Даниќлович попросил Андрея (так, по имени называл его Иван) написать о Тарапуне, Леониде Алексеиче. А о Даниловом поле, о севе льна, вовќсе не упоминать, чтобы не навредить делу.

Не стало деда Галибихина, а жизнь длиться. И он как бы зримо приќсутствует среди знавших его. Все идет от Начала, как и предусмотреќно самим Началом. И в каждом это единое тачало продолжается. Хоть какими кривулями не колеси по целине, а от наторен-ной Началом дороќги никуда не отойти. Начало – это тяга Земли и Провидение Неба. Все и в каждом держится в своей определенности. Конец – тоже Начало – точка на замкнутом круге, к которой приходят, и от которой отходят. О том и пофилософствовали Светлана, Андрей, Иван и вольным слушатеќле их рассуждений – Дмитрий Данилович.

3

У Дмитрия Даниловича планы складывались так: сам он приступает к севу в Куз-нецове, а Лестеньков готовит Патрикийку. Затем сеялки поќдаются Лестенькову, а Дмит-рии Данилыч переходит на прикатку.

Сеяльщиками в Кузнецово опять отрядили Старика Соколова, и втоќрым – плотника Захара. Но с Яковом Филипповичем приехала Татьяна. Захар, вроде бы с утра, после вче-рашнего опамятования Глеба Федосеевича, не пришел еще в себя.

– Соскучилась, Данилыч, по вольной работе, – сказала Татьяна с какой-то затаенной грустью. Глаза их встретились и Дмитрий Данилович смутился. Упрекнул себя в прегре-шении, что вот приятны ему слова и голос Татьяны. Отошел к Лестенькову, подъехавше-му на тракторе.

Старик Соколов говорил Лестенькову:

– Тебе бы, парень, на Даниловом поле денек за сеялками постоять. Утробой и по-чувствовать, где тряско, где вязко. Как по столу там едешь, а у других – то Колеса сеялки на хоботах виснут, то сами хоботы до земли не достают. Вот и жди тут урожая.

Татьяна как бы заступилась за Толюшку. Он-то поля не портит, за что парня ко-рить.

– То-то и оно, что пахарь пахарю рознь, т договорил Яков Филиппоќвич. – Не в укор ему говориться, а для резону.

Лестеньков от Кузнецова поля уехал в Патрикийку. Яков Филиппович поглядел ему во след, вроде бы чего-то жданного от него не услышал. Подошел к сеялкам, порадо-вался и попечалился вслух, что вот еще одна весна минует. Крестьянская жизнь так и от-меривается: окончил страду – ожидай новую. Попереживал о чем-то извечном и тут же-отвлекся от забот о деле:

– Попрошу вот Марфеньку печку пожарче истопить. Всласть и попарюсь а то про-сиверило в поле-то на юру, – сказал, как бы уже испытывая отдохновение от трудов, за-вершаемых по весне.

– Неужто в печке паришься, дядя Яков, – спросила усмешливо Татьяќна, – поди ведь, негром из нее вылезаешь.

– В печке, в печке, девка. А ты зубы-то и не скаль. Все мы в печќках парились, отто-го и большие они у нас. И не спроста это. Народ нутром пользу себе распознавал… А то опахабились, свое как срамќное высмеиваем. А опосля дивимся, когда наше у других появ-ляется. Улучшение сделай, а не плюй в старое, кади его не понял. – Яков Фиќлиппович вы-говорился и подобрел. – Банька-то у меня есть, ладная. Для сына и внуков. А для меня вот положительней печка, чтоќбы кирпичный и глиняный дух тело здоровил и всякую черноту из тебя вытягивал. Вот сын предлагает в самой баньке такую печку смастерить, чтобы вольно в ней веником махать.

С настроением скорого завершения сева и встали за сеялки на стаќром моховском кулижном поле.

Как и полагал Дмитрии Данилович, закончили сев до полдня.

Сели втроем в кабину трактора. Легкость на душе. Одна из мужицких забот позади.

Татьяна развеселилась.

