Текст книги "Коммунист во Христе"

Автор книги: Павел Кочурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Оборение неподобия.

1

Вот и сделан последний заход. И Дмитрий Данилович в полную меру осознал, что им завершены работы по соединению Верхнего и Нижнего поля за рекой Шелекшей. От Татарова бугра и Лягушечьего озерца не осталось и следа. Только вот вехи по сторонам поля напротив бугра и озерца, теперь бывших… Высокая рябина на берегу речки Горохов-ки, куст жимолости на сухмене за дорогой к броду от болотняка. Эти вежи будут пом-ниться и их надо оберечь.

Вывел бульдозер на дорогу и залюбовался простором поля и светом над ним. Те-перь осталось вспахать этот простор под зябь. Но прежде надо дать поулежаться разрых-ленной земле, дать ей тоже передохнуть, привыкнуть к своему новому состоянию.

Перед тем как уехать домой, потянуло пройти поперек поля, тем местом, где были бугор, озерцо и логовина, выйти к рябине и ветлам на берегу Гороховки. Не успел дойти до середины, как что-то его остановило. Закачались ветлы и рябина, к которым он шел. Послышался в них шум, от рябины вырвался вихрь. И тут же будто кто невидимый сдер-нул с пахаќря кепку и отшвырнул ее на дорогу к трактору. И так же внезапно все стихло. Храмовый покой над обновленной землей и он вслушивался в него с обнаженной головой. Стало светлей и просторней. Какая-то непостиќжимая радость влилась в душу, словно при молитве в храме. Воќзликовав, Дмитрий Данилович осенил себя крестным знаменьем, под-нял руки ввысь, к небесам, и так постоял. Медленно пошел к дороге, куда была отброшена его кепка. Ни удивления, ми страха не было, он был заќщищен своим трудом. Дело завер-шено, и никто теперь ничего уже тут не изменит. И этот вихрь – последняя ярость темных сил, им оборенных. При чистой земле останется чистой и душа пахаря.

Вечером зашел Старик Соколов Яков Филиппович. Дмитрий Данилович обрадо-вался его приходу. С городскими гостями за чаем поговорили как бы ни о чем. Гости ра-зошлись кто куда, а Яков Филиппович остался на веранде. Хотелось вот помыслить, как он сказал Дмитрию Даниловиќчу, о сущном своем.

– Думы-то наши деревенские, знамо, – проговорил он, – из сегодня на люди выпра-шиваются. К нам-то самим из прошлого тайностью являютќся в мысленных предвидениях. И во снах вот.

Дмитрий Данилович пригласил Якова Филипповича пройти в пятистенок, и там посидеть. Светлана с Иваном и Анна Савельевна остались было на веранде, но Стаќрик Со-колов как бы упрекнул их.

– Коли все и пройдем. И поговорим о своем, о чем Богом велено. И не устраняй-тесь, и не устыжайтесь.

За окнами пятистенка рябили в косых лучах солнца листья черемухи. Через них и вливался приглушенный свет неба, углубляя покой и тишиќну, и тем навевая благостные раздумья.

– Пора наша так вот к нам и близится, – сказал Яков Филиппович, как бы вслушива-ясь в эту тишину. – Вдруг-то ничего и не свершается. У всякого во всем своя череда. Поле ты вот, Данилыч, по усмотренному тебе сроку и сотворил. Заботы родителя принял. – Гля-нул на портрет дедушки Данила, как бы и его приглашая к разговору. – Все нареченное нам под защитой Творца. Кому-то оно и предсказывается наперед, а обќществом не враз вот внимается. Беду люда, знамо, руками не разведешь, но коли усмотришь ее, то и одоле-ешь скорее. И она уже не в полный урон тебе… Подходит время, знаменья напутные и на-ставляют нас на дела благие. Вот светящийся шар на Татаров бугор спустился, призрак вещие знаки нам вот с Данилычем явил. Марфе Ручейной явлено веление о предание зем-ле праха черного ведуна, кой был выпростан со дна Лягушечьего озерца. От дум-то о ми-нувшем куда нам уйти, мы ведь и сами все в нем были. Из той жизни и идет нам напутие на будущее. Вот мне и вещано о том вам сказать. Как ты не суди, а живем-то все одинако-во не для себя. Но для кого-то день нынешний, что и вчерашний, а для другого он не столь сегодняшний, сколь завтрашний. Мне вот нашло ныне. О том и пришел вам сказать. Так велено было… Яков Филиппович возвел руки с колен к груди, качнул головой, заслоняя их белой своей бородой и поведал тайну своего прихода:

