Текст книги "Сочинитель убийств. Авторский сборник"

Автор книги: Патриция Хайсмит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 47 страниц)

Воспаленные глаза саднили, Гай прижал к ним ладони. Эти часы так его измотали, что даже спать захотелось. Мысли разбрелись в разные стороны, а те, о ком он писал, – Бруно, Мириам, Оуэн Маркмен, Сэмюел Бруно, Артур Джерард, миссис Мак–Косленд, Анна – люди и имена кружились где–то на периферии сознания. Мириам. Как странно, но теперь она ему виделась человеком из плоти и крови в большей степени, чем когда–либо раньше. Он попытался нарисовать для Анны портрет Мириам, попытался дать ей оценку, и последнее заставило его оценить ее для себя. Как личность, решил он, она немногого стоила – и с точки зрения Анны, и с любой другой. Но она была человеческим существом. Немногого стоил и Сэмюел Бруно – жестокий и жадный делатель денег, которого ненавидел родной сын и не любила жена. Да и кто его в самом деле любил? Кто по–настоящему пережил его смерть или смерть Мириам? Если кто и переживал, так разве что родня Мириам. Или нет? Гаю вспомнился ее брат, как он давал показания на следствии, его маленькие глазки, в которых вместо печали горела одна злобная животная ненависть. А мать Мириам с ее мстительностью и неизменной мерзкой натурой, не сломленная и не смягченная горем, – той было плевать, на кого навесят убийство, лишь бы на кого–нибудь да навесили. Даже если он и надумает – будет ли прок встречаться с ними лишь для того, чтобы подсунуть им мишень для ненависти? Разве станет им после этого легче? Или ему? Нет, не станет. Если кто и любил Мириам, так это Оуэн Маркмен.

Гай отнял от глаз ладони. Имя всплыло у него в памяти само собой. До того, как написать эту исповедь, он и думать забыл об Оуэне. Так, одна из теней на заднем плане. Гай был о нем еще худшего мнения, чем о Мириам. Но Оуэн, должно быть, любил ее. Собирался же он на ней жениться. Она носила его ребенка. Возможно, Оуэн связывал с Мириам все свои надежды на счастье. Возможно, он горевал после ее смерти точно так же, как горевал Гай, когда Мириам умерла для него в Чикаго. Гай попытался припомнить все об Оуэне Маркмене, каким видел того на следствии. Он вспомнил его пристыженный вид и как он спокойно и откровенно отвечал на вопросы, пока не бросил Гаю обвинения в ревности. Трудно сказать, о чем он думал на самом деле в те минуты.

– Оуэн, – произнес Гай.

Он медленно встал. Пока он приводил в порядок воспоминания о длинном смуглом лице и высокой сутулой фигуре, которые именовались Оуэном Маркменом, в голове у него сам собой вызревал план. Он отправится встретиться с Маркменом, поговорит с ним и все ему расскажет. Если он перед кем и в долгу, так это перед Маркменом. Пусть Маркмен, если захочет, убивает его, вызывает полицию, делает что угодно. Но он ему все расскажет, без утайки, глядя в глаза. Жизненная необходимость такого разговора вдруг сделалась очевидной. Ну, конечно. Единственно возможный шаг, он же – следующий. А вот после того как он расквитается с этим своим личным долгом, он примет все, что определит ему суд. К тому времени он будет готов. Можно сесть в поезд уже сегодня, после того как его допросят на предварительном следствии о смерти Бруно. Наутро полиция вызовет их с Анной в участок. Если повезет, можно будет даже успеть на дневной самолет. Где это? В Хьюстоне. Если Оуэн все еще там работает. Нельзя позволить Анне провожать его до аэропорта. Пусть думает, будто он улетел в Канаду, как собирался. Пока что Анне знать не следовало. В первую очередь необходимо встретиться с Оуэном. Решение, казалось, преобразило его. А может быть, это было похоже на то, когда сбрасываешь старую выношенную оболочку. Сейчас он чувствовал себя голым, но страх ушел.