– С вами и не споешь, – озорно поддразнила она пахарей. – Минуло время, когда и поля с песнями шли и с песнями уходили.

– А и запевай, коли охота есть, – подзудил ее Старик Соколов, – и подхвачу, могу еще… – Тыльной стороной ладони правой руки приподнял, бодрясь, белую бороду. – Толь-ко постаринней выбери, нынешние в памяти не держатся. Слов о нашей жизни в них нет. Без трогательной чувствительности, вертлявые, как воробьи. Смотришь по телевиќзору – по-заячьи прыгают, по-лисьи хвостом вертят, руками машут, как прежние ветряки в пус-том поле, все наружи, без нутра. Надрываются и топорщатся ровно петухи, чтобы переку-карекать друг друга.

– А я старинных не знаю, – смеялась лукаво Тавьяна глазами, – не бабушка ведь… Мало поют-то нынче, голоса на ругань уходят. Да и кому петь-то. И с какой радости. Ра-боты веселой не стало, мужики с бабами порознь за бытылками горюют… Вот плотники разве что когда разохотятся…

– Язва ты, Татьяна, – буркнул Старик Соколову. – Зубы-то востры, вот язык и щеко-чут.

Татьяна расхохоталась. И ровно нарочно сверкнула белыми зубами. Лицо смугло зарумянилось, глаза заискрились.

– Слышала вот как в новом срубе тянули "Шумел камыш"… Бревна и гнулись. Сте-на-то и вышла кривой в детском садике. И еще песня у вас ходовая: "Вот умру, похоро-нят…" Да "По чарочке, по маленькой, чем поят лошадей".

Яков Филиппович посерьезнел, нахмурился.

– Это все наши песни. Из жизни. А ныне вроде панихиды они по нам… И не бала-муть, не неси хулу на плотников. Мало ли кто что для задора брякнет, – и, винясь, и уко-ряясь выговорил он. – Не без греха, знамо… Куда денешься. Бабы мужиково переняли, а ему вроде как и грешно отставать. При царе запрет был, а ныне главный доход от зеќлья. Да и то, запрет-то был, а зелье-то по домам курилось. И пили свое. Дак уж лучше бы без запрета. Грех нас все и водит вокруг сеќбя до беды.

– А бабам что делать, коли смурность, – дурачилась Татьяна. – По телевизору тос-ты говорят и нам кажут все это для примера. Бывало, под песни девки и бабы куделю пряли, а ныне лен на полосе сжигают. Кому-то и от этого тепло. А нам – баба с бабой ут-кнись в подол да и реќви. Грозятся рот за пьянство взяться, тогда уж одно остается – даќвись с тоски.

– Ох, хо-хо, времечко наше, в рот те уши. Ни бесу рогатому, ни смутьяну борода-тому, того не придумать, во что сама жизнь нас втолкнула. Ох, хо-хо, впору и верно что одну на троих раскупорить, – хохотнул отрешенно деревянным баском старовер.

– И надо бы прихватить. Под дубом Данилыча и хорошо бы посидели. Грех-то тут какой, дело сделали. – Татьяна выпрямилась на сиденьи и в ожидании чего-то смотрела на песчаную ленту дороги… – А ну вас, – высказала она не то с обидой, не то с задором. – Все учим друг друга и ничему не научим. Только высмехаемся. Без радости в дуќше и живем, и вольного слова нет. Вместо привета матюг. Не люди уж мы что ли?.. Какая тут песня, сло-ва-то путного нет.

Старик Соколов поугрюмел. Ему еще помнилось времечко, когда в их старовер-ском доме и без бутылки пелось. А теперь у люда бутылка, а с ней и двойная тоска, и мут-ные разговоры. Вопросы одурелые осоловеќвших собутыльников: "Ты меня уважаешь?.." Неуваженная душа и ищет сотоварища по беде. А все ведь вроде бы к тому и шло – к това-риществу доброму, к собратству, а пришли к лютости… Вроде такого всамделе хотели.

Татьяна, помолчав, развела плечи. И будто одна шла лесом или поќлем и лугом в цветах, легко запела:

Летят утки, ой да летят утки, и два гуся.