– Мы вот с тобой, Данилыч, на твоем завтрашнем Даниловом поле оказались. Толь-ко не пшеница там, какую ты хочешь посеять рожь. Наша родное жито. Стоим и дивимся. Поле как по линейке р зделено надвое. По правую руку от нас – рожь с мелким колосом, а по левую, на месте Татарова бугра и Лягушечьего озерца, с налитыми колосьями тяжелы-ми. Глядим друг на друга и в толк не возьмем, отче-го такое?.. Вроде бы все во сне, а вот как наяву явлено… Не успели мы словом обмолвиться, как на той разделительной линии мелко-колосной и крупноколосной ржи возник затылоглазый. На этот раз в том одеянии, каким я его живым видел: глухой френч, гаќлифе, хромовые сапоги. И голосом своим прежним вопрошает нас: "Что дивитесь?.. Душу свою мытарную в той своей жизни во тьму повергли, а тут вот ее вызволяете, тоже не без греха… Я пробудится, встал, свечу за-жег, чтобы изжечь наваждение… Дума в себе: в чем вот грех-то?.. А под утро другой сон. Идем мы с тобой, Данилыч, дорогой, вроде как от твоего поля. Впереди нас, откуда не возьмись, толпа мирская. Будто с собрания вывалилась. Галдят, что птичье по осени в стаю сбившееся. Черным смрадом тянет, откуда они вышли, а сами они словно пеплом посыпанные. А от нас все отлетает, черноќта не пристает. Пообочь дороги высятся елки, а на них, похожие на черных глухарей, висят громкоговорители. И слова из них к нам дво-им: "Остерегайтесь искушения!" Никто, кроме нас, слов этих не слышит и глухарей не видит. Да и как им слышать, и зачем, если в услышанное и увиденное веры не имеют. А сказанного тобой тоже не примут, только высмеют. Смрадом зрак заволокло и галдежом слух заглушило. От силы-то властной неподобие и не должно бы исходить, слоќву власти и Господь не велит перечить. А вот коли словом блудным все свершается, то в темноте и сам люд может к бунту придти. Видеќнием нам вот беды наши и предсказываются, чтобы оградиться от них действом в вере. Это вот мне и подумалось. И тут как бы нашел на ме-ня сон во сне. Открыл глаза – в красном углу стоит старец в белом. Узнал в нем отшельни-ка скита. Я сам, значит, в прошлой своей жизни. И изрек он мне сегодняшнему: "Благо-словенны!" Одно только слово и высќказал. А во мне свой голос: "От богоносного скитни-ка нам изошло бла-гословение". – Старик Соколов Яков Филиппович помолчал, развел кисти рук слегка в стороны, как бы высказывая: "как вот рассудить?.." И рассудил: – Оно вот и рассказываю вам. А сам в сомнении остаюсь: поверится ли?.. А как таить. Умолча-нием веру рушить в себе и самому галдежу поддаться. И то сказать – истинное, оно, не в толпе людсќкой, не ей видится, и не ей сотворяется, а разумом личности человеќческой и уверованием в свое дейсто. Оно тебе, Данилыч, это уверование и изошло. А мне велено тебе о том поведать. Вот и говорю во исполнение явленного. Коли избранный от мира блага не свершит, то и званным на благо света не узрить.

Старик Соколов Яков Филиппович склонил голову в поклоне кому-то невидимому остальным. Впустил руки на колени. Борода его легла на грудь снежным настом. Все мол-чали, завороженные его таким пророчеќским видением, нашедшим на него в ночи.

Анна Савельевна, Дмитрий Данилович и сам Старик Соколов Яков Фиќлиппович сидели в дедушкиных креслах за круглым столом. Светлана с Иваном расположились на диване, стоявшем у бокового окна. На столе, как бы единя землю и небо, стояли синяя ва-за с поздними полевыми цветами, собранными Светланой. От цветов веяло печалью ухо-дящего лета и тихой радостью покоя. Тишину выжидания только и мог бы сейчас нару-шить дедушка Данило. Но он немо глядел с портрета в согласии во всем с Коммунистом во Христе. Могли бы слово свое высказать Светлана и Иван, но это значило бы невольно и неосознанно усумниться в вере, которую оставил дому Дедушка Данила и утверждал Ста-рик Соколов Яков Филиппович. И они молчали. Мир только еще открывался им своей не-постижимостью тайн и тем будоражил сознание.

