Текст книги "Коммунист во Христе"

Автор книги: Павел Кочурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

– Вспаши уж, Митя, коли загороду-то. Тянуть-то и нельзя. Сам-то все поаккуратней сделаешь. Да все вместе и посадите.

Огород и самого Дмитрия Даниловича беспокоил. Собирался возделать конным плугом, взять у Миши Качагарина Побратиму. Внуки должны увиќдеть красивую загороду, уютные грядки, им их полоть. И для Светќланы важно, какой ей покажется первая работа в огороде, таким он ей и запомнится.

– Вспашу мать, плугом, – сказал Дмитрий Данилович, – завтра и вспашу… "Хоть при фонаре, ночью, а сделаю", – решил про себя. – А ты потом укажешь, что где посадить.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Стихия и воля.

1

Дмитрий Данилович с Иваном вышли к березам, закурили. Сели в креќсла, выде-ланные из сосновых чурбаков и пропитанный смолкой, чтобы не брала их сырость. Само собой зашел разговор о ходе сева. Дмитрии Данилович проговорился о Кузнецове, что придемся перепахивать. Иван как и предвиделось, стал отговаривать от перепашки. Мож-но культиватором взять.

– Культиватором не взять, не выровнять… В том-то и дело, – возќразил отец. – Да и что тут выгадаешь.

Вроде как припасенное предложение сына о культиваторе, задело паќхаря. Значит, знали, что поле плохо вспахано. И Александра знала. И оба ни слова. Да и самого подмы-вало осенью доглядеть за Сашей… Но вот и теперь остерегайся браковать работу расхва-ленного ударника-ораля. Газеты славили, премию отвалили – и на тебе!.. Понять всех тут можно, за Сашей Горяшин, райком, демиургены.

"А я тихо перепашу и они этого "не заметят". Не с руки, вишь, им Сашу позорить, а заодно и себя", – подумалось, что и самому ему не хочетќся связываться с Сашей.

Раздосадованный, и вроде уже во всем виноватый, примолк. Не один такой Саша Жохов, все мы в чем-то с ним схожи, кто по охоте, а кто и по принуждению, по неволе, колхозники… Каждый со своим лукавством и хитростью. Чего к сыну с нытьем приста-вать, сделать – и молчать. И мать больна, все одно к одному. Дойдут разговоры до преќдседателя, неприятность инженеру. Косые взгляды и на него навлечешь. Плюнешь, да и сподличаешь, предашь поле. Издергались, и в себе уже нет веры.

"А чего мне самому-то надо?.. – опять какой-то бес шевельнулся в голове, мутя ра-зум. Но тут же чисто коринский голос ответил "беќсу":

– Хорошей и ладной жизни, того, чего и всем и каждому. Только я хочу свое благо своим трудом достичь, а кто-то ждет и вопиет: "Дай" – обещали же "рай", светлое буду-щее. Вроде тому будущему и поќра бы сбыться, но не перестают обещать. Так чего не тре-бовать… И мне тогда чего стараться, мое все равно не достанется мне, мое-то как раз и расхватают… Так что же – мне тоже требовать: "Дай". Но если Саша Жохов мое требует, то мне, без таких других, как я, остается одно, требовать от таких, как Саша Жоќхов. Вот тогда, как зимогоры, все и заскулим голодным псом… Но всем враз, где образумиться? Значит, надо начинать тем, в ком еще не умер мужик-крестьянин, кто мирской воли дер-жится".

Уняв раздор в душе, пахарь проговорил, будто речь шла о своем огороде.

– Я плугом без отвалов скорехонько Кузнецове и перепашу. На прицеп выравнива-тель возьму и бороны. Пашне не будет лишнего терзания и вреќмя не затяну.

Иван, казалось и ждал того, чтобы отец сам выход отыскал. Безмолвќно кивнул. Тут же признался, что не додумался бы до вспашки без отваќлов. Теоретически поразмыслил, как поведут себя плуг и земля. При вспашке с отвалом пласт сдавливается и мельчится. А тут он от выброќса будет рассыпаться. Поинтересовался у отца:

– А ты пахал когда-нибудь без отвалов?..