Кого люблю, ой да кого люблю, не дождуся…

Яков Филиппович изумленно посмотрел на нее. Потом что-то в нем отозвалось на эту песню и он зашевелил губами. Дмитрий Данилович не повел головы, молча, затаенно, слушал. Песня, так неожиданно и странно начатая Татьяной, его ничуть не удиќвила. Голос Татьяны проникал в грудь и разливался как вино теплом.

Татьяна не допела песню до конца. Духу не хватило, или настроение спало, оттого, что одна. Осела, притихла. А песня не остановилась. И утки-гуси как бы продолжали ле-теть, судьбу окликивать.

Проехали лесок, свернули на луговину перед мостком через ручей в болотнике. Яков Филиппович как бы очнулся от задумчивости. Не должно бы вот выпасть из жизни то, к чему в этой песне звалось.

– А песня-то, она наша о гусях-утках, – вымолвил он. – На Руси тоќлько и могла сло-житься. Душа-то вот на нее и откликается, – скрытно умилился и тут же шутливо добавил, – хоть гусь-то и не летучий, а песня-то и про твою жизнь. Где ее не пой, а с ней просторно, как под небом своим… Да и про камыш, если спеть ладом, тоже разбередит теќбя. И о гра-жданской вот еще песня поется, хотя и ныне сложена, но о тобой прожитом: "Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить…" С той поры, о которой песня лютая, дикость людом и овладела. Все вот и атаманим, разбойничаем, но уже по нынешнему стало любо разбой-ничать… Со Христовой верой кажись бы начинали-то, а кончилось во грехе каќиновом.

Подъехали к Данилову полю. И Яков Филиппович, увидев его простор, ясный свет над ним, отринув мысль о грехе человеческом, попросил осќтановиться. Будто во храм за-хотелось войти помолиться. Но и тут вот признаться вслух в этом не мог, оговорился, что жерлицы в плесе брошены, так и надо взглянуть.

– На плотике снова на свой берег и переберусь, а нет так и вброд, вода-то теплая, – ответил он на беспокойство Дмитрия Даниловича.

– Пошла бы вот с тобой, дядя Яков за щукой, – дурачилась Татьяна. Качнулась слегка в его сторону. И в нем что-то отозвалось на бабий зов. Но тут же остерегся на-смешки и мысленного греха: "У бабы бабье и на уме". Вслух сказал, что за одной щукой вдвоем не ходят.

Татьяна снова созорничала:

– Да уж что поделаешь, коли гусь не в лету…

Яков Филиппович хотел было что-то ответить, но только покачал гоќловой, сочув-ствуя вдовой бабе.

Вылез из кабины и пошел тропинкой среди ольшаника вдоль Гороховки. Напротив бывшего Татарова бугра остановился, тихо перекрестился, глядя на сияние неба над воль-ным полем. Что-то ухнуло в воздухе. Буќдто большая птица, тяжело поднявшись с земли и тут же и опустиќлась. Яков Филиппович снова перекрестился. И крестом как бы оградил поле от скверны, пошел к плесу на Шелекше.

4

Оставшись наедине в кабине трактора с Дмитрием Даниловичем, Татьяќна присми-рела, устыдясь своей веселости и озорства. Проехали мосток через Гороховку. Не было сказано слов, но оба сидели как размолвленные.

Дорога шла среди глухого ивняка и ольшаника, разросшегося на вырубе сосняка. Показался просвет. Поднялись на песчаный бугор. Давно ли тут стеной стояли сосны… Дмитрий Данилович скосил взгляд вправо, что-то заставило обернуться. Встретил глаза Татьяны. Она улыбнулась опасливо и встревожено, как при неожиданной, но давно же-ланной встрече с человеќком, бывшем долго в отлучке.

– Теперь уж до жатвы, а то и до будущего сева вместе на поле не побудешь…

Чего-то стереглась, о чем-то жалела. Тосковала по артельном рабоќте, зачахла на складе, баловалась, что не по ней это дело, сидеть на месте.