– Живем-то мы все, – прервал выжидательную немоту сам Яков Филиппович, – буд-то бурей в лесу листьями опавшими запурженные. И ждем, когда новая буря старые ли-стья с нас сдует… А она, буря-то, налеќтает вдруг и еще больше нас заметает и деревьями опавшими прихлестывает… От бурь куда спрятаться, а вот чтобы под буреломом не гнить, надо помнить, что новое приходит из старого во праведном твоем старании. А коли нет старания – все прежним и остается. А вот всяк ли такое разумеет?.. Ты вот, Данилыч, сла-дил с напастью неподобия, твое и продлится молодыми вот. Мы выневаливаемся из под грехов отцов, а внукам сулено из-под наших. Леностью бы только и неверием не осквер-ниться. В неверии и лени – главные наши грехи.

Исповедально-напутственный высказ Старика Соколова Якова Филиппоќвича, ка-жись бы совсем не вязался, как подумалось Светлане, с его всегдашней сдержанностью на высказы о потустороннем и таинственном. Значит, был знак ему поведать молодым Кори-ным, что сулено им судьбой. Он как бы утверждал мысли, запавшие в душу и самой Свет-ланы, что над человеком, как и над всем сущим тварным, властвуют два начала: Свет и тьма, Добро и зло. И если Божий человек подпадает под зло, то душа его раздваивается, оставляя в себе поровну и того и другого. И надо неќустанно бороться, прежде всего, с со-бой самим, побеждать тьму, чтобы оставаться в Свете. Ярая борьба между Светом и тьмой всегда идет в самом человека. В ком-то больше остается Добра, в ком-то больше зла. Се-редина, как насыпь песчаная, размывается половодьем жизни. Добро и любовь устремля-ются к Свету, зло и корысть остаются в ночи. Добро величается в храме, зло хулит храм… Жизнь – это постоянное возвышение праведного духа праотцов в потомках. Без возвыше-ния – смерть и небыќтие твое. В Старике Соколове Якове Филипповиче воплотился старец-отќшельник, согнанный татарове из своего скита. А в Дмитрии Даниловича воитель, сра-зивший черного ведуна на месте этого скита. Каждому и должно знать, что он, нынешний, воскресится в себе же будущем. И надо в этой жизни заботится о себе будущем. К тому взыв тайных сил, подающих нам напутные знаки. А мы, сегодняшние, не больно усердно воплощаем в себе заветы добра предков. Может потому, что и сами они были обуяны грехами прежних себя и оставались нищими в благодати и правде.

2

На карте земельных угодий колхоза Александра обозначила новое поле за рекой Шелекшей Даниловым. Председатель не придал этому значения. За название не карают, да и кто на карту посмотрит, разве что сами.

Вспашку его Дмитрий Данилович закончил под самые заморозки. Заделал концы, провел легкие борозды поперек склона, чтобы не смывался снеговой водой плодородный свей почвы. Остановил трактор, прислушаќлся к тишине, невольно ожидая чего-то таинст-венного. Но было все спокойно. Охватило такое чувство – будто новый дом построил и вселился в него. Но тут же поймал себя на мысли, что все еще чего-то опасается. Не от-падает тревога и держит его в каком-то напряжении. Вот и Якову Филипповичу остере-жение нашло: "Оберегитесь искусителей". Но тут же и благословение дано: "Благотвор-ны". И над опасениями брала уже верх надежда, вера в себя. Клятое место очищено от срама, земля облагорожена твоим трудом. Поле это вечно и видится на нем тучная нива.

Все свершилось и впрямь по предсказанию, означенному Кориным. Вопреки все-му и с мелиораторами на диво поладили, и все другие каверзы одолели. Лад произошел не в силу того порядка, коего тебя принуждают держаться, а скорее вопреки ему. Все зависит как бы от случая. В плену у него мы ныне и находимся, и ходим как блуждающие в деб-рях,

выискивая чего-то неведомое… Не будь Виктор Кулякин главный инженер мелиораторов, мужем Александры, главного агронома колхоза, не знай Дмитрий Данилович лично на-чальника ПМКа – не быть бы ни то что согласию но и самому делу. А тут вроде бы по свойски сошлись, полу тайно и совершили ладное дело. Пошли бы вот начальник ПМКа с главным инженером навстречу "прихотям" Дмитрия Даниловича, этого Корня, без этих "не будь", "не знай" – вряд ли?.. К чему это им… А вот если бы мелиораторы на все время работ в колхозе были переподчинены ему, Корню, – был бы осушен и болотняк между Да-ниловым полем и Кузнецовым… А если бы в подчинении Николая Петровича или Саши Жохова?.. Не видать бы и сегодняшнего Данилова поля и дороги через болотняк к Кузне-цову. Помиќнай, как звали и сосняк в Гарях. Зловещая черная птица так бы витаќла злове-щим знаком над Татаровым бугром и Лягушечьим озерцом.