– Мысли были, а нужды не возникало, – ответил Дмитрий Данилович, – попробовать и тянет. Теперь вот самому можно. Да и то… – Недогоќворил, скрыв досаду в себе: "Когда начинаешь что-то по-своему, на тебя бесенятами шустрыми и выскакивают разного рода запретители. Не от них, вишь, исходит инициатива. Авторитет их подрываешь… Могут иногда и подхлестнуть тебя, расхвалить, а не только унизить. Все заќвисит от того, попал ты "в точку", или пошел "в разрез" с установкой. В какой-то серьез и принимается то, над чем мужику только бы посмеќяться. Тут уж сущего остолопа от зловредного себяшника, "творителя действительного", не в раз и отличишь". Что такие мысли вслух говорить, со-бой других растравлять. Не лучше ли молча дело делать совестливо.

2

Было тепло и тихо. В нижних ветвях березы, под которой они сидели, назойливо ныли, сверля воздух, первые комары. Сердились на табачный дым, тоже своим нравом о чем-то мир оповещая. Струился живительный дух клейкой листвы берез и тополей. Пор-хали мотыльков полосах свеќта, падавшего из окон. На вершинах берез изредка шуршали крыльями уснувшие галки. Все так, как и в другие весны. Но это первый по-наќстоящему теплый вечер нынешней весны. И потому для тебя единственќный такой во всем мирозда-нии, как вот и ты сам, сидящий под березой. Подобного не было и никогда не будет. Не-повторимое и необъяснимое – всегда таинство. Н оно только в твоей душе, и для тебя. Се-годня мир-весь твой. И ты все в нем свершаешь. Этим свершением становишься сутью в саќмом этом мире уже и для других.

Дмитрию Даниловичу думалось о лесе. Он теперь ожил, в каждой ветќке дерева буйствуют животворные соки. Луга – те муравятся исподволь, а лес, как и поле, вмиг ме-няется. Вчера не было того, чем он удивляќет тебя сегодня. Березы возле дома, тополя, ли-пы, рябины, дубки – преобразуется сами и тут же преобразуют все вокруг, меняют враз. А что случилось?.. Прибавилось в твоем миру зелени и уже будоражит душу вопрос: откуда начало всего, и ты сам, человек, откуда? И что ты, и кто? И почему кому-то дана воля по-велевать тобой. Бог, Творец благой – только он властен одинаково над всеми… И один ли ты ищешь ответы на наивные и безответные вопросы? Может и все живое ищет и ждет, непрерывно рождаясь и освобождаясь от тьмы. И стыдится взора на свое рождение. А благодатная земля прикрывает стыд зеленью и красотой цветения. И как же тебе надо относиться к тайне живого, рождающегося под небом. Загадка! Одни загадки в твоей жиз-ни, от того она и вечна. И все разгадки – в труде твоем. Труд вечен, и разгадки вечны. Так не надо ли тебе прежде обратиться к самому себе через Творца?.. Ты – загадка для се-бя же. И как тебе выйти из себя и приќ близиться к Высшему разуму. Все окружающее входит в тебя, оно слито с тобой, вернее ты с ним слит. И как же ты можешь стремится подчиќнить себе то, что выше тебя, и не подчиняться законам его? Этим своим неподчи-нением губишь многое, что служит тебе во благе, и гуќбишь себя. Знаешь, что от пагубного действа не просто отрешиться и этим оправдываешься. Бьешься, чтобы отхватить больше другого из веќчно общего. Но это ведь путь, который ведет к всерасхвату. Где же твой ра-зум, который дарован тебе Природой. Пахарь – он первый, кто не должен забывать, что ему дано одно – следовать за природой. Она умнее его. Он ее старается понять, – а не она его… Сам-то ты давно ей ясен, как часть ее. Так вот и разгадывай мудрость деревьев, леса, растений, рек, всей живности. Утверждай их, как и они тебя утверждают. И знай, что все-го до конца тебе никогда не будет дано узнать. Узнать все – это то же самое, что живой родник иссушить. За этим – гибель, как после сгорания дров в печи остается пепел.