46

Гай сидел на откидном сиденье в самолете, следующем рейсом до Хьюстона. Издерганный и несчастный, он в известном смысле чувствовал себя здесь столь же неуместным и лишним, как само это урезанное сиденье, которое торчало в проходе, нарушая симметрию салона. Лишний, ненужный, он, однако, верил, что делает необходимое дело. Чтобы попасть на этот рейс, он одолел массу трудностей и пребывал теперь в состоянии упрямой решительности.

Джерард пришел в участок на предварительное следствие о смерти Бруно. Сказал, что прилетел прямиком из Айовы. Гибель Чарлза – это очень плохо, однако Чарлз никогда не отличался осторожностью. И очень плохо, что это случилось не где–нибудь, а на боте Гая. Гай сумел ответить на все вопросы совершенно спокойно. Обстоятельства исчезновения тела Бруно казались ему просто несущественными. Его больше взволновало присутствие Джерарда. Ему совсем не хотелось, чтобы Джерард последовал за ним в Техас. Чтобы застраховаться вдвойне, он даже не сдал билета в Канаду на самолет, улетавший в тот же день, только раньше. Ему пришлось около четырех часов ждать в аэропорту рейса на Хьюстон. Зато он себя обезопасил. Джерард заявил, что в тот же день возвращается поездом в Айову.

Тем не менее Гай снова оглядел пассажиров, на этот раз куда внимательней, чем позволил себе в первый раз. Никто, похоже, не проявлял к его особе ни малейшего интереса.

Плотный конверт во внутреннем кармане хрустнул, когда он склонился над разложенными на коленях бумагами – частными отчетами о ходе работы в Альберте, которыми его снабдил Боб. Читать журнал Гай не мог, смотреть в иллюминатор ему не хотелось, однако он знал, что способен запомнить, автоматически и основательно, те данные из отчетов, которые следовало запомнить. Среди мимеографических оттисков он обнаружил страницу, вырванную из английского архитектурного журнала. Один абзац Боб обвел красным карандашом.

«Гай Дэниел Хайнс сегодня – наиболее значительный американский архитектор родом из южных штатов. Начиная с первой самостоятельной работы, простого двухэтажного здания, ставшего известным под именем «Питтсбургского универмага“, Хайнс сформулировал принципы функционального изящества, которых с тех пор неизменно держался и которые подняли его искусство до нынешнего уровня. Если попытаться определить, в чем своеобразие гения Хайнса, то придется главным образом прибегать к такому труднопостижимому и расплывчатому понятию, как «изящество“, которое до Хайнса не соотносилось с современной архитектурой. Достижение Хайнса заключается в том, что в наш век он сделал классической свою собственную концепцию изящного. Главное здание созданного им широко известного ансамбля «Пальмира“ в Палм–Бич, штат Флорида, названо «Американским Парфеноном«…»

Внизу страницы под звездочкой была сноска:

«После того как статья была написана, мистер Хайнс был назначен членом Инженерной консультативной комиссии по строительству плотины в Альберте, Канада. Его всегда интересовали мосты, говорит он. Он считает, что этот заказ обеспечит ему радость работы на ближайшие три года».

«Радость», – пробормотал он. Как только их угораздило употребить это слово.

Когда такси пересекло главную улицу Хьюстона, часы пробили девять. В аэропорту Гай установил адрес Оуэна Маркмена по телефонной книге, получил багаж и сел в такси. Это не так–то просто, подумал он. Приехать к человеку в десять вечера, застать его дома, да еще одного, да еще и согласного посидеть и выслушать незнакомца – такого просто не бывает. Его не окажется дома, или он сменил адрес, или вообще уехал из Хьюстона. Его, возможно, придется разыскивать не один день.

– Остановитесь у этой гостиницы, – попросил Гай.

Он вылез из машины, пошел и снял однокомнатный номер. Банальная предусмотрительность, но ему стало немного легче.

По адресу на Клиберн–стрит Оуэн Маркмен не проживал. Дом был маленький, на несколько квартир. Те, кто оказался в холле первого этажа, в том числе управляющий, отнеслись к нему с явным подозрением и почти ничего не сообщили. Никто не знал, где теперь Оуэн Маркмен.

– Вы не из полиции? – спросил управляющий в заключение.

Гай невольно улыбнулся:

– Нет.