В памяти Дмитрия Даниловича навсегда осталось видение поля, когда он на дру-гой день после вспашки его выехал на мотоцикле взглянуть на свое сотворение. Во всю ширь лоснились пласты черной пахоты, прихваченной морозцем, взявшившимся за ночь, и начавшей оттаивать под утренним пригревом солнца. Прежнее исчезло из вида. Поле было в том умиротворенном покое, в каком и должно быть, прежде, чем укрыться снегом. Но тут же, будто в протест увиденному, в мыслях пахаря возникќло воображаемое видение Татарова бугра и Лягушечьего озерца. Высокие сосны на бугре тянулись ввысь, к солнцу, и, отражаясь в озерце, уходили вниз, вглубь земли. И на миг омрачилось сознание: "Что же ты наделал-то, – выкрикнул какой-то другой "я" Дмитрия Даниловича. – Разрушил ме-сто ратного подвига воителей сородичей своих, где и ты был в той своей жизни…" На миг затуманилась и радость от сделанного. Когда работал – исполнял долг свой, заветанный отцом. Только в будущее гляделось. Подчинялся как бы не зову бережения вечного, соз-данного Творцом, а силе мертвой техники. Ей-то нужно только одно – простор при безуча-стности твоей души. Железо к живой природе безразлично. И ты им переиначиваешь все вокруг себя, словно пришелец из другого мира… И отца вот, дедушку Данила, это захва-тило, и Старика Соколова Якова Филипповича тоже… Но тут же при мысленном кивании на Коммуниста во Христе, воспротивилась этим протестным мыслям какая-то другая сила внутри себя. И он услышал ее: "А что если бы ты не порушил клятый бугор и Лягушечье озерцо?.. Так бы и оставалось тут сатанинское кубло. И веяло бы от него тленным смра-дом. Огреховленные места и Господь рушил силой своей благой. И это все порушено не по моей, а по Его Господней воле во имя жиќзни. Очистив осрамленное мы очистились и сами от доли своего греха".

Дмитрию Даниловичу был еще памятен гужевой зимник через Соколье болото. Де-ревенька Каверзино на самом краю болота оставалась жиќвой и после этой войны. Жизнь из нее изгнана теперешним неладом. Так выходит, на нас навалилась еще большая пагуба, чем татаро-монгольское иго… Молва долго держала память о набеге татарове в наши мес-та. Отец Матвей, приходский священник храма Всех Святых, молился за упокой убиенных воителей. Называл имена и павших на Татаровом бугре. Дьяк Акиндий, Марфа Ручейная и они вот, Корины, хранят поминальники с этими именами: Иван, Антон, Игнат, Фаддей… Под каким-то из этих имен был и сам Дмитрий Данилович, оборевая в той своей жизни набег ворога-супостата. Молитвы отца Матвея и не хватает теперь православным миря-нам. Отнята память о твоем родословии – вроде уже умерщвление самого себя заживо. Она, память-то, как бы уже и кончилась на тебе. Но в тебе эту твою память глушили и глушат демиургыны, коих питает скверна, таившаяся в таких вот огреховленных местах, как их Тараров бугор…

А что было по обе стороны Тарарова бугра и Лягушечьего озерца до нашествия та-тарове?.. И как назывался сам этот бугор и озерцо?.. Может именем скитника, старца от-шельника?.. Думалось, что тут, по сторонам бугра была пашня. Пытливый пахарь не мог не распознать благость этой земли. Предки нынешних Кориных и возделывали тут свой клин. Выдирали коренья деревьев и кустарника. Отсюда и фамилия их – Корины. Дедушка Данило и потянулся душой к своему полю за Шелекшей. И хотелось трудом своим чест-ным освободить эту землю от сатанинского наваждению. Повинуясь зову отца, он вот, Дмитрий Данилович, и сотворил тут святое поле. Оно принимает его труд и должно быть ограждеќно от чужих рук… Но вот хорошо ли ныне земле наших предков, прибавилось ли забот о ней и любви к ней?.. И тебе ли она сегодня принадќлежит, пахарь-кормилец?.. Об этом и выспрашивалось с тоской себя. Ему вот, Дмитрию Даниловичу и будущим Кори-ным, предстоит еще выстраќдать свое наследное право хозяина отчей своей земли.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Дом – это весь мир в самом тебе.