В этом состояний наплывших дум и тревог, Дмитрия Денисовича больше всего беспокоили слухи о леснике. Саша Жохов – и лес. Вольный мир и – грабитель… Было не то чтобы нелепо признаваться в этом, говорить сыну о своих размышлениях, а страшно показаться невнятным простаком. Сколько над тобой растолковывателей твоей жизни, соглядатаев, распорядителей. Тебе и внушено: слушай, исполняй, бойся. Ум должен быть один на всех – демиургеновым. Это словцо уже как-то само собой начинает вползать в мысли. И вдруг вот осознаешь, что это – узренное тобой знаменье общей беды. Ты уже как все, ни от кого не отличен, значит – никто. Демиургены через радио, телевизор, и чеќрез все другое, наставляют тебя, живого, как ты сам наставляешь свой неживой трактор. Твоей живой заботы они не знают и боятся знать. Вдруг да увидится, что ты не такой совсем, ка-ким они тебя мнят. Страх за "нетак" и в тебе, и в них. В них-то больше. Для теќбя освобо-ждение от этого страха – жизнь, а для них – смерть, конец демиургенизма. Раб засел во всех нас. Тот, для кого ты "мягкое тесто", еще больше раб, раб сатаны… Дмитрий Данило-вич знал, что те же мыќсли, какие гложут его, и у сына. И Светланой они овладевают. Но открыто говорить с ними об этом – вроде жаловаться. С Яковом Филипповичем, Стари-ком Соколовым – другое дело. Они оба не при должности… Пряча свои думы, Дмитрий Данилович спросил Ивана о леснике:

– А что, контора лесхоза согласна взять Сашу Жохова лесником?

Вопрос-то пустой, взяли уже его лесником, но как вот сын к этому относится. Лес-ничий вроде бы радеет о лесе. Приезжал деревья в овиннике у них смотреть. Должен бы бережливого человека приставить к лесу. Но откуда лесничему знать Сашу Жохова.

– Не прочь, выходит, – пожал плечами Иван. – С председателем соглаќсовали, с пар-торгом…

Равнодушие сына к своему лесу задело Дмитрия Даниловича. "Не долќжность ли тебя, сынок, сушит, побуждает мыслить "от" и "до". Меня тоже сушила. Я ушел от долж-ности, а тебе пока нельзя. У тебя уже не должность, а профессия. И ты должен благу под-чинять свои обязанности. А соблазн власти отметать, убирать как мусор со двора. Ну да все сам поймешь".

Представил в мыслях Сашу Жохова лесником. Поставит стол в конторе колхоза. Это главное для него – стол. Свой трон… Разложит бумаги – видимость большой занято-сти. Многозначительные разговоры ни о чем. И свыкнутся с Сашей таким деловым. Пой-дет молва: "Этот не прежний, не Колосов. Спроста к нему не подступишься". Люди-то по-корятся, а каќково будет лесу?.. Лес – дитя беззащитное. А тут приставлена к нему глухая и нерадиво-корыстная нянька. Каждый ли слышит землю, поле, природу?.. Саша ничего этого не слышит. Вот и напахал. И о лесе, что он с ним сделает, тоже будет молчание.

Как же тут нам мир свой улаживать, е чего начинать. О чем Творца просить, мо-литься о чем и за кого?..

3

К ним под березы вышла Светлана. Подсела к столику – врытому в зеќмлю толстому сосновому кряжу.

Дмитрий Данилович поглядел на нее внимательно, что-то заставило поглядеть. Скорее думы свои. Уловил перемены, как вот и в весенних березах, тополях, рябинах. Степенство и торжество в облике и осанке. Вроде как приоткрылась ей одна из тайн бытия и вселила веру в себя. И ему подумалось, что со Светланой вошло в их мужицкий дом на-дежное и устойчивое обновленное, его дление. Может как раз то, о чем загадывал, и о чем тосковал дедушка – Данило Игнатьич. Светлаќна не станет сманивать Ивана в город. Поя-вятся внуки и коринский род утвердится в жизни Мохова – в будущей, грядущей. Из него выйдут и пахари-кормильцы, и ученые, и мастера разных других профессий и призваний. Да они уже и есть. Но вот чтобы не иссякли их моховские корни на родимой земле. Ис-тинный крестьянин так же велик, как и большой ученый. Крестьянин и должен прежде всего быть ученым божьей милости, сведущим во многом. Ему дано оберечь землю и все, что на ней в сотворенной Всевидцем чистоте.

