Текст книги "Коммунист во Христе"

Автор книги: Павел Кочурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Мир праведной души вне цели.

1

Художник, Андрей Семенович, приехал в Мохово в конце мая. О дне приезда не сообщил, отшучивался: «Автобус ходит для всех до станции и обратно». Тут бел у него и особый умысел – дорожить уважением сельќчан, не выпячиваться. А еще профессиональ-ное любопытство и людознательство: в пути, в дороге, открываются невидимые в быту стороны жиќзни, лучше видится нутро человека. Узнается, кто, какой люд больше ездит, куда, откуда и зачем?

По приезде в Мохово, он увлеченно рассказывал об узнанном в дороќге. Забавные и смешные случаи, за которыми крылась и грусть, и пеќчаль, горе и беды деревенского люда. А больше, пожалуй, изворотливоќсть понужденного кататься по дорогам колхозника. Вот трое молодых мужиков и четверо женщин везли из города по корзине яиц, оберегая их от тряски, пересмеивались. И над ними тоже подшучивали: "Держи, тетка, добро покрепче, а то привезешь домой яичницу в подоле". "Да, по такой дороге и не диво…" "Прошлый раз пришлось самому толкнуть сразу десяток битых на сковородку". "Город нынче всем де-ревню снабжает, что от нее за дарма отбирает".

– Что же сами-то курочек не держите, – поинтересовался художник?

Женщина, которую он спросил, была не старая, чего бы не вести неќхитрое хозяйст-во.

– Да и отучились, – бесхитростно ответила она.

– Или уж точили, – поправил ее мужчина.

– Так оно и выходит, что по нонешному купить-то и легче, – пошел пересуд в авто-бусе. – Кормить куриц, или там поросенка, коли хлебом с магазина. Оно и не больно с ру-ки. Когда он есть, а когда и нет. А как им запастись?.. А тут на десятку сотню купишь, оно и без хлопот.

Так вот колхознички и стали жить. Коровушек держать и другую жиќвотину, им уже и не с руки. Да и кормить нечем, все из колхоза каќзне уходит. И такое в великую заслугу ставится: раскрепостили колхозника, бывшего мужика, освободили от забот, сблизили, как вот и

обедали, с пролетариатом. А корма для тех же курочек, что в городе яички несут, из-за бу-гра везется, как вот и мясо для магазинов… А за какие денежки – кому забота?..

Или вот такое еще Андрей Семенович усмотрел: везет деревня из гоќрода нужные себе товар: сапоги резиновые, галоши и валенки, фуфайќки и все такое. И что уж совсем чудно – огородный инвентарь. Капусту с картошкой, это еще сам селянин для себя, как нынче говорят, производит. И дивно, что никто еще от такой "христовой жизни" до сих пор не спятил. А может и есть такие, но опять же, кто об этом скажет. Сам же люд по-смеивается в довольстве; привычно.

– А чего горевать-то… Раньше пешком ходили, или на карюхе ездили до станции. А тут автобус везет, не жизнь, а малина. Коли отпал от забот, так чего не ездить.

И верно, к чему в сельмаг лишние товары завозить, выгод мало, одни хлопоты. Не водка. К тому же горожане стали огородниками, в колхозы ездят оброк отбывать… "Идио-тизм деревенской жизни", в кои годы выќявленный на Руси, больно уж позорно стал ныне наружу выпячиваться. И свою непобедимость в полной мере выказал: необремененность, новая человеческая особь… И к чему только русского человека нельзя приќручить. И он тут же прилипшее к нему гаденькое примется ревниво заќдирать: и душком, да наше. И в то же время, терпя пороки, ехидно выќсмеивает и вышучивает их, клеймить с беспощадно-стью… На городское бестолковье у деревенского люда жалоб нет. Это даже его утешает: чего о нас говорить, когда и там сутолока. Нужного товару днем с огнем не сыщешь. Взять ту же литовку, обычную косу, чем траву косят. И в областном центре ее не найдешь. Кое кому родственники присылают из Сибири. Но те косы с низким наклоном, заставля-ют приседать. Дома за бутылку ее и перековывают. Руки не поотсыхали еще, водятся и мастеќра… Так вот и развлекались в доме Кориных городские гости под рюмку, слушая высказы художника. За что колхозника, бывшего мужика, и городскую его родню, с ду-шой крестьянина, люто хулить. Не за терпеливость же и покорность и за его выжидание.