1

Надвигались холода. И в уюте дома как бы уже со стороны гляделось на все, что пришлось пережить-перетерпеть за страдную пору. Сброшеќна с плеч понудная работа, за-ставлявшая горбиться. Дмитрий Данилович домом своим считал и свое Данилово поле. Есть теперь у него большая о нем забота, обновляющая его жизнь. Поле его сулит ему, какую ни на есть, а все же свободу. Об этом и думалось и строились новые планы.

В гуще леса за Кузнецовым полем Дмитрий Данилович давно приглядел ядреную осину. И вот в благом настроении помечталось о новой комяге. Мастерить ее надо с лег-ким сердцем. Лучше и не начинать, если нет покоя в себе и мира. А где ему быть, миру-то?.. Но все же что-то уже и проглядывалось и веселило душу. И она взывала руки к за-бытому досужему ремеслу.

Лесника Колосова попросил приберечь ладное дерево. Хотя кто бы на осину нынче позарился. На дрова березы поглаже высматривают. А нет – так и сосну строевую, и елку свалят… Раньше бы такая осина на счету и на глазу у мирян была. Надлежало такое дерево на сходе выпрашивать. Были в Мохове и комяжники, лукошечники. Из осиновой стружки

плели корзинки, шляпки. Колосов сказал Дмитрию Даниловичу:

– Да что ты, Данилыч?.. Кому по уму пережнее ремесличанье… Бери, коли надо.

Такое обидно было слушать о моховцах. Сам Колосов гнул в свое время и зыбки, делал сенные плетни. Мастерил и комяги. И вот на тебе – кому по уму.

Освобожденный от тревог о своем поле, Дмитрий Данилович ощутил в себе побу-жденность, тягу к отдохновенному делу, мужицкому ремеслу. Отправился с "дружбой" в лес к заветной осине.

Взялся морозец, землю прихватило коркой, встала Шелекша. Летели неслышно снежинки из пелены серых облаков. В груди покой, дома уют. Белое поле, лес оголенный, тихий простор и ты в нем вольный.

К осине он ходил по два дня, торопиться не хотелось. Сначала уложил подкладки, куда ей упасть. Осмотрелся, как бы свыкаясь с тем, что этоќму дереву, как и всему на свете, подошел свой срок. На другой день спилил осину. Обрубил сучки, сложил их высокой ку-чей. Подойдут лоќси, зайчишки погложут свежую кору. И медведь мог бы тоже набить этим добром брюхо свое… Затесал комель, вышло вроде полоза. Подсыплет снегу, окреп-нет лед на реке, и он подъедет на тракторе, подцеќпит тросом за комель и отвезет ствол де-рева к дому. Считай дело и начатым.

Лесом через болотняк пошел домой. Давно так нахаживал. И все потому, что был при должности. И вот ныне как бы сам по себе. Колхозный люд в лес, на болото почти уже и не ходит, Отучились. Разве что кто из приезжих городских былое вспомнит. Ягоды – брусника, черника, морошка, гонобобель остаются нетронутыми. Кого-то отпугивал Та-таров бугор, но больше оговоры: поля не убраны, а он по грибы, по ягоды. Припомнят и в чем-то тебя обойдут, чего-то недодадут.

Морозы сковали землю рано. После Октябрьской Дмитрий Данилович приволок осину к дому. Выпилил пятиметровый кряж, остатки ствола разделал, в хозяйстве приго-дится. Комлевой кряж втащили с Иваном лебедкой в мастерскую, поставили на колодки. Вот и работа в зимние вечера. Они ныне тягостные и бездельные. Ни поле пахать, ни луг косить никто тебя не пошлет. А дело свое опять же вроде как и не по закону. Да и леность стала одолевать. О деле мыслей нет и руки дряхлеют. И Божий человек, колхозничек, ста-новится пустосуетным. Чего не хваќтает по дому – можно и спроворить, попросту – украсть. Такое уже дозќволительно, греха нет… А так ли бы надо по природе-то крестьянской? Страдным трудом в лето и осень запасается дом всем необходимым, что дарит земля. Сы-тая зима копит душевные силы. И ты щедр в помыслах, и тянет тебя к привычному досу-жему ремеслу, отрада душе. А нынешний селянин – уже и не крестьянин, не мужик все-умелец. Но и такому ему чего бы дом свой ладно не устроить. Но все становится посты-лым, когќда над тобой свист кнута. И ждешь – огреют им тебя, или пронесет. И уже привы-каешь к такому жданью, как лошадь к узде, пес к поводку… Корины, как могли, глушили в себе эту подавленность. Берегли дом, как тело свое от ушиба. Без такого бережения себя нет покоя. О доме это был завет дедушки, Данила Игнатьича. Сам он как бы и не уходил из своего дома, оставался в нем живым наставником.