"Надо вот Ивану со Светой машину купить. Чтобы в праздники, на выќходные мог-ли съездить в город, к родителям Светы, к сестрам и тетќкам Ивана. Председатель ездит. Не всегда же будет, заедать несќкладица и отравляться жизнь себяшными распрями".

Хотелось сейчас об этом и сказать. Но больно уж далекими от душеќвного настроя показались эти мысли. О деле говорит еще можно, а об удовольствиях, как о пустой праздности, – грешно, когда над тобой и свое, и мирское горе. Но такое осознание себя тоже сердило самоуќничижением и мешало высказу.

За калиткой на песчаной дорожке захрустели шаги… Прасковья Кириќлловна. Дмит-рий Данилович встал, прошел навстречу. К Анне она захоќдила не раз на дню, но сам он ее не видел с начала сева.

– Здравствуйте, – сказала она, прикрывая калитку. Приостановилась, помедлила, вроде как в нерешительности. – Свет из окон, разговоры, дай, думаю, зайду… Время-то позднее.

– Здравствуйте, Прасковья Кирилловна, – Дмитрий Данилович подошел к ней. – Проходите, гостьей будите. Вечер-то и верно взбадривает. Не грех и посумерничать.

Иван уступил ей место, она поблагодарила, села, оговариваясь, что пришла с фер-мы, пока засветло в огороде покопались с Федей. Намаялась, что уж и ноги не держат.

– Я вот на минутку, – обернулась она к Дмитрию Даниловичу, – от Андрея-то Семе-новича письмецо. Сулится, просил в доме прибраться. Федя-то и говорит, поди скажи Да-нилычу. – Протянула конверт. – Всем и шлет поклоны. Мой-то сам собирался, да прилег на печи и не встать. А я вот – поди…

Дмитрий Данилович спросил о Федоре Терентьевиче, как он?.. Инвалид войны, но все вот еще без пенсий, в плену, вишь, был. От бригадирства отошел, и чего бы с удочкой на бережку не посиќдеть? Прасковья сердилась, когда он уходил на реку и до вечера проќпадал.

– Ходил, ловил, – отмахнулась она. – Толку-то что от его ужения. Каќкая нынче рыба. Принесет ершей да малявок кошке на кус, а ты беспоќкойся вот.

Дмитрий Данилович развернул письмо. Читать было темно. Он напряќженно стал вглядываться в листки.

– Прочитаешь уж коли при свете, – сказала Прасковья Кирилловна. – Если встре-чать, так по телеграмме… За гостем в эту пору лучше бы на лошадке. А то вот трактор го-ни на широком ходу. Ну да нынче весќна-то посуше. Автобус, говорят, на неделе пустят до станции. – Посеќрдилась на жизнь по привычке ждать лучшего, спросила об Анне. – Днем-то заходила, вроде и полегчало, вывела на крылечко. Бог даст, солныќшко попригреет, так и взбодрится. – Повздыхала, и тут же засобиралась домой. – Уж пойду, – забеспокоилась она. – Трухи сенной запаќрила, обложила рыболова. На печи-то в тепле и хорошо от всякой хвоќри. К скотине ночью уж сама за него пойду. И сейчас вот загляну на ферму. Огород-то, он – беда наша. А как без него да без коровы? Соќвсем коли пропадай. Нелюдем уж жить, в город за всем ездить, а на что?.. Да и кто, и чего там для нас припасет, издалека ежели что при везут. Куда от себя-то денешься. Да оно и на душе легче. Хворь-то, она в лени скорее тебя найдет. Тяжело-то не от забот, с заботой-то своей всегда сладишь, а какое оно свое-то.

О давно переговоренном и передуманном каждый раз как бы заново говорилось и думалось. Повторялось, проглатывалось одно и тоже как леќкарственное снадобье при за-старелой болезни. И верилось, что может и настанет облегчение. Таков уж крестьянский наш мир. Суленного долгого ждать не устаешь, а оно стороной тебя обходит.