Он уже уходил, но тут какой–то мужчина остановил его на крыльце и все с тем же настороженным видом неохотно выдавил, что Маркмена вероятно, можно найти в некоем кафе в центре города.

Наконец Гай нашел его в закусочной; тот сидел у стойки с двумя женщинами, которых не стал знакомить с Гаем. Оуэн Маркмен просто сполз с высокого табурета и выпрямился, вылупив на Гая карие глаза. Длинное его лицо показалось Гаю массивнее и не таким красивым, каким он запомнил по следствию. Свои большие руки Маркмен настороженно засунул в разрезные карманы короткой кожаной куртки.

– Вы меня помните? – сказал Гай.

– Да вроде как.

– Мне бы хотелось с вами поговорить, если вы не против. Разговор будет недолгий. – Гай огляделся; лучше всего пригласить Маркмена к себе в гостиницу, решил он. – Я снял тут комнату в отеле «Райс».

Маркмен еще раз медленно оглядел Гая с головы до ног, помолчал и согласился:

– Идет.

Проходя мимо кассы, Гай заметил уставленные спиртным полки. Предложить Маркмену выпить было бы знаком радушия.

– Вам нравится виски?

Пока Гай расплачивался, Маркмен немного оттаял.

– Кока – хорошее пойло, он только выигрывает, если в него капнуть чего другого.

Гай купил в придачу несколько бутылочек кока–колы.

В молчании они доехали до гостиницы, в молчании поднялись на лифте и вошли в номер. Гай ломал голову, как начать разговор. Зачинов было с добрую дюжину, но Гай все их забраковал. Оуэн уселся в кресло и, поглядывая на Гая с ленивым подозрением, принялся со вкусом отхлебывать из высокого стакана виски пополам с кока–колой.

Гай нерешительно начал:

– Что…

– Что «что»? – спросил Оуэн.

– Что бы вы сделали, если б узнали, кто убил Мириам?

Маркмен со стуком опустил на пол ногу и выпрямился. Брови его сошлись над переносицей в прямую черную линию.

– Вы, что ли?

– Нет, но я знаю, кто именно.

– Кто?

Вот он сидит в кресле и хмурится, а что он чувствует? Ненависть? Возмущение? Гнев?

– Я уже знаю, очень скоро будет знать и полиция. – Гай замялся. – Некий человек из Нью–Йорка, которого звали Чарлз Бруно. Вчера он погиб. Утонул.

Оуэн чуть расслабился и отхлебнул из стакана.

– Откуда вы знаете? Он признался?

– Знаю, и довольно давно. Поэтому чувствую за собой вину. Я ведь не выдал его полиции.

Он облизал губы. Каждый слог давался ему с неимоверным трудом. И почему сам он раскрывается так осторожно, выдавливая из себя правду каплю по капле? Куда подевались картины, что рисовало воображение, где радость и облегчение от полного и решительного признания?

– Вот поэтому я себя и виню. Я… – он замолк, увидев, что Оуэн пожал плечами. Оуэн допил стакан, Гай машинально налил ему новую порцию. – Вот поэтому я себя и виню, – повторил он. – Мне придется рассказать вам со всеми подробностями. Тут все так запутано. Понимаете, я познакомился с Чарлзом Бруно в поезде, когда ехал в Меткаф. В июне, незадолго до того, как ее убили. Я ехал за разводом.

Гай проглотил застрявший в горле комок. Вот же они, слова, которых от него никто никогда не слышал; он произнес их по собственной воле, но теперь они прозвучали так заурядно, даже унизительно. В горле у него была сухость, от нее никак не удавалось избавиться. Гай вглядывался в исполненное внимания длинное смуглое лицо Оуэна. Он уже не так сильно хмурился, снова закинул ногу на ногу, и Гаю вдруг вспомнились серые ботинки из грубой кожи, в которых Оуэн явился на разбирательство. Теперь на нем были гладкие коричневые туфли с резинками по бокам.

– И я…

– Ну, – подтолкнул его Оуэн.

– Я назвал ему фамилию Мириам. Сказал, что ненавижу ее. У Бруно возникла идея убийства. Двойного убийства.

– Господи! – прошептал Оуэн.