2

Стылой осенью и лютой зимой, даже зимогора, свыкшегося со своей беспризорно-стью, влечет уют дома. Огонь от пылающих в печке сухих поленьев – кого не заворожит по вечерам. В этом печном огне вся буйственность природы, укротившейся к зиме, как хмельной гость после праздника. Человек в тех же законах, что и Вселенная. И ему, как и всей земной природе, предназначено в свое время притихать, чтобы взглянуть на Божий мир без упрека и жалоб. За окном темень и стужа, а у тебя избяное тепло и свет. И ты умиротворен при своем тихом деле.

Дом Кориных оставался таким, каким его оставил новым Кориным дедушка Дани-ло. Дом вечен и жизнь должна идти в нем без конца. Одни уходят, другие приходят длить тобой начатое.

Светлане нравилось, когда по вечерам выставлялся на стол шумевќший самовар, сверкающий медалями на медных боках. Этим самоварным шумом все в доме как бы оду-хотворялось. С тобой разговаривало все, что в нем. И столы, и стулья, и полочки. Подава-ли свой голос и гладќко выструганные стены с закругленными углами и искусно законопа-ченќными пазами. Из ладных рамок, как живые из окон, глядели на тебя фото-графии и картины. Привечали тебя и плотно пригнанные одна к другой половицы, застланные по-ловиками, вытканными еще в благую деревенскую пору. Как бы светили тебе, словно звезды с неба, сучки на потолочиќнах. Это все единилось для Светланы в высказ – "свой дом". Стоит разыќграться воображению – и ты переносишься в живой мир природы из этой цивилизации. Внутри дома ничего не красилось. Только мылось с дресвой, скоблилось, чистилось. И оттого держался в нем здоровый дух ядќреного дерева, леса. Покрась те же двери, окна, выбели косяки, оклей обоями стены – и все пойдет в крик, исчезнет живая те-плота, и при жаркой печке будет холодно. А узоры дерева никогда не надоедают, они как музыка духовая тихо вливаются в тебя. В них постоянная новизна. Гляди и раздумывай, гадай, чем земная жизнь должна радовать человека, и чем ему надо в ней дорожить…

Самовар представлялся Светлане непременным обитателем каждого деќревенского дома-жилья. Человек озаряется, слыша в самоварном напеве шум леса, журчание ручья по весне, шелест хлебов в поле, перелив луќговых трав. Воздается душевный покой, рождают-ся мечты о мире, в коем ты творец, а с ними и защищенность от наплыва смутных тревог. Все омрачающее тебя остается снаружи, за порогом, как соскобленная с сапог дорожная глина. Домашность складывает и характер селянина. Вспоминается прошлое, а с ним и провидение будущего. И гость привечен домовитым баском самовара. Без своего уюта в доме ты – не личность. Как бы не "Я" сам, а безликие "мы", казенные общественники. И надо беречь сложившиеся веками обычаи. И вместе с этим просвещаться, не руша свои привычный нрав. Пытливым умельцам приобщаться к миру кульќтуры и науки, ширить свой земледельческий кругозор. Это были мысли Светланы учительницы. Русь земельная на земле и должна возрастать. Народ, нацию делают великой и благоденственной высокое земледелие, наука, внедряемая в жизнь и легкость передвижений по своей земле. Человек должен не бежать с земли, а утверждать разумом и вольным трудом себя хозяином-творителем в своих пределах.

Слаженный быт дома Кориных Светлане нравился и она его приняла, к только во-шла в дом. И дом ее принял. И как бы позволил чего-то и свое в него внести. В буфете-теремке, выделанном дедушкой Данилом, береглась старинная посуда, спасенная от по-жара, а потом припрятанная, как вот отшучивался Дмитрий Данилович, "от экспроприа-ции твердозаданца". Царского времени купеческие тарелки, чашки, ложки, ножи вилки, рюмки, бокалы и разное другое для гостевого стола. Анна Савельевна выставляла все это только в праздники, когда собирались гости. Светќлана называла Анну Савельевну мамой. Уговорила ее подавить хорошую посуду и для себя по воскресениям, а иногда и в будние дни, когда все собираются за столом при хорошем настроений. Праздник должен быть и в твоей душе. Самим ведь приятно, когда на белой скатерти необыкновенная посуда. Душа радуется, а от этого и дело спорится. Анна Савельевна сказала Светлане:

– Да и верно, доча!.. Для чего же беречь-то. Дедушка Данило и то говорил: в избе пригодно, то и руки к делу пригодному тянутся. Полюќбил бы тебя, милая. Больно ему нравилось, когда все в ладу. Где бы ни был, а всегда тенет воротиться домой. Это вот его слова и помню.