4

Прасковья Кирилловна ушла, оставив в руках Дмитрия Даниловича письќмо от ху-дожника. Пахарь в эти дни особо ждал вестей от него. Ни коќму-то, а Андрею Семеновичу хотелось выневолить свои тревоги души. Четверо их из тогдашних моховских парней, осталось в живых: Андрюшка Поляк, Сашка Жох, Мишка Качагарин, и вот он – Митька Корень… Маќльчишескими именами и думалось о каждом. С Сашкой Жохом – хоть бы и не видеться вовсе. Андрюшка Поляк – оставался в сердце благодатной памятью о веселой, озорной и беззаботной поре детства, а теперь был сотоварищем в раздумьях о жизни. О разном мечталось с ним и по-разќному. А жизнь и его, городскую, и твою, деревенскую, одним рычагом кто-то не благой ворочает. Будто головешки в печке кочергой шуруют, чтобы быстрее прогорали. Может это и есть ад, или предадник… Миќша Качагарин (Миш-ка отчего-то не выговаривалось) и сейчас ровно от блудной компании прячется молчком. Само святое терпение. А на деле-то, как и все мы, тоже верит в настанье лучшего. Да и как не верить, коли жив… Грамоте кое-какой нас вроде бы и обучали. И мы уже хвастаем-ся перед всем миром. А вот разум эта грамота от

нас, как в молитве говорится, отженила. Его по каплям сами и набираем, как влагу живи-тельную, запретную нам. Так, виќдать, Богом сулено, через терпение и страдания разума набраться.

Поляковы уехали из Мохова в двадцать девятом году. Пора была треќвожная и о них тут же забыли. Для всех неожиданно Андрей Семенович, уже признанный художник, появился в Мохове в конце пятидесяќтых годов. Пришел к ним, к Кориным, как к добрым соседям. Пробыл в деревне лето, обжил свой дом, все, что ни попало срисовывал. Написал портрет дедушки и подарил ему. Сам и повесил в простенке пятистенка, где он и сейчас висит. На обратной стороне холста дарственная надпись: "Данилу Игнатьевичу, хлеборо-бу, стражу своей земли, от соседа, доброй памятью запечатлевшего ваш образ в своей ду-ше. Андрей Поляков". С тех пор Андрей Семенович считал себя посќтоянным жителем своей деревеньки Мохове. И о нем говорки: "Наш художник". В город наведывайся толь-ко как бы по делу, на зимы.

Весть о приезде Андрея Семеновича навевала Светлане мысли о духовном единст-ве всего сотворенного Всевышним. Моховского художника знают во всем мире. И будут еще узнавать. Без Мохова и без моховцев на его картинах и в самой Вселенной будет уже чего-то не хватать. Пусть одного лишь малого штриха. Но для осмыслении полноты мира и этот штрих важен. Он тоже на свое указывает, как на частицу живую в теле мирозда-ния. Не все открыто грешному глазу. Художник как бы и выказывает сокрытое тем, кто жаждет это увидеть. Татаров бугор захватил его своей тайностью. В картинах он и стара-ется ее раскрыть. За каждой сосной на бугре, за ивовым кустом, что-то живое подстере-гает тебя. Из озерца под бугром с соснами – вот, вот вынырнет чудище и заворожит взы-вом к себе… А над всем этим радоќстное чистое небо с животворящим солнцем. Оно ох-ранным голубым куполом и покрывает и очищает все, не дает большой воли темным си-лам. Но и грешников жестоко не карает, а взывает к покаянию… В Татароќвом бугре ху-дожник и распознает картину Мироздания, стараясь уяснить ее законы. В простом, всеми видимом, сплетены и радости, и страќдания, Добро и зло. И тебе, человек, дается выбор. Все и разделено на эти две силы. И происходит та самая борьба, о которой мы все стара-емся умолчать, не любя правды, – вселенское столкновение созидательных сил с руши-тельными…

Художник-то и усмотрел. Для него было немыслимым, чтобы вековые сосны с Та-тарова бугра пропали. На теле их должны быть запечатлены образы мирян, видевших са-ми эти сосны… И что вот скажет художник, когда узнает о находках на Татаровом бугре.

