Текст книги "Коммунист во Христе"

Автор книги: Павел Кочурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

Иван не мог уяснить себе поведение Горяшина, как и других райкомовцев. Да и ти-пов более высокого ранга. Даже вот и Сухова, председателя Облиисполкома. Он-то сам, Сухов, все понимает и видит, а делает все так, как не думает, по-демиургыновски… Ведь не о сущем деле все они пекутся, не о человеке на земле думают, на которой и сами жи-вут, а путаются слепыми, как мухи в тенетах, не ладя с природой в человеческой жизни. Ну что плохого в том, что в звене у Тарапуни брат и шурин… Иван пошел к "Первому", нарушая свой завет не просить ни о чем и ни на что не жаловаться. Но и там столкнулся с мертвым казенќным высказом: "А почему бы братьям не быть в разных звеньях?.. И со-ревноваться бы по-родственному?.." Иван возразил запальчиво: "Звено – это сотоварище-ство в деле, должна быть доверительность… Короќва и та выбирает с кем ей сподручней и милее траву щипать. А для человека тем более важно, с кем ему бок о бок работать. По-мимо всеќго прочего нужна еще и психологическая совместимость. Это наукой доќказано"… Нестерову-человеку это было ясно и без слов колхозного инженера. Но над ним, челове-ком, брал верх "Первый" – демиургын. И он снисходительно, словно развеселившийся ба-рин, поулыбался, и как бы простил капризному подростку невинную шалость: "Ну если уж наукой доказано, тогда попробуйте, понаблюдаем за таким звеном…" И полузаметной улыбкой должностного лица, мило распрощался с колхозным инженером. И все же, вроде как и он, "Первый", осознавал, что пустая буза затеяна его завом, Горяшиным. Не трудно было подсказать, что он посоветует услужливому своему демиургыну. Многозначительно и размысленно заметит, что надо-то инициативу молодых специалисќтов поощрять. Ниче-го тут страшного нет, приучатся к партийной дисциќплине. И о нем, Иване, скажет: "По-ершится, парень, и оботрется". Таќкая тактика райкомовцев не было уже ни для кого секре-том. Вроде бы уж нечего им опасаться в устоявшемся властно демиургызме… Но Иван тоже хитрил с демиургынами, помня присказку своего дедушки Данила: "Коли слово о деле скажется, то оно невольно и выслушается. А семежды-семь повторенное к ладу путь и пробьет как ручей к реке свою водицу". И не старался открыто высказывать начальству ихнюю неправоту, а порой и несуразицу.

От "Первого" он ушел не то чтобы в недоумении, а с осудетельной и усмешливой над ним мыслью: "Неужто не понимает, что такая его игра у всех на виду. Понимает, но вот не может по-другому". Но тут же возникло и другое осознанное убеждение, и совсем уже не насмешливое, а скорее опасливое: "В том-то и беда великая, что все, и такие как он, и высшие рангом, не в силах остановиться. Тут надо самим меќняться. А это им уже и не под силу. Легче вот так ладить с простым людом. И этим лаженьем приручать к себе молодых специалистов. Горяшина вот приручили, а был ведь не плохим зоотехником… Но как не насилуй сеятеля по природе, не понуждай его к отвычке от земли – земля все равно его залюбует. Иван, как сеятель и жнец, ощущал свое полное превосходство над "Пер-вым": сеятель вечен, а все "Первые" временны. Он-то вот залюбован своей отцей землей, а чем залюбованы демиургыны?.. Понужденному наемнику земля не поддастся, она ему в тягость. В поругании и насилии над природой, в действах не по-Боќжьему промыслу, не жди от кормилицы добрых даров. Это тоже к Ивану пришло от дедушки Данила. А деми-ургызм, отторгающий сеятеля от его нивы – изживется. Обессилев как недокормленная кляча, упадет на колени и хезнет. И земля, кормящая люд, взовет к себе тех пахарей, кото-рые оберегли в себе дар быть ими.