От говора Татьяны наплывало радушное настроение, восходила вольќностью душа. Дмитрий Данилович обрадовался ее появлению на Даниловом поле и тут вот, в Кузнецо-ве. Старик Соколов навевал думы о прошлом. Был как бы посланцем от всех старых паха-рей этой земли. Татьќяна вызывала бездумную легкость, смущала и удивляла.

– Будто вот в Каверзине собираются искать старые луга, может ведь и не сплошь заросли, – говорила она все с той же тайной надежќдой на что-то. – Артельно бы туда и ехать с косами и граблями, как бывало. Ныне даже по грибы ребятишки и те вместе не ходят. Каждый всяк по себе, ровно прячемся от чего, в насмешку колќхозниками зовемся.

Развеселые сенокосы луговые, с песнями, озорством, бесшабашным азартом, ку-паньем в парной воде реки были еще и при колхозах. Помниќлись и вызывали уверование в то, что мирское установление жизни вернется в деревне. Много оставалось таких луќговин, на которые только и можно выходить с косами и граблями, артельно. Но где, кому ныне такое в голову придет. Техника в моде, моќлодежь и не заставишь кусу в руки взять. Разве с тоски по обществеќнной жизни слово у стариков вырвется. В колхозе вот, а каждый как в чужой толпе без соседской радости.

Татьяна тягостно вздохнула и уже с большей откровенностью и прямоќтой пожало-валась, ровно в чем оправдываясь:

– Одна вот я, одинешенька, Данилыч, – в высказе слышалось такое, будто в чем-то никому неведомом открылась.

Был поворот дороги. Дмитрий Данилович заработал рычагами, отвлекся от ее слов. А она уже не могла и не хотела ни в чем таиться. Трактор качнулся и ее прижало к плечу Дмитрия Даниловича. Его плече осталось тугим, а она, ожидая отклика, не отклонилась.

– В соблазн ты меня вводишь, Татьяна. Или уж и за мужика не считаќешь, озорнича-ешь, как со Стариком Соколовым… – И поверив сам в таќкое ее озорство, глянул на нее, усмехаясь. Напряжение спало, будто отошла опасность, расслабились пальцы на рычагах трактора.

Татьяна опустила взор, сжала руки, лежавшие на коленях.

– Люблю ведь я тебя, Данилыч, – покаялась она с бабьей грустью. – Иной раз идешь мимо дома, хочется выбежать, крикнуть: зайди, Данилыч. А дурачусь вот, чтобы хмару от сердца отогнать.

– Этого еще не хватало, – пытаясь ее слова обратить в шутку, вымоќлвил Дмитрий Данилович, – чтобы разговоры по всему колхозу пошли, как Данилыч от своей жены к вдовой бабе бегает.

– Зачем бегать-то, – смутилась и Татьяна. Но все же радуясь и такой его отзывчиво-сти, договорила, – просто бы и зашел когда. К другим-то заходишь, к бабке Зинухе, Марфе Ручейной.

– Так одной за восемьдесят, а другой под девяносто, кто-то подуќ мает. – Он сопро-тивлялся ее зову. Перед глазами стояла Анна. Чуть ли не обиженная и обманутая им. Воз-никал протест и против себя: дал вот повод. Разговариваю о таком, значит уступаю, под-даюсь, греќшу…

– Я и не собираюсь жизнь твою портить. Разве кто скажет, что я таќкая?.. На словах только. Кручина бабья… А что мне с собой-то деќлать. Доля-то-какая наша. И хочется приюта теплого. С тобой вот поќговоришь и на сердце полегчает. Али уж к бутылке к кому за компанию прилаживаться.

– Помолчи лучше, Татьяна, – сурово высказал Дмитрий Данилович.

И Татьяна поняла, что слова ее не по ветру пошли. Все в ней затќрепетало, возрадо-валось словно в святой праздник. Хотя и знала она, не придет он к ней как блудень, пото-му что не вор. И она не воќровка, но вот не могла с собой сладить. Теперь и будет в радость каждая, пусть и случайная, встреча, как обогревший тебя лучик света.