Светлана оборвала свои раздумья, спросила Дмитрия Даниловича, когда сулится Андрей Семенович. Занятый тоже своими мыслями, пахарь поднял руку с конвертом, ска-зал однозначно, что вот должен приехать.

В нагретых за день березах держалось солнечное тепло. И в них исподволь стала пробираться сырая мгла. Иван прошелся по дорожке, Светлана, поеживаясь, тоже вста-ла… Что-то недосказано было и недодумано. Да и как это "что-то" досказать и додумать. Мысли пробивались, как свет сквозь темную хмурь.

Дмитрий Данилович посмотрел на небо, какое оно, чего завтра сулит.

Пошли в дом. На крыльце обмолвились о погоде. Иван сказал отцу, что с утра со-бирается на станцию за техникой. Дмитрий Данилович поинтересовался, за кем все же хо-тят закрепить новые тракторы.

– Поедем пока с бригадиром Семеновым, – ответил Иван. И сам спросил отца, что он думает, если Дт-75 передать Косте Кринову. Дмитрий Данилович это одобрил. Иван помолчал и сказал о другом. – Дед вот у них плох. Лег на лавку под образа. Сам себе и по-стелил.

– Глеб Федовеис, – переспросил Дмитрий Данилович, ровно с первых слов не мог в это поверить. – Да что же ты сразу-то не сказал.

Глеб Федосеич, дед Галибихин, был стар. Смерть его ни у кого не вызовет удивле-ния. Старики, испытывая тяжесть своих лет, и позавидуют долгой его жизни и легкой кончине. "Вот и отмаялся Федосеич", – скажут.

И сам он терпеливо ждал свою смертушку, держась достойно земќной страды… Ста-рики уходят от нас в чем-то неуверованные, унося тревогу за тех, кого оставляют. А мы сами не больно и стараемся обеќречь о них память, укорил себя Дмитрий Данилович. Вслух сказал, тоже как бы самому себе:

– Надо завтра с утра и заехать к Глебу Федосеичу, успеть проститьќся. – И вспомнил вроде как самое главное о нем, – проказником в моќлодости-то слыл. В роду это у них, кузнецов, веселость и трудолюќбие. Да одно без другого и не удержится. Мастеровые люди с легкостью и сноровкой дело делают. Душа рукам и подсобляет… Оттого вот и выжил их род, выстоял в лихе и невзгодах.

Они постояли с Иваном на крыльце. В полосе света, падающего из окон, качалась тень Светланы, что-то делавшей у стола в избе. Тень и повторяла ее движения.

Дмитрий Данилович долго лежал с закрытыми глазами у себя наверху. Думы шли о деде Галибихине. Старец лег под образа и не встанет уже. Лишь выждет времечко поду-мать, перебрать самое важное из прожитого. Легкость дум будет от того, что упокоится рядом со всеми Галибихиными, родом древним, и что вернул на свою землю внуков… А что важќное ныне для самого вот Дмитрия Даниловича? Тоже земля, на которой родился, и – дом!.. "Житие – жизнь", выделил слова, как связующие время и место свое. На веку Гле-ба Федосеевича были годы, прожитые в неволе. И потому не во благо. Неволя – какое бла-го. Теперь он уноќсит и его вот, Дмитрия Даниловича, опору. И опору художника, Андрея Семеновича, и опору Старика Соколова, Коммуниста во Христе… Незриќмо, медленно и растрачивается так вот нажитое во праведном труде. А как потом утраты возвращать. Не оборвать бы дление собой своего начала. От этого самовыспроса в душу прокрадывается холодок одиночества. Без деда Галибихина ляжет больше груза прошлых лет на тех, с кем он ходил рядом. Того прошлого, которое бережется в кажќдом неосознанно.

Пал содруг одесную тебя!.. Пал, а не ушел. Жизнь прошел в маяте, и вместе – в на-дежде, в святом бою неосудном, за извечное установление Галибихинского рода в своем пределе. Без того – не быть и самой Руси. Не дворцы какие-то там, не городские казенные строения или сооружения держат нашу державу, а крестьянский дом, семья, в которой ка-ждый в своем лице и в мирстве, но и в свободе от мирства.