4

Раздумьями своими Иван делился со Светланой. Отца старался не бередить. Пус-кай с верой в себя устраивает свое новое поле. Надо тоќропиться, пока не надумались но-вые помехи. А то подзудит какого-нибудь затылоглазника обратить внимание самого «Первого», что мелиоќративная техника используется не по назначению. И отцово поле прогуляет лишний год, а то и больше. Ответ тут держать председателю и главному инже-неру с агрономом. С мелиораторов спросят не о поле, а о том, убрали или не убрали свою технику с Татарова бугра. Миром вот и правит нрав затылоглаников, угождающих деми-ургынам.

Светлана улавливала в суждениях Ивана боль неусыпную за всех пахарей, ставших смиренными под зорким оком демиургынизма. Слово "демиургыны" как-то больно уж легко вошло в молву. А вот слово "хозяин" повторялось лишь всуе. И даже с издевочкой: "нашелся хозяин". Принимать его всерьез было и не безопасно. Можно ли сказать, что тот же тракторист-пахарь хозяин поля?.. Только разве с усмешечкой. А вот "Первого" без шуток называли хозяином целого района. И еще о нем говорилось "Сам". Значит единст-венный и непременный, как в домострое, властитель над всеми чадами Божьими. Есть ка-кой-то в этих прозваниях бытовой смысл, но с особым привкусом. Прежнего толкования вроде и нет – не помещик же он, владелец земли. Он, как по сказке, – темный властитель дебрей, враждебных человеку… Но через него не перескочишь. Один уйдет – другой при-дет, а ты при всех их – новый крепостной. Вот и паспорт тебе решили выдать, позвоќлили из тьмы к свету выбираться. И это потому, что те же паспорта, теми, кто половчей, у са-мих же демиургынов и приобретались. Кому-то и пришла в голову здравая мысль отме-нить беспаспортную систему… Но все же Светлана больше задумывалась над тем, что значит понятие слова "хозяин". По сути это и есть отношение работающего к земле, на которой он живет. Осознание себя подлинным и гоќрдым кормильцем люда. Им может быть человек только высокого нрава. Без такого хозяйского отношения к земледельческо-му делу – разрушаќется единоцельность пахаря и его нивы. Ныне они, живые, отчуждены друг от друга. У того же механизатора не возрождается любовь не ко своей земле, а у земли – готовность потрафить такому механизатору. А это значит, что нет на земле кре-стьянина, он всего лишь исполниќтель задания. И к какому вот классу его отнести. Выхо-дит, что и нет классов как таковых. Есть раб-очии и вот демиургыны. И борьба за уничто-жение класса классом как бы уже и закончилась. Происходят всего лишь и всячески со-вершенствуются тихие драчки демиургынов с простым работным людом. И все это – об-ласть социальной психологии. И тут прямая связь с педагогикой. А это уже ее, Светланы, сельской учительницы, напрямую касается… Вот модно стала говорить о цивилизованных кооператорах. Но где им, таким кооператорам, вызревать, в каќком инкубаторе? Личность воспитывается в школе, а больше в семье. Только "своя земля", труд непринужденный на ней, способны цивилизоќвать нынешнего механизатора – сельхозработника, как вот сами себя они называют. Но как ты об этом школьникам скажешь, когда у них на уме одно – как из колхоза убежать.

В размышлениях своих Светлана, само собой, влеклась к литературе, к произведе-ниям писателей, называемых деревеньщиками. Демиургыны их писания недолюбливают, а то и просто отвергают… Взять вот воќлогодского Ивана Африкановича… Он еще держит-ся крестьянских нраќвов, вроде бы и при земле, но уже как бы не земледелец. Труженик безответный, без осознания своей цели и долга. Безволен, придавлен, как цепью к столбу прикован. В вечной нужде и голоде. И детям его уготована та же судьба. Или тут гнить-прозябать, или в город податься и там скитаться. При обработке своего клочка земли де-ревянным сучком тот же Иван Африканыч жил бы, пожалуй, не хуже теперешнего, А ны-не он погибающий мужик с печально доброй душой. А ведь многое умеет делать, и делал бы в своем хозяйстве по-своему: "но пошто вот делать-то", как бы слышатся роковые сло-ва от него. И дети его навыков уже не переймут, и ничего своего уметь не будут. Слабые силы праведника еще толкают Ивана Африканыча к саќмозащитному протесту. Но это ско-рее отчаянная жалоба на свою долю, как скулеж пса, чтобы получить кость. Но ему ничего не дают и – гибни.