Это «Господи!» напомнило ему о Бруно, и Гаю внезапно пришла в голову чудовищная, невероятно чудовищная мысль, что он мог бы заманить Оуэна в ту же самую ловушку, в которой очутился по милости Бруно, а Оуэн, в свою очередь, подловит другого незнакомца, тот – следующего, и так до бесконечности: последовательность пойманных и ловцов. Гай вздрогнул и сжал кулаки.

– Я ошибся, заговорив с ним. Ошибся, посвятив случайного попутчика в свои личные дела.

– Он сказал, что намерен ее убить?

– Нет, разумеется, нет. Просто у него возникла идея. Он был безумен. Настоящий псих. Я велел ему заткнуться и убираться к черту. Я от него отделался!

Он снова был в том купе. Он вышел из купе, чтобы сойти на платформу. Он услышал, как с лязгом захлопнулась тяжелая дверь. Ну вот, отделался от него, подумал он тогда.

– Вы же не просили его это сделать?

– Нет. Да он и не говорил, что собирается.

– Хватили бы вы разбавленного. И почему вы не присядете?

Неторопливый скрипучий голос Оуэна вернул комнате устойчивость.

Этот голос был подобен угловатому камню, крепко вросшему в сухую почву.

Ему не хотелось присаживаться, пить тоже не хотелось. Похожее виски он пил в купе с Бруно. Это был конец, и Гай не желал, чтобы он напоминал начало. Гай взялся за стакан виски с водой, который налил себе исключительно ради вежливости. Когда он обернулся, Оуэн подливал себе виски и подлил еще немного, словно хотел показать Гаю, что не пытался сделать это у него за спиной.

– Что ж, – протянул Оуэн, – раз этот парень был чокнутым, как вы говорите… В конце концов суд ведь решил то же самое, это маньяк поработал, верно?

– Да.

– Я что хочу сказать, я, конечно, понимаю, каково вам было потом, но, раз вы с ним просто болтали, как вы говорите, я не возьму в толк, с чего вам так казниться.

Гай смотрел на него, не веря собственным ушам. Неужели для Оуэна только это и имело значение? Может, он чего–то недопонял.

– Но, понимаете…

– Когда вы про это узнали? – спросил Оуэн с равнодушным выражением в карих глазах.

– Месяца через три после убийства. Но, понимаете, если б не я, Мириам сейчас была бы живой.

Оуэн снова потянулся губами к стакану. Гай почувствовал на языке тошнотворный вкус смеси из виски и кока–колы, которую Оуэн втягивал своим широким ртом. Что предпримет Оуэн? Вскочит, хряснет стаканом о пол и задушит его, как Бруно Мириам? Он не допускал, чтобы Оуэн остался все так же спокойно сидеть, но проходили секунды, а Оуэн даже не приподнялся из кресла.

– Поймите, я должен был вам рассказать, – стоял на своем Гай. – Я считал, что если кто и потерпел от ее смерти, если кто и страдал, так это вы. Она носила вашего ребенка. Вы собирались на ней жениться. Вы любили ее. Именно вы…

– Какого черта, я ее не любил, – возразил Оуэн, посмотрев на Гая без всякого выражения.

Гай в ответ уставился на Оуэна. Не любил, не любил, звучало у него в голове. Разум его неуверенно отступил, пытаясь перестроить все прошлые уравнения, которые перестали сходиться.

– Не любили? – переспросил он.

– Нет. По крайней мере, не так, как вам, видимо, кажется. Я, понятно, вовсе не желал ее смерти – поймите, я бы на все пошел, чтоб ее спасти, но я был доволен, что не пришлось на ней жениться. Это она носилась с женитьбой. Потому и ребенка заимела. А в этом мужик не виноват, я вам так скажу. Согласны?

Оуэн с пьяной искренностью воззрился на него, ожидая ответа, сжав широкий рот в твердую неровную линию как тогда, на месте для свидетелей; он ждал от Гая каких–то слов, оценки своего поведения с Мириам.

Гай отвернулся, с легким нетерпением махнув рукой. Уравнения никак не сходились. Он не видел во всем этом смысла разве, что иронический. И его поездка в Хьюстон если и имела теперь смысл, то все тот же иронический. И его тягостное мучительное самобичевание в этом гостиничном номере перед посторонним человеком, которому не было до этого дела, опять–таки можно было воспринимать только в ироническом смысле.