Много всякой всячины в тряских деревенских автобусах узнается. Не только еду-щие о себе пересуждают, больше-то все же достается демиургенам. Сыплются забавные и скабрезные анекдоты. И не сразу уловишь, чего в них больше хулы или похвалы властям. И о том свои рассуждения: "Если "то" клянешь, то выходит "это" хвалишь". Бывало, му-жик в район выбирался разве что по повесткев казенный дом, или вот за буханкой хлеба, когда свой отбирали. Без паспорта-то колхознику не далека дорога. А тут – гуляй – не хо-чу. Деньжонки стали подбрасывать, завлекать. О порядках чего говорить, беспорядки тем и хороши, что чудно неразрешимую задачку решать заставляют… Додумались вот в Мо-скву электричку и сзади, и спереди наставить, как одежонку подростќку од нужды удлин-нить. Колеей в первопрестольную вольно за заморсќким мясцом и колбаской, если на свою китовую, новосортную, отворот. От скуки в вагоне "Крокодил" поперелистывай. Раньше, в доколхозную пору, мужик на дому в "Лапоть" заглядывал. Там и себя узнавал. Сочли такое название зазорным, какой теперь лапоть, в сапогах ходи. Лучше пускай будет что-то чужеватое. То ли рыба, то ли зверь из своей пасти приправы и выдает в съедобном виде.

В незлобивых с ехидцей разговорах в очередях в магазины и в автобусах топили люди свою нескладицу. Вот когда все перевалит "через чур" – то и объявится очередная компания "по искоренению пережитков". Тут же и новых бед, повкусней прежних, напе-кут, как непутевая баба, накомкают блинов. Дело-то мужиково не любит, когда к нему на-скоком, силой с шумом прут. Треску и много, будто перепуганный медведь по кустам без разбору чешет от мнимой погони. А как без наскока-то, когда все надо навыказ и поско-рее. Во всем, значит, и во глупости, впереди быть. Знай уж веселись, затягивай на голоса свою "дубинушку" веселая русская душа.

Вот какой частушкой просветили художника смеренные мужички:

Не красно народу жить,

Впору плакать да тужить.

А коль не плакать, не тужить,

Для чего тогда и жить.

Как раз под мотив "дубинушки'' и пропели и растяжной, в ответ на непокойный выспрос самих себя: «как живется?!» Вот так, имеющий уши слышать, да слышит.

2

Дмитрии Данилович эти дни работал в мастерских. С кузнецом вытяќгивал отвалы к плугам и привинчивал их к корпусу. Готовились с Лестеньковым к вспашке на повы-шенных скоростях. Решили опробовать такой плуг на парах. Свое дело, своя и воля.

Тут как раз и подъехал на Побратиме Миша Качагарин. Соскочил с телеги, затру-сил по двору… У Дмитрия Даниловича кольнуло в груди, подумалось об Анне. Но Миша улыбался, прокричал издали о приезде художника, Андрея Семеновича. Парасковья по-слала сказать, объяснил уже подойдя, Миша.

– Тьфу, ты… – Дмитрии Данилович перевел дух. – Напугал-то как.

Положил на остав плуга тяжелый ключ, но тут же опять взял его. Надо закончить начатое. Михаила Ивановича попросил обождать.

Привинтил отвалы и направились в телеге до магазина обеќзлюдевшего в этот час. Водка не продавалась до пяти часов вечера, хлеб распродан с утра, а больше нечем торго-вать. Папиросы покупались не каждый день, мыло, соль – тоже. Покрытые пылью банки рыќбных консервов красовались на полках, создавая видимость изобилия.

Запрет торговать зельем в дневное время был на руку проворным стаќрушкам, большей частью беспенсионеркам. И это выручало не только старушек, но и демиургенов. Люд сам находил, как можно исправить дерќжавную туподумость. Старушки на свои руб-лики, незнамо как и сбереженќные, закупали в урочное время зелье. Их не больно и осуж-дали. Корыќсть невелика, а кормиться-то надо… Гордо обходя сельмаг, к ним и направля-лись униженные и оскорбленные. Запреты на Руси никогда доброго действа не имели. На-род проворней всяких властей. Умелые-то да совестливые не больно и рвутся к ней. Дмитрий Данилоќвич решил по чести, направился в сельмаг. Да старушки и запаќсались-то тем, что подешевле, ядовитым сучком в синих бутылках с лиловой заклепкой.