Ивана Африканыча как бы сменяет пекашинский Михаил Пряснин. С хоќрошими мускулами, унаследованными от отца. Со своими деловыми ухваќтками. Напористый, со-временный и в то же время с наивной мужицкой хитринкой "приспособленца". Усек вот, убедился, что в этой бесприќютной жизни надо "вертеться", все "вырывать" и ко всему приноравлиќваться. Но и совесть в нем не истлела еще вконец. И вот он, совестќливый, от-теснен на обочину колхозной жизни. Мужицкое не помогло. Куда ему против прыти но-воявленных затылоглазников без коня железного. Время уже и от него укатило… Но о до-ме-то своќем он все же не забыл, ладно его устроил. И дети его куда проворней ребятишек Ивана Африканыча. Нащупали лазейку в сытую жизнь, в город подались, в саму Москву, и там стали не последними. Значит сложивќшаяся деревенская жизнь губит таланты.

А кто на смену Михаилу Пряснину?.. Разные. И Тарапуня вот, и Симка Погостин… Теперь уже, по божьей воле, с паспортом в кармане, с профсоюзным билетиком как про-пуском в пролетариат, главный класс. Способные и на кураж, и на открытый протест про-тив напора демиургызма. Одним словом, деревенские люмпены, которым нечего терять. И им что-то уже сулят, приманивают к земле, хозяевами вот называют. Но они, поднаучен-ные явью, распознают в этой приманке и лукавство. Словом "хозяин" их просто напросто хотят заворожить. А им уже каќжется – обзывают, насмехаются, что за хозяин без ничего. И по другому все это можно расценить, но кто вслух-то отважится. Новоявленных люм-пенов даже и побаиваются, управа на них и слабеет. Без зазќрения совести они могут за-просто хапнуть из общественного то, что плохо лежит. Городские называют своих заво-дских воришек несунами. Не пристало и колхозника называть вором. Он просто по пути что-то прихватывают. Тарапуня посовестливее Симки Погостина. Но где для его совест-ливости жизненная опора. Разве что вот жена, Лена, внучка деќ да Галибихина, устыдит. Но все равно – жить совестливо как бы уже противоречит бытию колхозного люда: коли ничье, так чего беречь, для кого, для демиургынов?…. Они и сами непрочь. И тот же Та-рапуня как бы уже вынуждеж быть "как все" – один табак. Выскоки его с протестаќ ми не в счет. Это как сворот с разбитой дороги в объезд ухабин. Но долго ли протянешь сторо-ной, коли кругом ухабины.

Ивану Африканычу не проходило в голову говорить о своем поле как о беспри-зорной земле, жалеть ее. Об этом он не мог помыслить: как велят, так и живут все, и ты живи. При всяких бедах его место тут, на земле, где родился и рое. Это Михаил Пряснин мог поднять вопль, когда блуд безликости стал терзать его землю невыносимой болью, коя и ему передалась. "А в Тарапуне порой уже до ярости вспыхивает проќ тест против угнетения и земли, и самих пахарей. Но тут же и затихает. Где ему, "работнику", выдю-жить, коли у остальных "язык на замке". Даже вот и Горяшина не одолеть. Беспомощность и обездоленность и толкает от схваток с неправдой то к плутовству, то озорству, а порой и к бунту, чаще неосознанному. И все это как и оправдывается: "один табак".

Но вот внутри всей этой житейской нескладицы, как в пустыне зеленый островок возле глубинного животворного источника, стоит дом, где во прок будущей жизни бере-гутся крестьянские нравы. Светлана как-то естественно, будто природой ей это было су-лено, влеклась в духовный мир этих тихих в своем упорстве людей, живущих при тепле своем и свете в стыль лютую. Ее эти мысли перекликались с мыслями Ивана, Дмитрия Данилыча, Анны Савельевны, единились с ними. И ощущалась уже какая-то цельность своего мира, как бы по-новому утверждающего этот коринский мир.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Сила света и власть тьмы.