– Так вы согласны? – повторил Оуэн, потянувшись взять со стола бутылку виски.

Гай не мог выдавить из себя ни слова. В нем поднималась горячая волна немого гнева. Он приспустил галстук, расстегнул ворот и поискал взглядом в открытых окнах кондиционер.

Оуэн пожал плечами. В рубашке с открытым воротом и распахнутой кожаной куртке он, казалось, чувствовал себя в полном порядке. Гая охватило совершенно непонятное желание чем–нибудь огорошить, избить его, сокрушить, но прежде всего вырвать из самодовольной успокоенности, которую тот излучал, сидя в кресле.

– Послушай, – тихо начал Гай. – Я…

Но одновременно заговорил и Оуэн – и продолжал бубнить, не глядя на Гая, который застыл посреди комнаты, забыв закрыть рот.

– …вторично. Женился через два месяца после развода, и сразу пошли неприятности. Не знаю, может, с Мириам получилось бы по–другому, только, думаю, еще хуже. Луиза два месяца назад взбрыкнула и ушла, чуть не сожгла мне весь дом, а дом–то большой, многоквартирный.

Он все бубнил, подливая себе виски из бутылки, которую пододвинул поближе, и в том, как по–хозяйски распоряжался Оуэн, Гаю почудилось неуважение, явный вызов по отношению к нему самому. Гай вспомнил, как сам вел себя на разбирательстве – для мужа жертвы вел, мягко говоря, весьма посредственно. Так с какой стати Оуэну его уважать?

– Страшное дело, но мужику достается хуже всего, потому что у баб язык лучше подвешен. Взять хоть ту же Луизу, захоти она вернуться в ту многоквартирку, так ее примут с распростертыми объятиями, а позволь я себе всего лишь…

– Послушайте! – оборвал его Гай, не в силах больше все это выносить. – Я… я тоже убил человека! Я тоже убийца!

Оуэн опять уперся в пол обеими ногами, опять выпрямился, взглянул на Гая, потом на окно и снова на Гая, словно прикидывал, как лучше – сбежать или сопротивляться, но пьяное удивление и страх так слабо, так нерешительно обозначились у него на лице, что это само по себе выглядело издевательством над глубокой серьезностью Гая. Оуэн решил было поставить стакан на стол, но передумал.

– Как это? – спросил он.

– Послушайте! – крикнул Гай. – Послушайте, я конченый человек. Меня, можно сказать, уже нет на этом свете, потому что я решил пойти и сдаться полиции. Сей же час! Потому что я убил, вы это понимаете? Не делайте вид, что вас это не касается, не откидывайтесь снова на спинку кресла!

– Почему нельзя откинуться на спинку? – вопросил Оуэн, сжимая обеими руками стакан, в который только что налил свежую порцию виски и кока–колы.

– Вы хоть понимаете, что я убийца, я лишил человека жизни, на что никто из разумных существ не имеет права?

Оуэн, возможно, кивнул в ответ, а возможно, и нет. Во всяком случае, он не торопясь отхлебнул из стакана.

Гай сверлил его взглядом. Слова, тысячи и тысячи непроизнесенных слов, казалось, склубились и проникли в кровь, горячими волнами устремились от стиснутых кулаков вверх по рукам. То были ругательства по адресу Оуэна, отдельные предложения и целые куски из написанного утром признания, которые смешались в кашу из–за того, что развалившийся в кресле пьяный кретин не пожелал его выслушать. Пьяный кретин решил напустить на себя безразличие. Пожалуй, он, Гай, и впрямь не похож не убийцу – в своей чистенькой белой рубашке, шелковом галстуке, темно–синих брюках; возможно даже, что и его напряженное лицо не покажется стороннему человеку лицом убийцы.

– Неверно думать, – произнес Гай, – будто никто не знает, как выглядит убийца. Он выглядит, как всякий любой!

Гай приложил ко лбу тыльную сторону ладони, но сразу опустил руку; чувствовал ведь, что эта последняя фраза рвется с языка, но не сумел удержаться. Точно то же самое мог бы сказать Бруно.