Светлана как бы уже признавалась в доме будущей хозяйкой. Ей блюсти вжившей-ся в нем уклад. Этот уклад самой ей виделся в поступках и привычках Дмитрия Данило-вича, Анны Савельевны, Ивана. В их словах, разговорах. Во всем том, что в доме и вокруг его. В колодце с журавќлем, хотя воду из него и качают насосом. В пруде, окаймленном Ивами. В баньке задомной, причудливом домике. Она с душем и ванной, но все же вот особенная. В ухоженном огороде, в деревьях, рассаженных в овиќннике своей чередой. Те-пличке, тоже по-своему устроенной. Все и во всем что-то старинно-усадебное, знакомое по картинкам барќских поместий, по книгам. Прежнее не кричаще и сочетается с нынеш-ним. Угадывалось и доколхозное житье Кориных. Во дворовых постройках лоќшадь, коро-вы, овцы, другая живность. Труд без надрыва, спорый: пахота, сенокос, жатва, молотьба. Ни минуты пустой, без суетности. Досуг, при котором и книга под рукой. Праздники хри-стианские блюлись. Они как бы определялись временами года. Зимой дедушка Данило ремесличал в своем сарайчике-мастерской. Ткались льняные полотна на кроснах. И эти вот половички, что сейчас в доме, вытканы бабушкой Анисьей из разноцветных лоскут-ков. И так у каждого в доме было свое особое дела. Этому практичному трудовому люду и дать бы свободу. Он в вольном труде и приобщился бы к высокой культуре, искусству, к знаниям о земле.

У них в учительском институте среди студентов были постоянные опаќсения уго-дить в какую-нибудь "дыру", из которой удалось вылезти учитеќлю, окончившему их же институт. Боялась этого и Светлана. Но вот на ее пути оказался Иван… И ее немало уди-вило, и в то же время обрадовало, что в моховской "дыре" она ощутила полноту жизни. В клубе ихнего Большесельского колхоза была комната, в которой навалом лежала ста рая рухлядь, собранная художником Андреем Семеновичем. Глиняная посуда местных редю-кинских горшечников. Фигурки резные, коробочки. Куќзнечные поковки: серпы, косы, то-поры. Амбарные замки с секретами, другие железные штуковины, название которых уже и позабылось. Кросна, скальна, цевки, челноки, бедра и всякие другие ткацкие принадлеж-ности. Копылы разной конфигурации с причудливыми выжженными узорами на них. Бе-рестяные туески и кадушки для солки грибов и замачивания ягод. Лаќпти липовые и лыко-вые, чуни с обороми. Конная сбруя с медными блеска ми. Две картины местного худож-ника Кирюхина, сородича Анны Савельевны. Во всем угадывалась полная высокого смысла своеобразная жизнь здешнего народа, характер и живой ум люда. Через все эти предметы и воспринималась та жизнь, как единое действо земледельца. Ему бы вот и дать волю самому построить свою жизнь в новом веке… Андрей Семенович ходил по де-ревням и уговаривал старых людей порыться у себя в чуланах, на подволоке, в уцелевших сараях и вытряхнуть все обереќгаемое, но уже не нужное им. Насобиралось столько, что в мастерской художника не умещалось. Он и предложил Зое, заведующей клубом, созќдать музей. Зоя попросили Светлану разобраться во всем, как она сказала, этом хламе. Когда археологи прислали фотографии находок на Татаровом бугре, Светлана почувствовала себя приобщенной к большому делу, которое должно способствовать возрождению кре-стьянина.

– Это же, Зоя, наша история, – убеждала они заведующую Домом Культуры, – так мы все юли к сегодняшнему дню, а от сегодняшнего пойдем к завтрашнему. Музей такой – наше уважение к прошлому, он и для будущих нас. Мы это единая воля наша, возрастаю-щая из прошлого.

Светлана попросила Старика Соколова Якова Филиппович сделать подставки и по-лочки. И он помог разложить все по порядку. Больно ста рое отделить от недавнего. Знал он и помнил многих мастеровых мужи ков. И сам удивился, сколько всего разного они понаделали. А сколько пропало, сгублено.