– Сигарет что ли, Дмитрий Данилович, – встретила его продавщица, вышедшая на крылечко.

– Сигареты, Сонечка, есть. Сын берет и на меня. – Прошли внутрь магазина. – Хри-стом богом буду просить, Сонечка, отпусти две бутылоќчки коньячку, преступи закон, сде-лай добро. Гость приехал, художник наш, уважь, любезная, после пяти уж пригубим… – И слов-то таких сроду не выговаривал, откуда взялись. Вот ведь разные каверзные препоны что делают с человеком. Стыдоба до насмешек, до горя и позора сам себя и доведешь под строгостью демиургенова ока.

Сонечка была тронута. Даже от Тарапуни ласковости такой не слыхала. А тут Дмитрий Данилович. Да и просит-то не бормотуху.

– Да уж вам-то, Дмитрий Данилович, можно довериться. – Соня со своей стороны тоже не прочь нужному человеку одолжение сделать. Преќдлагает вдобавок залежавшееся сухое вино. – Марочное вот, – гоќворит с улыбочкой, – трехлетней выдержки, да в магазине столько же пролежало, и цена не наросла. Мужики-то такое не берут, квас, говоќрят, свой есть.

Доставая коньяк, сказала, что последние четыре бутылки, расхватают водку да оде-колон и этим не побрезгуют.

– Уж забирайте, – предложила. – Гостей-то у вас много, так и не залежится.

Дмитрий Данилович расхвалил Сонечку за проворство и находчивость.

– Только вот, незадача-то какая, Сонечка, денег на все не хватит…

Соня молча записала в тетрадку долг. Вроде и обрадовалась, что Дмитрий Данило-вич будет у нее в маленькой зависимости. Авось и сгодитќся, кто не грешен. – Пьянчуги-то уж до чего дошли, одеколон и лосьон в долг выпрашиќвают. Не напастись… Уж чего бы водкой вдоволь-то не снабжать. Да и здоровье люди бы оберегли. А при запрете всего больше и хочется. – Уложила бутылки в коробку, чтобы скрыть от глаз, перевязала бечевоќчкой. Что тебе в другом столичном магазине.

Дмитрий Данилович вышел из сельмага в добродушном настроении. Будто и вправду в Ленинградском или московском Елисеевском побывал.

– Ну вот и ладно, теперь домой. И спасибо тебе, Михаил Иваныч, что заехал, выру-чил. Миша Качагарин поправил кепку на голове, подстегнул Побратиму теќсемочной во-жжой, матюгнулся красочно…

– А я как увидел, что автобус к деревне завернул, так и подумал об художнике на-шем… Прасковья и говорит: "Съезди к Данилычу". А чего не съездить, не сказать.

Дмитрий Данилович, отвыкнув ездить в телеге, держал коробку на коќленях. Миша Качагарин, вроде и не думающий ни о чем, кроме езды в теќлеге, неожиданно высказал:

– Власть-то, знамо, она строгая, то одно, то другое зарокатают. А житьем вот и пра-вят. Сонечка наша у нас главней. Да и те же старушки, которым она по милости бутылки в запас продает. Ну в гороќдах, там другое что, свое. Властям-то и надо бы душу наставлять к миру, чтобы обманом люд не жил, а они запретами разными всем рты заќконопачивают…

Это, можно сказать, обычные разговоры деревенского люда. Но то, что высказал такое кроткий и покладистый Миша Качагарин, Дмитрия Даниловича как-то насторожи-ло. Беда-то вот и к тихо блаженным в душу прокрадывается.

В избе Поляковых, теперь художника, настежь распахнуты окна. В маќстерской что-то громыхало, слышались голоса Прасковьи Кирилловны и Андрея Семеновича.