Уклад жизни, усмотренный от веку земледельческим трудом, держат Корины сво-им усердием, несмотря на то, что их дом, как и другие, обложен со всех сторон враждеб-ному крестьянскому духу силами. Дмитќрий Данилович с Анной Савельевной и сыном Иваном оберегают свое житейство от всякой чужи, как оберегаются от нависшей на всех повальной болезни. Они хранятся при этом единственным и верным способом – покоем в себе. Только при этом и можно оставаться самим собой колхозќному селянину. Корины понимали и то, что возврата вспять – стать прежними доколхозными единоличниками ни-кому уже не дона. Это песочные часы можно просто перевернуть, и бывшее внизу опять становится наверху. После того, что пережито и перетерплено, крестьянин уже не может быть прежним. Чтобы найти верный брод, незнаемая река ни на одном перекате прощу-пывается. Для завтрашнего пахаря такой рекой должно стать пахотное поле. Его тоже на-до заново узнать-перепахать. Перемежевать и тем обрести новую желанную ниву.

Дмитрий Данилович и сотворяет такое свое поле. Оно и должно временем затвер-диться за родом Кориных. Но эту свою думу ему приходится прятать и подлаживаться под демиургынов. Принял вот их очередную выдумку, создал звено. Но и тут не о звене главная его забота, а о земле. Звено – временная сговоренность пахарей для совместной работы. Верней бы всего сегодня делать упор на семейный подряд. За семьями и закре-пить пашни и сенокосные угодья. Так бы они сами собой при измененных условиях и отошли в собственность этим семьям, наиболее пытливым и трудолюбивым мужикам-пахарям… Но опять же – где ныне такая семья? Семьи крестьянской и нет уже, как нет и настоящего крестьянина со своим домом. Да и кто ныне позволит семейно трудиться. Стало уже хульным слово "семейственность". На звено Тарапуни тут же и накинулись – родственников собрал. Колхозника без его спросу включают и разные начинания и дви-жения. Бросают как мешки в кузов машины и дают команду – двигай. А она, машина-то, для вида исполнения команды дергается на месте. А сами "включенные" светятся вполна-кала, словно лампочки при худой батарейке. Иначе и нельзя, коли все под контролем и доглядом. Мужика окрестили тугодумам. А Горяшин вот для характеристики его ввернул еще и новое словечко – заднедум. Будто он всему противится по непонятливости и ему на-до в помощь чью-то голову. Демиургыны и взяли на себя роль божков наставников… Но ведь другого мужика нет у нас, не было и не будет. И некому его заменить. Только сам по себе он может возродиться из себя сегодняшнего завтрашним. От природы он осмотрите-лен и нетороплив. Такой, каким ему велит быть своя земля. А его из века в век неволят, все туже и туже засупонивают на его выти чужой хомут. И тем понуждают противиться себе же самому. А он вот и таким, понужденным, умудряется выживать. Где-то горюнит-ся, печалится. И в то же время незримо упрямится, приговаривая с усмешечкой: "Ну, ну, валяй, коли ты власть надо мной". И этим как бы досказывает тем, кто еще может сам по-размышлять: "Вот я и он, смирные. Стоим, где поставили, и ждем, когда подадут, чего на нас-то гневаться?…" И до кого-то это уже начинает доходить. Понемногу и стали пода-вать. Деньжонки подкидывают вместо трудодней-палочек. Животину при дворе своем позволяют держать, даже и обязывают, велят. И уже не видят как по другому можно дер-жаву прокормить. А свобо-ду себе мужик-колхозничек какую ни на есть ловчением добы-вает, обходом демиургыновых велений. Проку от этого ловчения ему не много, но на прок он уже давно махнул рукой, капризно веселясь и отдаваясь своему всегдашнему "ладно".