Встрепенувшись, Гай бросился к столу, налил себе на три пальца чистого виски и выпил залпом.

– Рад, что у меня появился собутыльник, – пробормотал Оуэн.

Гай присел напротив Оуэна на аккуратно застеленную зеленым покрывалом постель. Он почувствовал неожиданную усталость.

– Для вас это не имеет значения, – начал он снова, – для вас это не имеет ровным счетом никакого значения, верно?

– Вы не первый мужчина, которого я вижу, кто убил другого человека. И не первая женщина, – хихикнул Оуэн. – Сдается мне, что женщин из вашей братии разгуливает на свободе побольше, чем мужиков.

– Я не разгуливаю на свободе. Я не свободен. Я убил хладнокровно. У меня не было мотивов. Неужели вам не понятно, что хуже быть не могло? Я совершил это…

Он собирался сказать, что совершил это, потому что у него как раз хватило на то порочности, что внутри у него завелся маленький червячок, но сообразил, что для Оуэна его слова прозвучат бессмыслицей – Оуэн человек практичный. Настолько практичный что не подумает его ударить, или удрать, или вызвать полицию, потому что сидеть посиживать в кресле куда удобней.

Оуэн покачал головой, словно и вправду раздумывал над словами Гая. Глаза у него были наполовину прикрыты. Он извернулся, запустил руку в задний карман и вытащил кисет с табаком. Тонкую бумагу он достал из нагрудного кармана рубашки.

Все это заняло у него, как показалось Гаю, много часов.

– Прошу, – Гай протянул ему пачку сигарет.

Оуэн с сомнением поглядел на нее.

– Это какие же?

– Канадские. Вполне приличные. Попробуйте.

– Спасибо, я, – сказал Оуэн, зубами развязывая шнурок на кисете, – предпочитаю своего производства.

На сворачивание цигарки у него ушло не менее трех минут.

– Это было все равно, как если бы я вытащил револьвер в парке и пристрелил встречного, – продолжал Гай, твердо решив договорить до конца, хотя с равным успехом мог бы обращаться к неодушевленному предмету, например к лежащему на кресле диктофону, с той лишь разницей, что его слова, похоже, совсем не доходили по назначению. Неужели Оуэн так и не сообразит, что он мог бы его пристрелить, сейчас, в этой комнате, в этой гостинице? Гай произнес: – Меня к этому вынудили. Я так и скажу в полиции, только это ничего не меняет, главное–то – я это сделал. Понимаете, придется вам объяснить, что придумал Бруно.

Теперь Оуэн хотя бы глядел на него, но на лице у Оуэна вместо сосредоточенного внимания Гай читал всего лишь необременительный вежливый пьяный интерес. Это, однако, не остановило Гая.

– Бруно придумал, что мы должны убить друг для друга, что он убьет Мириам, а я – его отца. Так он, не говоря мне ни слова, заявился в Техас и убил Мириам. Без моего ведома и согласия, понимаете? – И слова–то приходили к Гаю какие–то грустные, но, по крайней мере, Оуэн к ним прислушивался, а Гай их произносил: – Я об этом ничего не знал, даже не подозревал, честное слово. Понял только через несколько месяцев. И тогда он начал за мной охоту. Начал пугать тем, что навесит на меня ответственность за убийство Мириам, если я не выполню вторую половину его чертова плана, ясно? То есть не убью его отца. Вся схема опиралась на то, что убийства не будут иметь оснований. Никаких личных мотивов. Так что выследить нас не будет никакой возможности. Если только мы не будем поддерживать друг с другом отношения. Но это другой вопрос. Главное же – я убил его отца. Меня сломали. Меня сломал Бруно – своими письмами, угрозами шантажа и бессонницей. Он и меня превратил в ненормального. И вот послушайте: я уверен, что так можно сломать любого. Я мог бы сломать вас. В сходных обстоятельствах я мог бы вас сломать и заставить кого–то убить. Возможно, средства понадобились бы не те, что применил ко мне Бруно, но результат был бы тот же. Иначе чем объяснить существование тоталитарных государств? Или вы, Оуэн, ни разу над этим не задумывались? Во всяком случае, все это я выложу в полиции, только это не поможет, мне скажут, что я не должен был позволить себя сломать. Не поможет, потому что они назовут меня слабаком. Но мне теперь все равно, понимаете?