– Мухи-то, окаянные, роем летят, да и комары наберутся…

– Вымахаем, вымахаем, Прасковья Кирилловна, как крамолу злостную, – мягко, с растяжкой слов, глуховатым голосом, отвечал художник, заняќтый, видимо, какой-то пере-становкой. – Пускай к нам дух тополиный да черемуховый входит… Божья благодать…

Дмитрий Данилович, оставив на своем крылечка сонечкину коробку, в комбинезо-не, с обтертыми паклей промасленными руками, вошел к худоќжнику в мастерскую.

– А вот и наш герой, – встретил его Андрей Семенович, успевший уже переодеться в свободную толстовку и застиранные брюки в пятнах краски. – Дай-ка на тебя взглянуть, каков ты, хозяин. Новое-то, благое, ныне на челе у человека светится задорным огоньком, – обнялись.

– Наводи-ка порядок, Семеныч, – сказал Дмитрий Данилович, – да и собирайся в баньку. С дороги-то и хорошо. Таи и потолкуем. А то сраќзу и за кисти.

– Мечтал, мечтал о твоей баньке. В квасном пару на кирќпичах погреться. Травкой полынной хворь паразогнать городскую, выќкурить ее из бренного тела.

3

Дмитрий Данилович подошел к мастерской художника со стороны своего проулка, окликнул. Полагая, что Андрей Сеќменович не расслышал голоса, постучал легонько в стекло.

– Идем, коли, Семенович…

– Иду, иду, – послышалось из мастерской.

Через минуту вышел в накинутой на плечи легкой длинной куртке, пижамных брюках, тапочках: на босу ногу с цветным целлофановом мешочком в руке, на котором красовалось сине-зеленое изображение Адќмиралтейства. По прошлогодней тропке напра-вился в огород, где меж двух тополей был узкий пролаз в коринский огород. Тополя ис-точали аромат молодых листьев. Художник ловил этот, как он говорил, божий дух, уга-дывая в нем краски и цвета. Знал все деревья в овиннике Коќриных, мог каждый ствол вы-писать по памяти. Примечал, как одни дереќвья год от года матереют, другие, укоренясь, вбирают неприметно в себя вечное время, оставляя неизменными метины на повеќрхности коры.

Обшарпал о металлическую скобу подошвы тапочек, на порожке бани обтер о мокрую тряпицу и вошел в предбанник, оглядел, что тут прибавилось нового с прошлого года.

Банька была из трех половинок. Справа комната для отдыха, слева сама баня с па-рилкой, душем, ванной. Новое сразу бросилось в глаза: из теплого предбанника был вход в пристройку. Дмитрий Данилович поќказал, какой они с Иваном соорудили бассейн. Ле-том в пруде можно побрызгаться, а в холод неплохо по-барски побаловаться в таком вот сооружении…

– Как у нынешнего заправского чиновного вельможи на личной даче, – отшутился Дмитрий Данилович, когда художник высказал похвалу. – Дело своих рук, оно и радует.

В сухом жару парилки знойно пахло лесом и лугом. Дмитрий Данилович плеснул на раскаленные кремневые камни зеленого настоя из трав и листьев. И целебный жар влился в грудь. Внутренняя стенка парилки была обложена красным кирпичом, прежнего еще обжига. В ней проходил дымоход и нагревал кирпичи. Взяли по распаренному вени-ку прошлогодќней ломки, потрясли над головой. От жарких кирпичей и запаренќных трав шел особый дух. Для мягкости пара поддали на кирпичи и камни хлебного квасу. Распа-ренные выскочили на волю. Дмитрий Данилович в пруд, Андрей Семенович поостерегся, поостыл в предбаннике.

После приятного утомления вошли в теплую комнату передохнуть. Завеќрнулись в простыни, расположились в креслах, выделанных из березовых кряжей. Дмитрий Дани-лович достал из шкафчика фарфоровые стопочки, черную бутылку с бальзамом, знако-мую уже Андрею Семеновичу. На столике, тоже березовом, стоял кувшин с солодовым квасом и кружки.

– Вот и давай по глоточку от всякой хвори. – По глоточку, было тоќчно сказано, больше не полагалось, лишнее не на пользу. Черная бутылка тут же и пряталась. Квас по-сле бальзама тоже полагалось пить не сразу. Лекарство надо ощутить, дать ему войти в кровь, поверить в него, выждать, пока оно не обезвредит в теле то, что вызывает недуг. А встречу отметить – это уже за столом, в доме.