– Самые-то чудные диковинки у помещиков в именьях береглись. Ну и у домови-тых мужиков. Мебель резная, украшения самих домов снаружи. Ныне люд пошел не то чтобы без своих рук, больше рассудком в непотребу переродился, и в душу мрак вселил… Старое вот как напавшие супостаты ломают, а новое, без памяти о старом, не больно вот и ладным выходит. Одолевает неразумом нас, – пожаловался Яков Филиппович на какую-то и самому как бы уже неведомую силу лютую, оскопившую селянский люд. – Парень в дому гвоздя проком не забьет, доски не выстрогает. Отвычка от домашнего, а это значит стыль в самом себе… Оно, знамо, для них вот трактор, что для нас была телега с лошадью. Но все это не при доме, чужое, его и поломать не жалќко. И нет влечения к приюту, в коем бы душа в радости была. Все вытолкнуто мертвым железом. Худо это, деваха, худо, когда один челоќвек похож на другого, как вот сами машины. Машины-то, что говорить, худо ли, только и при них надо мастером быль, их к себе приручать, а не себя к ней. Человек воз-растает из своего дела. Дело-то оно, как вот и ребенок растет. Кто в любовью к немо, тот зреет и умнеет, себя и других через это облагораживает.

3

Когда все предметы в музейной комнате были разложены по полочкам, Старик Со-колов Яков Филиппович пришел первым в Музей, назвав себя экскурсантом. Разглядывал уже своим новым взглядом мужиковы и бабьи поделки. Обращал свое пристальное вни-мание на совсем кажись пустячное: на лапти и чуни. Кто вот только не умел их плести. И делал это каждый по-своему, с особой красивостью. Вот они и обереглись как бы из ува-жения к лапотникам тогдашним. С почтением отдавала их хуќдожнику, и вот теперь гляди на них, обозревай как бы себя самого вчерашнего… Лапоть лыковый был нашему мужику незаменим, никакая друќгая обутка с ним не равнялась. Не промокал, коли мастером сде-лан. Легко в нем и по пожне было ходить, по скошенному лугу, по лесу… А вот чуни – они по зиме больно ладны. И сугроб, когда по дрова едешь, обмять хорошо, снегу в голенища, как при валенках, не наберется… А из того же лыка берестянова чего только не делали. Солонки, налопаточники плели, коробочки изготовляли для бережения дорогих украше-ний. А вкус снеди из берестяного туеска особый и пользительный. Гриќбки там, ягоды мо-ченые. Да где всего-то пересказать. Природа Господня одарила нас всем для благой жиз-ни, а мы ее дары отпихиваем. Коќрежим землю, травим живое… Знамо дело, – мужику в ла-потках или чунях сидеть за трактором уже и не резон, не за плугом по борозде ходить. Ла-поть и чуни теперь в музей. Но почто бы вот в туесках ягоќды, грибы и другое что в прок не запасать. Вместо банок железных как бы ладно. Этим добром и заграничного гостя можно бы подивить. А мы бересту в грязь втаптываем, кострами сжигаем. Цивилизован-ными во себя называем… Умельцем от дела отдалили, умом своим перестали жить… Или взять опять же глину. Редюкинские горшечники чего только из нее не выделывали. Но кому-то дело такое показалось слишком уж простым. И отвергли, не дав ему улучшить-ся… А отвергли-то, как вот сказано в Писании, краеугольный камень. Приблизь тех же редюкинских горшечников к знаниям, чего бы только из нашей глины они не сделали, чем бы не подивили. А то вот кирпич какой-то там с мудрым названием не знамо откуда во-зим. Трубки, что в землю, как покойников зарываем, по дальним дорогам таскаем. А цер-ковь-то нашу Всех Святых прежние маќстера из редюкинского кирпича построили. Он прочен, что тебе камень. Раньше бары-помещики боялись, как бы мужик умнее их не стал, а ныне вот демиургыны опасаются мужикова разума. Хитрое дело наше, все хотят вот мужика обойти, а он от земли, как без него. Машин вот разных поќнаделали без его спросу. Иные из них не больно и ладны, ему и не нужны. А ту же лошадь с поля, с дороги – до-лой. А по делу-то лошадка у нас во многом и опережала бы машину. Продукт и воздух ядом не травит корм для нее из далека не вози. И удобрение от нее незаменимое… Голова демиургынова не сварила, а мужика побоку, на смех… Если все с считать сколько труда и добра на машины уходит, та к и выйдет, что в годней лошадей держать и людей при них. А то всех по заводам пораспи-хивали, они живут там скопом вредным.