Он подался вперед посмотреть в лицо Оуэну, но Оуэн едва ли его видел. Он свесил голову набок, подпершись ладонью. Гай встал и выпрямился. Он не мог добиться от Оуэна понимания, он чувствовал, что тот так и не сможет сообразить, в чем главное, но и это тоже не имело значения.

– Я готов принять все, что мне определят. Завтра повторю все это в полиции.

– А вы сможете это доказать? – спросил Оуэн.

– Что доказать? Чего тут доказывать, если я убил человека?

Оуэн выпустил из пальцев бутылку, она упала на пол, но в ней осталось так мало виски, что вылилось всего несколько капель.

– Вы ведь архитектор, верно? – спросил Оуэн. – Теперь я припоминаю.

Он неуклюже поднял бутылку и поставил на пол.

– Какое это имеет значение?

– Интересно было узнать.

– Почему? – нетерпеливо спросил Гай.

– Потому, что вы говорили так, будто малость спятили, если уж хотите начистоту. Заметьте, я этого не утверждаю.

В затуманенном виски взгляде Оуэна сейчас была элементарная настороженность – как бы Гай не подошел и не врезал за такие слова. Когда он увидел, что Гай остался на месте, он снова осел в кресле, еще глубже, чем раньше.

Гай хотел перевести разговор на что–нибудь конкретное, но не знал, как это сделать. При всем равнодушии его слушателя не следовало позволять ему уйти в себя.

– Скажите, что вы чувствуете к людям, про которых знаете, что они кого–то убили? Как к ним относитесь? Как держитесь? Так же с ними общаетесь, как со всеми другими?

Под пристальным взглядом Гая Оуэн попытался собраться с мыслями. В конце концов он улыбнулся, с облегчением поморгал и изрек:

– Живи сам и давай жить другим.

Гай опять разозлился. На какое–то мгновение гнев раскаленными клещами сжал его тело и разум. У него не хватало слов выразить свои чувства, вернее, слов было в избытке, он просто не мог решить, с чего начать. Одно наконец оформилось, и он вытолкнул сквозь стиснутые зубы.

– Кретин!

Оуэн поерзал в кресле, но невозмутимости не утратил. Казалось, он не может решить, улыбнуться ему или нахмуриться.

– Мне–то до этого что за дело? – спросил он твердо.

– Что за дело? Есть дело – вы ведь член общества!

– Вот пусть общество этим и занимается, – возразил Оуэн, лениво махнув рукой. Он не спускал глаз с бутылки, в которой осталось всего на полдюйма виски.

Что за дело, мысленно повторил Гай. Он и в самом деле так думает – или спьяну сболтнул? Должно быть, в самом деле. Врать ему сейчас никакого смысла. Тут он вспомнил, что и сам относился к Бруно точно так же, пока Бруно не начал его преследовать. Значит, таково отношение большинства? Но из кого тогда состоит общество?

Гай повернулся спиной к Оуэну. Он–то знал, из кого. И тут он понял: то конкретное общество, о котором он думал примирительно к самому себе, – это закон, неумолимые установления. А общество вообще – это такие, как Оуэн, как он сам, как, например, Брилхарт в Палм–Бич. Захотел бы Брилхарт выдать его полиции? Нет. Этого он не мог и представить. Каждый хочет, чтобы за него это сделал кто–то другой, а другой – чтобы третий, в результате же никто не доносит. Разве не установление приковало его к Мириам? Разве не важнее те, кто убит, и в силу этого вообще люди? И если эти люди, от Оуэна до Брилхарта, вовсе не рвутся на него доносить, стоит ли рваться ему самому? С чего это он утром решил, что хочет явиться с повинной? Откуда такой мазохизм? Нет, сам он не явится. Что у него, собственно, теперь на совести? Кто на него донесет?

– Разве только стукач, – сказал Гай. – Стукач, пожалуй, донесет.

– Верно, – согласился Оуэн. – Грязный вонючий стукач. – Он громко и с облегчением рассмеялся.