Густое черное снадобье настаивалось на меду и водке. Разные цветќки весеннего сбора, корешки, почки, кора. Горьковато-сладкое, чуть хмельное, оно вязло во рту. К де-душке Даниле этот рецепт перешел от своего дедушки. Что-то было и самим испробова-но, перенят от Марфы Ручейной, вычитано в книгах старинных знахарских. Природа от любозќнательных ничего своего не прячет за семью неоткрываемыми замками. К тайнам своим она любознатца сама подводит.

– Нюша вот тоже принимает. Перед чаем утром и вечером. Вроде и на пользу, – высказал Дмитрий Данилович, покивав головой. – Не всякую ведь хворь на нет изведешь. Что говорить…

Помолчали, переживая беду, свалившуюся на Анну Савельевну и сеќмью. Дмитрий Данилович налил в кружки квасу, помедлил спросил Андрея Семеновича:

– А помнишь как мы все в печках-то парились?.. Старики чай гоняли с травами. Сидели с полотенцами на шее, потом исходили.

Обоим что-то навевалось в этот блаженный час тоской по утраченной слиянности человека с природой и звало выговориться.

В детстве Андрей Семенович парился в той самой печке, которая и сейчас стоит в его избе, ломать ее не хотелось. Сложена славным мастером, дедушкой Федором. Хвалить печное паренье не стал, сказал о парной бане, что это чисто русское изобретение, идущее от этой саќмой русской печки. А мы вот такую баню у себя в городе почему-то фиќнской зовем. Сами финны недоуменно дивятся, что это мы свое за ихнее выдаем. И вроде показ-но хвалимся: и мы не лыком шиты, что вот у вас, то и у нас…

– Щедрость наша и самоуничижение. Этим глуповато порой и тщиќмся. Все в руки само лезет, от того что много… Бери, бери, коли нраќвится считай своим, – высказал ху-дожник с ухмылкой, как бы уже с насмешкой над самим собой. – А мы новое, похлестче старого сыщем, или другое чего придумаем. А то и так обойдемся, не привыкать. Без за-зрения и у чужих свое же позаимствуем. А чтобы придуманным-то тоќбой самим в полной мере пользоваться – тут надо тебя ловчее меня приќзнать. А кому-то еще и лень свою по-пытаться преодолеть. В наше вреќмя, вдобавок ко всему, еще и против "установок" пойти. Вот и тянем друг друга в болотину из зависти. Там, в болотине-то все особи без роду и племени.

Развеселясь грустью, разговорились по-расейски: "Наша жизнь, раньќше спать ло-жись, знаем дурь свою, а вот с ворота не стряхнем, раньќше баре, а нынче демиургены ше-велиться не дают".

– А банное дело у финнов все же отменно поставлено, – вроде как и впрямь чем-то своим поделился Андрей Семенович. – Пустяк вроде бы, ан нет!.. Культура быта! Она с малого, и всегда с чего-то своего, лично семейного и начинается.

– Русское-то наше паренье еще толком и не разгадано. Киќрпичный там, или глиня-ный пар очень пользительный, особенно в сочеќтании с деревом, с той же березой. – Дмит-рий Данилович умиленно улыбнулся. – Не в раз, да и не каждому докажешь, в чем тут де-ло. А самочувствие не обманешь. Доведется вот тому же финну попариться с нашим ве-ничком в такой вот печке, как скажем, у Старика Соколова. Почует он пользу, и не муд-рено, наделает из особой глины, может нашей русской, кирпичей для лечебной парилки, наподобие боќльшой печки. И преподнесет нам как ихнее чудо…

Весело, даже с задором, хохотнул и художник, высказав:

– Все у нас так: "Бога нет, царя не надо". Так в песне-то поется. И можно продол-жить по-моховски: "Демиургены наша власть, ей и покќлоны класть". Все сами с усами. А на деле-то – без Бога, да и царя, к дьяволу в клещи и угодили. Демиургенами того и друго-го – царя и Бога, и заменили. Против своих родовых привычек – бунтуем, мечемся как на-стеганные.