Так вот, по воле Провидения, в добровольческом страдании, через усмешку над со-бой, в хмельном угаре, и начинает выявляться веками укоренившийся порок. И тем бли-зить настание взывного своего взгляда со дна мертвого котлована на белый свет. В этот смрадный коќтлован, как в глубокую пропасть, нас втюрили опять по нашему покорќному "надо". А где-то и по лености, как больно праздно любопытствующих. Мы – это ведь не только те, кто натужно ходит по своим ухабистым дорогам в мрачной теснине, а и те, кто ходил по ним сотни лет до нас. Но как вот с сегодняшними нами могло случится, что мы перестали даже называться теми, какими рождены по воле Творца. Нас окрестили колхоз-никами, превратили как бы в стадо, чем и наши предки неќвольники не были. Сами себя уже без сумления клеймим в анкетах – "колхозник". И совсем не осознаем, что же это та-кое за тварное существо?.. Демиургены, улавливая неподобие этого слова, заменили его на другое понятие – сельскохозяйственный рабочий. А молва тут переиначила это прозва-ние, изрекла свое – "сельхозраб". Не "роб" вот, а "раб". В земледельце от роду дух хозяи-на земли не может изжиться и истребиться. Пробивается к свету, как росток зерна из-под камня. Этот дух хозяина нивы, словно невидимый домовой, охраняемый жилище от бед, и держится в доме Кориных. От дедушки Данила унаследовал дар крестьянина внук его – Иван. Перенимается он и Светланой, по воле судьбы вошедшей в дом Кориных. Пока еще живет в них сокрыто, без вольного высказа. Предреченное им как бы исходит к ним с вы-си небесной. Воссотворяется в них так же, как был сотворен Мир Божий во стихии и во хаосе. В обуявшем нас всеобщем неладе – все в начале и должно перемешаться, перемоло-титься, чтобы иному воссоздаться упорным творящим трудом во благе. Иначе-то как из-бавиться от скверны, напущенной на тебя в неверии твоем в мирство земное.

2

Иван понимал, что он, должностное лило, помимо своего инженерного дела, обя-зан наставлять подчиненных, быть как бы смотрителем над ними и верховодить. Оцени-вать каждого механизатора, разузнавать особенности и наклонности его. Обман начальст-ва – это уже особое, новое «положительное» качество колхозника. Без этого никому нынче не прожить в своем миру. Иначе чем-то не походить на остальных, это уже «порок» твой. Каждый ждет поблажек. Да и сам ты не так уж и далек от этого. Тоже добиваешься распо-ложения тех, кто над тобой ловекобожком. Сколь честно к сельхозработнику не относись, каким справедливым с ним не будь, у него все равно впереди мысли получить выгоду, пусть и сиюминутную. Он живет одним днем и ничего не ждет от самого дела, на которое его «нарядили». Чтобы уверованно ехать – ездок сам должен запрягать свою лошадку. Но вот запрягать-то он и не торопится. И лошадка не его, и ехать как и куда он хотел бы ему не дозволено. И он говорит требующему быстрей запрягать: «Как не надо скоро, знамо на-до». А про себя помышляет: «Так сам бы и запрягал, раз такой быстрый». И остается лени-во безучастным и к чужой лошадке, и к чужой телеге. А заодно и к себе. Все это в нем от врожќденной уже в него неволи.

Лошадка ушла в небытие. На полях теперь, как сказал писатель, железный конь. Иван помнил Голубку, на которой они с дедушкой объезжали колхозные поля. Любил ее, живую услужницу. С нынешней, колхозной Голубкой, нет уже у него взаимного приятия. Она не твоя, а как бы уже всех. К колхозной технике у Ивана полное прилежание. Это для него крестьянский инвентарь. В этом полное совпадение с дедушкой. Только у дедушки первой любовью была своя Голубка, а у внука она любование в воспоминаниях. Иван, как и дедушка понимал все изъяны техники и вред, какой от нее пахотной земле. Лошадь-то роднилась с полем, и со всем, что на нем произрастает. Живое берегло живое. Техника ничего беречь не может, у нее нет боли. Бережителем земли-нивы должен быть механиза-тор. А он, покоряясь машине, потакает ее мертќвой силе. Так ему велят. Он – "раб-отник". Такой выговор слова "работник" Иван услышал от Симки Погостина. Вряд ли Симка осознавал, что высказал. Скорее где-то услышал и решил щегольнуть, обозвал так Тара-пуню. Причем слово само высказал навыворот – "отник-раб". Тарапуня в ответ с высме-хом ответил: "Чего у тебя отняли-то, отничек?.. Полбункера овса!.. Так зачем он тебе, лошадям и то не хватает". В смехе все и увязло. И все же подумалось, что лошадь не-вольно возвращает нас "к тому" времени, изжитому уже. Куда от этого. Мерой силы и "железного коня" остается все же лошадиная сила.