Нахмурившись, Гай уставился в пространство. Он попытался нащупать под ногами твердую почву, чтобы ухватить наконец маячащее в отдалении «нечто», только что открывшееся ему, словно при вспышке молнии. Начать с того, что закон – это не общество. Общество – это люди, такие, как он, Брилхарт, Оуэн, которые не имеют права отнимать жизнь у другого члена общества. А закон, однако же, отнимает.

– Однако же закон, как принято считать, по меньшей мере выражает волю общества. Нет, даже не это. Может, коллективную волю? – добавил Гай, понимая, что, как всегда, возвращается по собственным следам, еще не дойдя до цели, что невероятно все усложняет, стремясь к определенности.

– М–м? – пробормотал Оуэн. Он откинул голову на спинку кресла, черные волосы взъерошены, между веками – тонкая щелка.

– Нет, коллективно убийцу линчуют, но именно от этого и призван спасать закон.

– Никогда не одобрял суда Линча, – подал голос Оуэн. – Неправда, что все южане линчеватели, у южных штатов из–за этого дурная слава, несправедливо.

– Я другое хочу сказать: если общество не имеет права лишить человека жизни, значит, и закон не имеет. То есть если под законом понимать совокупность правил, которые спущены сверху и которым никто не может мешать, больше того, даже притронуться. Но в конце–то концов закон имеет дело с людьми. Я говорю о таких, как мы с вами. В частности о себе. В данную минуту – исключительно о себе. Но это всего лишь логика. Сказать вам, Оуэн? Логика не всегда срабатывает, когда речь идет о живых людях. Когда строишь здание – тут все в порядке, свойства материалов известны, а вот…

Поток доводов иссяк. Он уперся в стену и не мог добавить ни слова по той простой причине, что мысли застопорились. Он говорил громко и четко, но знал, что Оуэн не слышит, хотя и пытается слушать. Но тот же Оуэн всего пять минут тому назад с полным безразличием отнесся к его вине.

– Но вот вопрос – как быть с жюри? – заметил Гай.

– С каким жюри?

– Что такое жюри присяжных – двенадцать живых людей или орган закона? Интересный вопрос. Думаю, таким он и останется. – Гай долил себе остатки виски и выпил. – Впрочем, вам, Оуэн, это, по–моему, неинтересно, правда? А что вас вообще интересует?

Оуэн молчал и не шевелился.

– Значит, ничего не интересует?

Гай взглянул на потертые коричневые туфли Оуэна – они безвольно покоились на ковре носами друг к другу, потому что он, вытянув ноги, упирался в пол каблуками. И Гаю внезапно открылось, что их вялая, бесстыжая, тяжелая тупость воплощает самую сущность всей человеческой тупости. Это мигом разбудило старую вражду Гая к покорной тупости тех, кто чинит ему помехи в работе, и он, не успев сообразить с чего и зачем, злобно лягнул Оуэна по боку туфли. Оуэн даже не пошевелился. Работа, подумал Гай. Да, работа – она его ждет. Думать будет время потом, основательно и до конца все обдумать, а сейчас – работа.

Он посмотрел на часы. Десять минут первого. Ему не хотелось оставаться тут на ночь. Интересно, есть ли ночной авиарейс? Или поезд? Можно ведь как–то отсюда выбраться.

Он встряхнул Оуэна.

– Оуэн, проснитесь! Оуэн!

Тот что–то пробормотал.

– По–моему, вам лучше будет спать дома.

Оуэн выпрямился и членораздельно сказал:

– Сомневаюсь.

Гай взял с кровати пальто. Обвел номер взглядом, но забывать ему было тут нечего, потому что вещей у него не было, только пара сумок. Позвоню–ка я лучше в аэропорт, решил он.

– Где тут сортир? – спросил Оуэн, вставая. – Мне что–то не того.

Гай нигде не видел телефона. Впрочем, у ночного столика он заметил шнур, уходящий под койку. Телефон стоял на полу со снятой трубкой; Гай сразу понял, что аппарат не свалился, потому что телефон подтянули к изножию кровати, а трубку зловеще нацелили на кресло, в котором сидел Оуэн. Гай медленно вытащил телефон из–под койки.