Отринув укорные смешки, Дмитрий Данилович, тоже не без улыбки, поделился своими задумами:

– Грешным делом сам вынашиваю мечту о кирпичной парилке. Да вот чистоте печного кирпича нет. Церковь-то свою, когда строили, так кирпич сами обжигали. – И с горечью опять усмехнулся, – вот и подумываю наделать их для своего заќмысла. Только беда, чтобы не доглядели, не ущучили. Раньше за Шелекшу мужики уходили самогонку гнать, и тут придется укромное местечќко подыскать с хорошее глиной.

Андрей Семенович рассказал о своей поездке в Финляндию. Побывал в гостях у одного архитектора. Тоже банькой попотчевал, там это ритуќал особый.

– Поспорил наш деятель с финном по-русски: "Кто кого перепарит". Финн выско-чил и в озеро. А наш сидит в жару, в каком вода закипает белым ключом. – И вроде как осудил что-то в характере нашего парельщика: – Во вред себе, а удаль выкажу… Вот ведь мы какие.

Дмитрий Данилович поинтересовался устройством купальни у финна. Андрей Се-менович обрисовал: четыре метра на три, отделан голубым кафеќлем. У них с Иваном в бе-лом кафеле, какой, с божьей помощью, не инаќче как уворованный, "достали" и привезли городские зятья.

– В грехе вот великом… А что сделаешь. И ты живешь "как все" – признался греш-ный без греха пахарь. – Унесенного-то, утаќщенного, почти всем и хватает. Выгодней не продать, а вот чтобы у тебя его "достали".

И как бы в оправдание своего греха, Дмитрий Данилович сказал, что без устройст-ва своего дома, той же при нем баньки, теплички, и друќгого разного по мелочи, все будет казаться, что деревенское наше жиќтье-бытье где сравнить даже и с худым городским. А должно бы лучшим быть – не квартира тесная, а дом с усадьбой. Судить-то о крестьяниќне и надо по тому, как его жилье устроено, дом и все вокруг. Тут же спросил, как у финских фермеров поля обрабатываются. Северные креќстьяне землей дорожат. К каждой пяди у них особое отношение.

– Фермеры – фермерами, как бы подытожил свой выспрос, – а пашня-то, что ихняя, что наша, колхозная, одинаково умелых рук требует.

Андрей Семенович побывал у финских Фермеров. Его интересовал преќжде всего человек. Но для художника-крестьянина труд на земле – осќнова жизни. Таким трудом и создается личность устойчивого характера. Сказал о пахотных землях. Они у финнов в низинах. На холмах лева, а между ними нева, канавами разделенная. Пшеницу хорошую выращивают, сахарную свеклу, травы и все другое. Своей землей кормятся. Трактоќра ко-лесные, со всевозможным набором орудий, удобных для малых полей.

– Но что меня поразило, – Андрей Семенович как бы еще жил тем виќдением, – так это то, что многие финские фермеры лес сажают, а посеќвы сокращают. В лесу живут, а елки, сосны сажают, посадки удобряќют, как вот и паля. Бережение природы в жестком за-коне. – Всякой расќтительности, воды, зверья, рыбы…

– Лес, природа, это главнейшее богатство не только своей, а всей Земли, – не сдер-жался Дмитрий Данилович. – Как реки воды свои в моря несут, полнят их, так и лес бере-жет твою жизнь, – высказался он и смолк.

Лес – растревоженная боль Дмитрия Даниловича. О нем хотелось ему особо пого-ворить с художником. И ни где-нибудь, а в самом лесу. Чтоќбы и деревья слышали их раз-говора и как-то ответили, и потому он спросил, помолчав, как финские крестьяне заделы-вают концы полей, осќтавляют ли борозды?.. Объяснил, что по этим признакам хлебороб может угадывать мастерство другого хлебороба.

– Хотелось самому бы посмотреть, – вроде как не удовлетворенќный ответом художника, сказал Дмитрий Данилович. – В войну и не до того было, а любопытство брало на поля во вражеской земле взглянуть. В часы затишия от боев и взглядывалось. Нашему брату, как и вам, хуќдожникам, полагается ощупью все опознавать.