Тягу к технике в Иване зародил тоже дедушка. Приучал чувствовать ее

через свои руки. Мальчишкой Иван дивился, как ловко дедушка в своей мастерской стро-гал, пилил, сверлил. Инструмент сам ходил в его руќках. Дедушка учил внука не просто делать какую-нибудь штуковину – ящичек, скворешницу, пенал себе, а разуметь, почему так делается и этим инструментом, а не другим. И потому в рубанке, коловороте, перке Ивану виделось уже что-то особенное, чудесное. Секреты всякого мастерства дедушка объяснял так: "Душа зовет, голова думает, а руки делают. И надо, чтобы руки научились слушать голову, а голова знала, что любо сердцу и душе. И учила твои руки". Это она, голова-то, обязана знать, объяснял дедушка, иначе сраму не оберешься, без души сварга-нишь, что ни тебе, ни другим никогда не понадобится. Когда с дедушкой пахали, Иван безотрывно смотрел, как пашня бурлит под отвалами плуга, кипит под бороной. Тогдаш-ние уроки, загадки жизни, навеянные вроде бы случайными высказами дедушки, теперь и разгадывались… Иван заставал в поле тракториста, копошившегося в моторе трактора. Парень раздражался, сердился, будто на норовисќтого ишака, застывшего на месте. На гла-зах незадачливого ораля Иван устранял неисправности. Хотелось и показать как он, инже-нер, разбиќрается в технике. Садился в кабину, брался за рычаги. Парень дивился, каким вдруг послушным стал его трактор. Был смущен, бубнил: "Лешой его знает, я то же самое делал".

Дедушкина опыт-наука оказалась куда для дела полезней институтской образова-тельности. Чуму многие учат – может любой перенять. А земля, она всегда ждет своего чудодейца. Это врожденное, от роду тебе данное, и есть ты вам – неповторимый. Настоя-щее – неповторимо, как и сам человек.

3

Иван со Светланой, рассуждая о человеке, задумывались о его назнаќчении в этом земном мире. Для чего-то вот он сотворен таким непохоќжим ни на что другое и ни на кого на земле. Горд вот он, самолюбив и заносчив – гомо сапиенс. И в то же время наивен до святости, и греховен до неразумия, податлив и доверчив. Таких принято называть «про-стым» человеком. Но все они – и «простые», и «непростые», так или иначе, понуждены из-ворачиваться, ловчить, зависеть друг от друга. И вмеќсте с тем как бы прятаться и от самой жизни, и от себя, и друг от друга, не осознавая, что хитрят-то во вред себе, как олукавлен-ные. Ходят под своим демиургыном как под черным ангелом, искушаемые. И утешаются присловием: «Живи как живется, делай, что придется и бери, что берется, а дела нет – так и не дело ладно». Дело-то само и верно, если тебе не известно для чего оно, то самому-то тебе оно уже побоку.

Борение с равнодушием к делу начинается со смелости уважать прямое слово, ска-занное без лукавства. Речено ведь – в начале было Слово, и Слово было Бог, и Слово было от бога. Значит Слово праведное и Бог – равноедины. А тут выходит, что желающий жить по нынешней правде – кривит слоќвом как бы во спасение свое. И потому в невольном гре-хе, окаянен. И через это свое согрешение – поступается верой… Но неверие – это тоже ве-ра. Только она понуждает тебя к неправедности, и ты выхваляешься уже своей греховно-стью. Такие думы в осмыслении своей крестьянской жизни сквозили в высказах стариков. Иван эти высказы впитывал с малолетства и так складывалось свое разумение о жизни. Все сводилось как бы к простому: пахарь должен знать и чувствовать, как ему ублажить свою ниву. Мало знающий не должен гнушаться совета более знающего. Свое знание то-же не таить – всякое знание от Творца. Оно как бы и не твое. Но только вольный духом не устает выпытывать других о деле ему дарованном. И такому думается, что мало знает от жажды знать больше. Но как к этому придти без уверования в праведность своего дела. А вот уверования свои как бы велено ныне тебе скрывать, а пытливость не выказывать. И мнением своим пренебрегать с легкостью.