Андрей Семенович, отпив глоток квасу, резко поставил кружку, подќвинул ее к се-редине стола, воскликнул, всплеснув руками:

– Совсем ты меня, Данилыч, заговорил… А о находках-то на Татаровом бугре что молчишь?.. Не такие уж и забытые мы богом. Иначе нечисќтая сила не свила бы себе гнез-до возле нас. Необратимых грешников чего ей искушать. А мы, значит, те, на ком Святая Русь стоит. Дьявол нас захотел онеподобить, а мы вот против него пошли стеной. Корни-то нашего демиургенизма в таких вот татаровых буграх и оседают.

Дмитрий Данилович не сразу и не прямо отозвался на такой высказ художника. Начал как бы издалека. Вспомнил их прошлогодний разговор на самом Татаровом бугре.

– Вот мы с тобой, Семеныч, поговорили о тогдашнем нашем эмтеэсовском пропа-гандисте, как он словечком демиург поигрывал. А ты вот теперешнее начальство "деми-ургены"… Оно и пало на язык. Теперь у нас не говорят социализм, или там коммунизм, а заменяют твоим словечком "демиургенизм", а начальство величают "демиургенами".

Художник расхохотался, сказал:

– Кто же верней молвы метким речением раскрасит и сразит нелепости наши. Такое в нас из горя своего рождается. И опять же не уныло и злобно, не срамным ругательским высказом, а уничижительно усмешлиќвым словом. И даже, можно сказать, научно, с этим самым "измом". Руќсский смех, он как бы нам свыше предпослан, в нем зрелый рассудок.

– В Татаровом бугре и верно, что горе наше вековое копилось. Но как вот из себя-то нам его выкорчевать, коли оно в плоть въелось, – с заботой высказал Дмитрий Данилович. – Поначалу-то и думалось, тоќму же отцу, дедушке, о поле широком. А то, что клятое место надо поќрушить, кто кому это мог сказать…

И Дмитрий Данилович поведал художнику обо всех чудесах, случившихся на Та-таровом бугре при его срытии. И о том, что было еще в гражданскую войну предсказано Старику Соколову, тогда красному бойќцу особого отряда. И как исчезли с бугра кости и очутились на кладбище перед Маркой Ручейной и дьяком Акиндием.

– А сейчас вот, – закончил свой рассказ Дмитрий Данилович, – я прихожу на свое поле ровно в светлый храм. И как перед ликом госпоќда Бога там стою. Что это вот такое, и отчего так?..

Художник, выслушав Дмитрия Даниловича какое-то время молчал. Подвиќгал кружку на столике, поглядел куда-то в сторону через стены. В этом вымолчании склады-вал свои мысли.

– Как вот это, и наш Татаров бугор, и все что тут открылось, объяснить, – издалека, выспросом себя, продолжил он разговор. – В красоте Божьей замуровано зло. Все в един-стве, как в самом мироздании, с плюсом и минусом, Отнимается одно, настает другое. А чеќловек, кто он такой на земле этой?.. А что если он во грехах изживает свою сущность?.. И превращается в бактерии Земли. Может и не все они так уж вредоносны, но есть и больно зловредные. Они-то и скапливаются в Татаровых буграх, где черный дух властву-ет… Ты вот, Данилыч, больное место на своей земле и оздоровил. А Старик Соколов ду-хом чистым черноте противится. Теперь поле тебе и радуется… Это символичный знак то-го, что блага мы можем достичь только через очищение и себя, и своей земли святым тру-дом и Светом в душе. Из чистого – чистое исходит, из грязного – грязное… Может так и провидено Святой Руси пережить за весь мир опыт роќждения новых человеков… "Чело" – это ум, а "Век" увечный. Это вечќное и надо нам благом в себе беречь.

Они еще поговорили о том, что от стариков слышали о Татаровом бугре. Перед не-счастьями черные столбы при ясном небе там возникали, стон из-под бугра шел. Кого-то заводило в болотняк, ум омрачало. Но особо им обоим запали в память блуждающие огоньки по снежным полям. Их они сами видели в те тревожные годы перед коллективи-зацией. От Татарова бугра через Черемуховую кручу пролетали они над землей в лес за церковью. Забылось было все, но вот освежилось в памяти последними событиями. Но и огоньки, и Татаров бугор – забудутся, вечќным останется только Данилово поле.