Иван как-то подъехал к Косте Кринову, пахавшему поле за Есиповым, отведенном звену Тарапуни. "Не пойму вот, капризничает что-то", – сказал Костя о тракторе. Прошли гон. Иван подсказал в чем неисправќ ность… По морозцу возили торф к ферме. Костя при-слушался к трактору Симки Погостина. Сказал о неисправности в моторе. Симка отмахќнулся. Костя рассмеялся, сказал: "Такое усек в моем тракторе Иван Дмитрич. Вон он на площадке, спроси сам. Симка погордился спросить: "И так сойдет".

Иван уже не выпытывал себя, отчего это у тех же механизаторов "не желание" больше знать о своей земле и лучше на ней работать. Ответ опять же был как бы подска-зан тогдашними моховскими стариками в раз говорах с дедушкой Данилом. Все мы, так или иначе, участвуем в однодневной "помощи" осиротевшему или немощному. А кому – и сами не знаем. И где он – тоже не ведаем. Земля, на которой мы живем, сама стала сирот-ской, а мы на ней заленились как зимогоры. И как тут быть родќным сироте?.. У самых жа-лостливых и совестливых и то отношение к си роте только как к своему, а не как к кровно родному. От привлеченќ ной к "помощи" колхозника непререкаемо требуется одно: посе-ять поле, затем убрать его и выполнить "первую заповедь". Чего бы крестьянину о таком говорить, и тем более требовать. Он ведь один на один с Божьей землей и творит Божье дело – добывает для обремененќного люда хлеб насущный.

У Ивана и Светланы в раздумьях о колхозной жизни как-то само собой складыва-лось убеждение, что колхознокрестьянский люд, праведный отроду, подпал в своей сми-ренности под иго сил вселенского зла. И эти силы стараются разрушить его праведность и извести на Святой Руси саму живую плоть крестьянина. Но вот одолеть вконец устои му-жицкой Руси не могут. Сила добра в ней сильнее коварства. И как они не пытаются делить и дробить живой люд, все равно действуют только две силы – Добро и зло, Истина и лу-кавство, Творец Созидатель и дьявол рушитель. И кто из людей кому и кому служит-следует – видится токо в деле его. Добра без зла, и зла без Добра в человеке не сыщешь.

Но тем, кто поддается искушению спастись от зла злом же – уготоќвано оставаться во зле… Претерпение зла – участь всех праведников. Безгрешный Христос погиб в муках. И апостолов Христовых та же учеќсть постигла… Но где всему-то люду избавиться от ока-янства. Вот и оберегаются от зла грехом, чтобы выжить. И тут же каются во прощение. Такие мысли навеяны Ивану и Светлане самой жизнью мытарной. И спрашивалось: что и кто стоит за Добром, и кто за злом, какие потусторонние силы?.. Они есть… Размышления о них и подводили к тем необъяснимым явлениям, что произошли на Татаровом бугре. И в этом уже виделось какое-то предвестие перемен… Зло часто меняет свой нрав. Устав от своих злодеяний, оно нередко делает вид, что уступает добру. И глядит со сладострастием как будет пользоваться его "милостью"… Трудно человекам не поддаться лукавству зла, отсќтать от своей непримиримой борьбы друг с другом незнамо за что и зачем. Все ведь трудом достигается. Значит и надо всем и каждому одно – вольно и в правде трудиться.

Светлана как-то непринужденно и естественно, будто воскрешая даќвно забытое, впитывала в себя то, что свято береглось в мужицком коринском доме. Понятие их о жиз-ни, и сам их семейный быт, все быќло слито в них с природой – с нивой полевой, лесом, с небом над ними. И слова и говор самих Кориных Светлане не казались чисто деќревенскими. Все было для нее своим, и в то же время всечеловеческим. Нравственно-православно праведным, непреходящим. В самом доме Кориных больше всего берегся по-кой – самое действенное средство одолеќния всех житейских невзгод. Светлана и сжива-лась с этим покоем, кой вместе с тем как бы крылся в неуступлении злу, но опять же в тихости. И ей открывался исток Добра и благодати в этой жизни греха и полуправды.